1
«Чому розладналися твої заручини з Томом?»
«Бачиш, він обдурив мене: казав, що є фахівцем з печінки й нирок,а насправді працює в м’ясній лавці».
2
«Чому ти не відповіла на мій лист?»
«Я не отримала його. З іншого боку, мені не подобається, що в ньому сказано».
3
«Вчора мені приснилось, що я освідчивсь тобі. Що б це означало?»
«Це ознака того, що уві сні, ти набагато розумніший».
3
Протягом кількох годин рибалка терпляче чекав улову.
«Що, не клює?- спитав хлопчисько.
«Щезни з моїх очей!- закричав несамовито рибалка.
«Не сердьтесь, дядьку. Я лише хотів сказати, що в лавці мого батька повнісінько свіжої риби».
4
Бездомний спав біля ямки для гольфу.
«Уставай, ледацюго!- закричав молодик, що обходив поле, і стусонув лежачого ногою.
«»Хто ви?- чемно спитав бездомний проснувшись.
«Я секретар гольфового клубу».
«Приємно чути. Але ж не таким чином прилучають до клубу».
5
«Яка різниця,- спитав професор студента,- поміж активним і пасивним способом дієслова?»
«Активний показує дію, а пасивний –пристрасть».
6
Дівчина сміло попрямувала до жінки, яку прийняла за головного лікаря, і спитала: «Чи можна бачити капітана Вільямса?»
«А ким ви доводитесь йому?»
«Я його сестра».
«Рада зустрічі з вами. А я – його мати».
7
«Джек, вибач, що протягом тижня сердилась на тебе й не розмовляла?»
«Звісно. Не розмовляючи з тобою, я заощадив чималеньку суму».
8
«Чому ти посварилася з Конрадом?»
«Він освідчився».
«І що ж тут такого?
«Але ж я погодилась напередодні».
9
«Цей захід сонця намалювала моя донька. Вона вчилась за кордоном».
«Цим можна пояснити, що я зроду не бачив такого заходу в нашім краї».
10
«Чому ти годуєш кожного зайду? Жоден з них нічого не робить для тебе».
«Я задоволена, спостерігаючи, як вони їдять, не прискіпуючись до їжі».

Не може бути чоловік поганим, якщо із птаством розмовляє спозарана.
Достоту не відомо ще, по кому потомні вивчатимуть нашу епоху:
по президентах чи по тобі самому?
Ні, не регочучи на кутні, а з болем в серці можна й гудить,
бажаючи добра в майбутнім.
А що як постать Мойсея на домовині папи Юлія другого зробив Мікельанджело на себе схожу? Щоб укотре потвердить: «Ars longa, vita brevis” («Мистецтво довговічне, а життя коротке»).
Рветься найчастіш до влади, хто собі не в змозі дати ради.
Літа його схилити не змогли, бо він подовгу задивлявсь на небо.

Я був майже в приятельських стосунках з Іваном Дзюбою, Євгеном Сверстюком – чоловими шістдесятниками, чиєю думкою дорожив кожний з причетних до красного письменства.

Не раз і не два, відвідуючи Євгена Сверстюка в Інституті ботаніки, чув від нього: «Оце недавно була в мене Ліна Костенко, почастував її яблуками з нашого саду. Шкода, що не застали її». І ось (тепер уже до пуття не пригадую) чи то з намови Євгена Олександровича, чи й просто самому попри думку відомих літературознавців про мої вірші закортіло дізнатися від Майстра номер один в Поезії про вартісність власних опусів.

Намірився і надіслав Ліні Василівні кілька віршів, а сам поїхав у відпустку в Крим. Яким же було моє здивування, коли дружина переслала в Планерське лист від поетеси зі схвальним відгуком та проханням продовжувати листування. Радості моєї не було меж. Я читав і перечитував надіслане.

А повернувшись до Києва, негайно ж надіслав новуву низку поезій. Кілька місяців тривало наше листування.На мій подив Ліна Василівна з Києва в Київ надсилала свої листівки…авіапоштою!? Крім листування час од часу я ще й телефонував своїй наставниці. Якогось разу в зі слухавки долинув не голос, а ридання. «Що з Вами?»- запитав я й почув: «Мені нізким говорити в Україні».

Коли в мене згромадилось чимало відгуків, я напросився в гості до Ліни Василівни. Відмови не було і ось я в скромному помешканні на Шулявці.

«Не тіштесь моїми відгуками,- почала поетеса. – Вони були необхідні, щоб спонукати Вас до писання. Але набагато більше в мене зауважень і побажань». І показала чималий стос папірців. Поговоривши про кожен вірш зокрема, попри їхні недоліки на мій подив співрозмовниця запропонувала видати твори окремою книгою.

«Я не думав про це»,- неохоче відповів я.

«Треба друкуватись, долаючи всі перепони, бо якщо не ми, то вони!» Ліна Василівна піднялася й показала на сусідній стіл: «Погляньте – скільки мною підготовлено до друку. Настане час і люди дізнаються, що й у мовчанці я не гайнувала час».

Я був неймовірно схвильований, що Поетеса, вища на голову від своїх орденоносних і лауреатських колег залучила мене, фактично початківця, в коло своїх однодумців. І вже насправді вразила її пропозиція: «Так що лишайте свою добірку. Попрацюємо над нею і видамо».

До такого розв’язку я справді не був готовий не тільки з огляду на те, що відволікатиму Поетесу на те, що маю зробити сам, а насамперед з дивовижної ситуації, коли позбавлена можливості друкуватися сама, вона клопотатиметься виданням моєї книги, не вартої жодного з її численних рукописів. Серед яких була й знаменита «Маруся Чурай».

Поглянувщи ще раз на столик з невиданими шедеврами, я подякував Ліні Василівні за таку щедру пропозицію і сказав: «Не можу залишити наразі добірку, бо їду в своє село на Канівщині, де маю намір виступити».

Ліна Василівна не заперечувала, щоправда, нагадавши про повернення рукопису. Я вже зібрався прощатись, як нагодився чоловік поетеси - Василь Цвіркунов, директор кіностудії імені Довженка. Випили по чарці на прощання, побажавши один одному здоров’я й наснаги.

Я таки справді побував у своїх рідних Грищенцях. Проте за численними застіллями ніколи та, зрештою, й негоже було читати вірші тим, з ким у далекому дитинстві пас кози, заробляючи на харч і сяку-таку одежину. Звелося все до спогадів про голодні повоєнні роки.

Повернувшись до Києва, я остаточно вирішив не турбувати Ліну Василівну.Впоравшись з її зауваженнями й побажаннями, з допомогою Павла Мовчана та Юрія Щербака почав потроху друкуватися. Настав нарешті час, коли здалося, що збірка готова. Почав шукати хто б з маститих поетів зголосився написати передмову до неї. Звернувся до Івана Драча. Попри схвальний відгук почув :»Хто ж таке надрукує?» Борис Олійник, не читаючи, заявив: «Мені як парторгові Спілки заборонено».

Не маючи іншого виходу, після тривалої перерви я зателефонував Ліні Василівні. «Ви зрадили мене»,- почув у відповідь. Не став виправдовуватись листовно, бо вважав, що більшим гріхом було б забирати в неї час на марні зусилля.

Тільки мізерна частка моєї збірки ввійшла в обойму з іншими такими ж, як і я сам, поетами-переростками «Ніжний кремінь». Збулася моя мрія вже в Ізраїлі, куди я переїхав на побажання дружини. Зібравши належну суму, я видав самостійну книгу «Заплутавшись у гомоні століть» з передмовою світлої памяті Євгена Олександровича Сверстюка.

Серед тих, кому хотілося подарувати видане, першою, звісно, була Ліна Костенко. Написав присвяту: «Любій Учительці від неслухняного учня».На щастя, трапилася й нагода передати книгу через Дмитра Дроздовського . Коли ж спитав , якою була реакція Ліни Василівни, почув невтішне для себе: «Це моя особиста трагедія». Трагедія й для мене, бо, маючи таку щасливу нагоду, не скористався вповні наговоритись з цією напрочуд дивовижною Жінкою.

Не гадав ще молодий Тарас, що слава набагато швидша, ніж тарантас, що віз його вперше на батьківщину: усім хотілось не просто бачить, а щонайкраще пригостить речника Вкраїни.
От і в Лубнах не було кінця-краю запрошенням.
«Відбийся якось,- попросив Тарас супутника,- бо так ми нізащо не доберемося в твій Ніжин».
Щоб скоротити час на дорогу, в Прилуках опівночі перепрягли коней.
Мали вже рушать, та нараз почулись крики й плач, а в ніздрі війнуло горілим.
«Мабуть, пожежа,- сказав Тарас.- Побіжимо на поміч».
Горіла вбога халупа. Десятки людей стояли довкола, але тільки з криком «ой вей» кілька чоловік бігали з відрами туди й сюди.
«Чом же стовбичете замість щось робити?-крикнув Тарас до гурту.
«Та бачите,- одгукнувсь хтось із роззяв,- це ж горить жидівське…»
Тарас тільки махнув рукою і кинувся прожогом в господу рятувать, що ще вціліло.
А як усе скінчилось, чорний од сажі, наче мурин, поет звернувся до тих, що так і не зрушили з місця: «Лихо не розрізня, хто християнин, а хто юдей. Усі ж ми діти Божі».

P.S.
Тим, хто попри факти ладен називати Тараса Шевченка юдофобом, варто б нагадати, як разом з Марко Вовчок, М.Костомаровим, П.Кулішем, М.Номисом він підписав лист редактору «Русского вестника» (1858 р.), в якому, зокрема, сказано: «Журнал ваш, м[илостивый] г[осударь], первый сделался органом просвещенных представителей еврейского племени, во имя независимости всякой сознающей себя народности, и первый представил торжественную манифестацию русских и польских писателей против «Иллюстрации», которая, нося европейское имя, дышит временем Иоанна IV Грозного в своих суждениях о евреях».

«Кожному народові Всевишній дав мудрість»(«Єрусалимський Талмуд»).
«Якщо стрінеш мудреця з іншого народу, скажи таке благословення: «Благословен Той, Хто вділив од мудрості Своєї – плоті й крові» («Брахот»).
«Милість зробив Всевишній Ізраїлю, що розсіяв його поміж народами» («Псахім»).
«Бідняка неюдея треба нагодувати разом із бідняками-юдеями» («Гітін»).
«Узяв Всевишній клятву із синів Ізраїлю, що не піднімуться вони проти інших народів» («Ктубот»).
«Чому людину було створено на шостий день? Якщо запишається , то їй можна сказати: «І комар був створений раніш од тебе» («Сангедрін»).
«Правда важка, тому небагато хто її витримує» («Мідраш Меїрі на Мішлей («Книга приказок Соломонових»).
«Не докоряй блюзніра, щоб він не зненавидів тебе, докоряй мудрого, і він полюбить тебе» («Книга приказок Соломонових»).

Київ – не Сузи. Доки Майдан зализував невиліковні рани, Гаман-Янукович шибениці уник. Зібравши награбоване, вдосвіта із Межигір’я зник.
Тепер він у гостиннім краї, куди злітаються злочинці звідусіль. Сказати б, у царстві Амалека. Міняються там претенденти на корону, та зненависті дух до світу всього – той же. Насамперед до того, хто найближче, Хто в словоблудді «братом» зветься. В кого тихою сапою можна щось відчикрижить.
Як дошкульніш і безпомильно досадити «брату», сьогодні Амалеку нашіптує колишнє дівчисько з Шепетівки – Тютіна. Як тореадор, що зодяга червоне, так вона прибрала прізвище Матвієнко, аби москалі знали, що не всі українці готові стать горою за Соборну Україну. Змішавши фармацевтику із ВПШ, погарцювавши на кістках козацьких у місті Петра-українофоба, колишня українка перевагу віддала не Гіппократу, а Макіавеллі. Тож на догоду Амалеку переписує Книгу юдейської Естер.
Чого там тільки нема! Та горує «Поділяй і владарюй!» Не тільки Західну й Східну Україну, а місто навіть, село кожне ладна Естер із Шепетівки порізнить на два непримиренні табори. Із Кримом під дулами й нагайками це вдалось. Хто віда, може горезвісного Гамана на трон там возведуть, аби втілити задум Амалека: перевішать тих, хто мав би повісити його.
Київ – не Сузи. А що як Історія повториться?! І загнані на слизьке, ще плазуватимуть гамани з амалеками перед праведним світом.
Тільки б не сидіти, склавши в безнадії руки. Господь Бог карає також і безнадійних.

* Не ідеї нас єднають з материнським краєм, не герої на баскім коні, а щемкі до болю виднокраї.
* Краса так густо замішана на смутку, що й радість переростає в роздум.
* І серцем чистим помолись за край отой, де ти зродивсь.
* Які ж до зойку схожі долі трапляються в людини і ріки.
* У рідний край вростає тільки той, хто до кінця з ним невибутньо зрісся.
* Починать – між люди, скінчить – від людей.
* Боїмося не смерті, а форми відходу з життя.
* Як Космос добивається до нас, які тільки не подає нам знаки...
* Той не один, у кого співрозмовник думка.
* Не по мені, як намір обганяє розум, як зверхницька мета здоровий глузд зміта.

Кажется, в начале весны 2002 года по израильскому радио “РЭКА” передавали интервью с известным польским режиссером Ежы Хофманом. Речь зашла и о его новом фильме “Огнем и мечом”. Мастер заговорил не сразу, будто что-то мешало ему.
– Я посвятил его моей дорогой жене Вале, не дожившей несколько недель до выхода ленты на экран...
Дальше я уже не мог слушать. Память с какой-то бешеной скоростью начала воспроизводить события 30-летней давности...
...Тогда я работал в Политиздате Украины, в международной редакции. Поскольку второй моей специальностью по диплому был польский язык и литература, мне поручили редактировать рукопись книги Генерального консула Польши в Киеве Януша Грохульского. Консульство находилось в нескольких минутах ходьбы от издательства и поэтому чаще всего встречи редактора с автором происходили там. Януш Казимирович звонил директору, и Золотоворотским садиком я направлялся на Большую Подвальную.
– Что будем пить? – спрашивал хозяин, когда мы усаживались на большущем кожаном диване.
– Кофе, – отвечал я, раскрывая рукопись.
Каково же было мое удивление, когда через несколько минут в кабинете появлялась тележка с разными напитками и закусками.
– Будет и кофе, – успокаивал меня пан Януш. – Думаю, что не только я, но и вы проголодались. Так что давайте отложим рукопись и поговорим о более важных вещах.
И Генконсул расспрашивал о самочувствии моей жены, о тогда еще маленьком Боре и совсем крохотном Саше.
– За здоровье и благополучие вашей семьи! – первым поднимал тост Януш Казимирович.
– И вашей тоже, – дополнял я.
Мы пили, ели и к концу трапезы как-то незаметно решались все вопросы и неясности, заготовленные мной в редакции. Автор просил что-то добавить, что-то удалить, но никогда не вмешивался в стилистические правки, отделываясь одним и тем же: “ Вы редактор – вам виднее”.
А когда подавали кофе, пан Януш с какой-то детской непосредственностью восклицал:
– А вот и ваш кофе!
Из-за стола мы пересаживались на диван и продолжали разговор о будущей книге. И если бы кто-то в этот момент посмотрел на нас со стороны, никогда бы не поверил, что беседуют между собой иностранный дипломат и рядовой редактор, а не отец с сыном.
Ни один польский праздник не проходил без того, чтобы меня не пригласили в консульство. Так было и в тот раз, когда отмечали День Возрождения Польши. После официальной части все вышли в огромный сад. Не успел я рассмотреть всех известных по портретам и телевидению соотечественников, как увидел приближающегося ко мне сотрудника консульства. Оказалось, что генеральный ищет меня.
– Куда же вы пропали? Гости спрашивают, когда же появится моя книга, а я без вас не знаю, что и ответить...
И, взяв под руку, Генеральный консул начал представлять меня министрам, военачальникам, артистам, писателям... Признаюсь, моя правая рука онемела от рукопожатий, а левая – от поднятия бокала с шампанским. Когда же гости мало-помалу начали расходиться, пан Януш попросил меня остаться и посидеть в “гроне родзинным”, то есть в “семейном кругу”. Не только из привязанности к хозяину дома, но также из редкой возможности поговорить по-польски, я согласился, хоть дома предстояло ночное бдение у кроватки Саши, а с утра – работа в издательстве.
Моими соседями за столиком на веранде оказались не намного старше меня невысокого роста блондин и бородач. Когда познакомились, оказалось, что я сидел в компании исполнителя главной роли в фильме “Пепел” по одноименному роману Генрика Сенкевича (каюсь, запамятовал его имя) и режиссера картины Ежы Хофмана. После того, как приняли за знакомство несколько рюмок коньяка, артист начал рассказывать такие забавные истории во время съемок, что даже, видимо, не особо склонный к веселью, задумчивый Хофман не мог удержаться от смеха. Сидящие за другими столиками, зная о таланте актера как великолепного рассказчика, попросили его говорить громче, и вскоре уже вся веранда сострясалась от смеха.
Было поздно. Поблагодарив Януша Казимировича за прием и сказав всем на прощанье то, что так щедро выработала польская традиция расставания, а напоследок еще и выпив “стшемяннего”, то есть ”на посошок”, я направился к выходу. И тут у самой двери передо мной вдруг появилась молодая и довольно привлекательная жена Ежы Хофмана.
– Нех пан уцалуе мне, – сказала она так, чтобы все присутствующие слышали, и закрыла собой выход.
Неужели я столько выпил, что начинает уже мерещиться, подумал я и оглянулся. Нет. Все, как и было еще несколько мгновений тому. Те же знакомые лица. Только, будто по команде, прекратились разговоры и смех. Ошарашенные происшедшим, все ожидали, чем же закончится эта сцена. Актер молча подавал какие-то знаки. Режиссер удивленно смотрел на свою жену.
– Нех пан уцалуе мне, – повторила пани Валя и стала на колени.
Целоваться при всех даже с такой красивой, пышущей здоровьем женщиной да еще при живом муже, не давшим мне на то разрешенья, – это было уж слишком для моего застенчивого характера. Я и со своей Ариной Лазаревной целовался на людях, кажется, только в загсе. “Нет! – категорично произнес мой внутренний голос. – Ни за что не поддамся капризам взбалмошной бабенки”.
Видя весь комизм этой сцены, Януш Казимирович направил кого-то из своих сотрудников урезонить наверняка подвыпившую гостью, сказав ей, что, дескать, Генеральный консул просит ее позволить мне уйти домой.
– А что, у нас и консулы есть свои? – только и нашлась что ответить на это пани Валя и продолжала стоять на коленях.
Кажется, улучив момент, когда моя соблазнительница, обратившись в сторону Януша Казимировича, на мгновенье потеряла бдительность, я молча оставил веранду и вышел в тишину ночного города.
Больше ни с Ежы Хофманом, ни с его очаровательной супругой мне встретиться не привелось. Думаю, что в той сцене у выхода с веранды в поведении пани Вали было больше от актерства, чем от алкоголя. А что именно я, далекий от всякой театральщины и тем более от красоты, стал неожиданно ее партнером, то это чистая случайность. Данная разве что для воспоминаний о канувшей в вечность молодости. Не больше. А теперь уже и как повод сказать безвременно ушедшей в мир иной пане Вале: “Да будет земля пухом!”

Не може бути чоловік поганим, якщо із птаством розмовляє спозарана.

Достоту не відомо ще, по кому потомні вивчатимуть нашу епоху: по президентах чи по тобі самому?

Ні, не регочучи на кутні, а з болем в серці можна й гудить,
бажаючи добра в майбутнім.

А що як постать Мойсея на домовині папи Юлія другого зробив Мікельанджело на себе схожу? Щоб укотре потвердить: «Ars longa, vita brevis” («Мистецтво довговічне, а життя коротке»).

Рветься найчастіш до влади, хто собі не в змозі дати ради.

Літа його схилити не змогли, бо він подовгу задивлявсь на небо.

39.Для причини є причина.
40.Для порожньої склянки і розумного сина завжди є хтось, хто хотів би їх.
41.Багатій радіє з майна, а бідний розумом багатий.
42.Тільки розмова дає змогу дізнатися про розум людини.
43.Витримка приведе до бажаного.
44.Їжа найсмачніша ,коли ми голодні.
45.Штани, котрі одягаємо під час бігу, швидко спадуть.
46.Тому, хто прийшов сваритися, не потрібний привід.
47.Покажи спину тому, хто так бажає сваритись.
48.Ворожнеча виходить з твого дому.
49.Замість сказати «йди» скажи «ходімо».
50.Небеса ближче до того, хто стоїть.
51.Хоч бамбук і довгий, та не може служити основою для дому.
52.Смерть миші – радість для котів.
53.Родину і ліки шукають, коли біда.
54.Смерть матері й сидіння на камені болять дуже довго.
55. Одна воша може змусити скинуть штани.
56.Сусід гарний залежно від того, як ростуть у нього кіт і пес.
57.Ліки людині – людина.
58.Багатство -як вранішня роса.
59.Людина в своїм краю, мов маслина.
60.Брехня віддаляє од Бога.
61.Розум у животі – як світло в глечику.
62.Думка й дорога – безкінечні.
63.З часом піде яйце своїми ногами.
64.Біда переходить од людини до людини.

17.Близька родина і гроші на землю упали. Гроші підняли, а родину – ні.
18.Син – не батько, як дім – не двері.
19.Як вогонь у вашому домі, так він і в нашому.
20.Чесність – ліки для душі.
21.Людина може жити тільки згідно з власним бажанням, а не так, як хоче сусід.
22.Якщо всі говоритимуть, хто почує?
23.Якщо ніс отримує травму, око плаче.
24.Одним пальцем не вб’єш блоху.
25.Оповідати таємниці іншим -це як тягти пшеницю в мішку, повному дір.
26.Живіт ширший од країни.
27.Мудрому пояснюють один раз.
28.Радість і печаль ідуть одне за одним.
29. Віслюк пішов на погреб гієни.
30.Допоможи собі раніш, ніж допоможеш іншим.
31.Не будують дім на зиму, що минула.
32.Після того, як побачиш матір, одружуйся з донькою.
33.Хто не скуштував алое – не відчує смак меду.
34.Витримка – не острах.
35.Як у гадюки не виростуть лапи, так і дурень не стане розумнішим.
36.Чоловік робить одвірок згідно свого зросту.
37.Хто не бачив Нілу захоплюється джерелом.
38.Усе минає – тільки правда лишається.
39.Для причини є причина.

1.Хлібина перетворилась на тісто.
2.Птах не літає без крил і шана не приходить без праці.
3. Хто забуває своє минуле, робить помилки протягом усього життя.
4.Навіть тоді, коли намагаєшся досягти нових цілей, важливо пильно дбати про їх завершення.
5.Той, хто любить спати в спокої, мусить подбати, щоб пес не виріс.
6.Теля, що ссе, не мукає.
7.Хто дбає про свій сон, того не розбудить навіть сирена.
9.У кого немає віслюка, той зневажає сусідського коня.
10.Хто не боязкий, той не огороджує свій дім.
11.Коли пліткують з тобою, подумай, чи не пліткують над тобою.
12.Не дай владу чортові.
13.Покладайся на людину тільки після того, як вона поверне свій борг.
14.Двома ногами не лізуть на два дерева.
15.Тільки дурень полишає родину.
16.Хто ганить родину,ганить себе.

Я тиловик.
Ще з часу цілини, коли доводилось воювать за пристойний харч для студентів.
Тиловик і сьогодні під час війни з хамасом – цим близнюком ігілу й алькайди, що за сфальшований іслам готовий нищить усе, що рухається і зветься ні в чім неповинною Людиною. І навіть те, що не навчилося ходить.
Я тиловик, бо скромним пайком держави для тих, хто врятувався од фашистів, ділюся з сусідами із Бахмута. І червонію, що замало віддаю.
Та що це я тільки про себе. Адже тиловиками в Ізраїлі стали всі, хто не покликаний до війська. Усе, що наближає перемогу, воїнам несуть.

Скільки разів доводилось чути "Гомін, гомін по діброві" жодного разу не вдавалось почути закінчення пісні. Постійно лишалося одне й теж: "Чому так настійно мати проганяє сина з дому?"
І ось нарешті те, до чого часто-густо не доходить колективний спів. Надто за чаркою: "Де не були, по дві пили", "Бог любить трійцю"...
Ні орда, ні турчин, ні ляхи не страшні парубкові. Мати про це знає. А от коли доходить до москаля, котрий "давно уже підмовляє", матері стає непереливки і вона завертає доти гнаного: "Вернись, синку, додомоньку, змию тобі головоньку". Аби й у голову не спадала думка про будь-які стосунки з москалем.

Двадцять літ зі сходу на захід, з півночі на південь ходив імператор Діоклетіан, усмиряючи різномовних бунтівників. Час його названо «поверненням золотого століття».
Заглянув імператор на якусь часину в Рим. І не сподобалось йому тут жити, а закортіло на батьківщину, в Іллірію, де рабoм колись трудився його батько.
В Салоні, в розкішному маєтку, в спокої, без почестей і плазування лизоблюдів минали роки.
Чи шкодував імператор, що добровільно позбувся сану, за який попередники не цурались труїти один одного чи звинувачувать у нескоєних гріхах?
Його сподвижники Максиміан і Галерій кликали вернутися до влади, бо був іще ж при силі й розуму стачало. Не захотів.
А як набридли їхні умовляння, відповів, оглядаючи свій город: «Якби ви бачили, яку капусту я виростив! Білосніжна, качаниста! илуюсь нею, покритою росою... А огірки!.. А помідори!.. Бачили б ви це диво природи, то не надокучали б мені якоюсь там владою. Так що працюйте в супрязі на благо краю, а я піду полоть грядки».
Так-от і проминули вісім літ добровільного зречення.

В те далекие 60-е, кроме власть предержащих, в Киеве его называли только так. И каждый знал, что речь идет о писателе Викторе Некрасове. Авторе не только “В окопах Сталинграда”, но также и охаянных официальной критикой, но тепло принятых читателями “По обе стороны океана”. А еще – подписанта под всякими антиправительственными воззваниями и декларациями, участника знаменитого митинга в Бабьем Яру, где он, русак, был покруче чистокровных евреев в осуждении властей, скрывающих за безликим памятником правду о трагедии, произошедшей здесь приснопамятной осенью 41-го.
Я в то время заканчивал Киевский университет, а летом подрабатывал гидом-переводчиком в Бюро международного молодежного туризма “Спутник”. То есть был лояльным к существующему режиму. И, естественно, далек от гонимого Виктора Некрасова. Читать читал его, а вот о знакомстве и не помышлял. Все вышло неожиданно и главное – без всяких там подозрений со стороны КГБ.
Помнится, одновременно приехали Поезд дружбы из Италии и небольшая группа. Последнюю возглавлял, как оказалось при обсуждении программы пребывания, переводчик Виктора Некрасова. Самым главным для себя он считал встречу с писателем. Начальство сочло нужным прикрепить меня к упомянутой группе. Дескать, ты филолог, значит и сумеешь найти выход из деликатной ситуации, когда, с одной стороны, не хочется лишний раз поднимать престиж неугодного “писаки”, а с другой – и отказать иностранцу неудобно. Словом, резюмировало начальство, действуй в пределах допустимого.
Без особого труда я нашел домашний номер телефона Виктора Платоновича, изложил свою просьбу и услышал в ответ лишь одно – когда и где нужно быть. По дороге на кабельный завод, где должна была состояться встреча туристов с участниками Сопротивления в Италии, я оставил своих подопечных на несколько минут на Крещатике и отправился в Пассаж, где жил писатель. Дверь квартиры открыла дородная молодуха и, по-украински спросив, кто я, провела к хозяину. Виктор Платонович сидел в компании гостей, но, увидев меня, тут же извинился и пообещал вскорости вернуться.
Как только я представил итальянцам писателя, до самого места встречи не прекращалась необычная пресс-конференция. В переводчике не было особой нужды, так как Виктор Платонович понимал итальянский, а отвечал по-французски. Без энтузиазма гости пошли на встречу с заводчанами, с деланным вниманием слушали казенную речь директора, отфильтрованные парткомом скучные воспоминания ветеранов Сопротивления... И вот тут-то произошло то, о чем меня предупреждали в Союзе писателей, – о непредсказуемости Некрасова.
– А можно за все это выпить? – громко спросил Виктор Платонович, не переставая разливать водку в рюмки.
Итальянцы, не спускавшие глаз со своего кумира, без перевода поняли, о чем речь, и тут же зааплодировали. Официальная часть была прервана, и все приступили к угощению. По части выпивки оно оказалось скудным. Виктор Платонович подозвал заводского комсорга и указал на пустые бутылки. Услышав в ответ, что, мол, профком столько выделил на встречу, тут же вынул из бумажника несколько купюр, приказав юноше как можно быстрее пополнить запасы спиртного. Что и говорить, их оказалось предостаточно, чтобы мои подопечные, за исключением разве что их руководителя, вскоре, как говорится, не вязали лыка.
Но это еще было полбеды. Когда застолье было окончено и руководство завода вышло с гостями на улицу, тут-то и произошло то, на что я никак не мог рассчитывать. Виктор Платонович, зычно крикнув “За мной!”, побежал к высокому забору и начал карабкаться на него. Те из итальянцев, кто еще мог держаться на ногах, двинулись за ним. Заводское начальство закричало вдогонку бежавшим, милицейские свистки нарушили вечернюю тишину, а крамольный писатель, одной рукой держась за дощатый забор, а другой показывая на то, что скрывалось за ним, торжественно произнес:
– Здесь жил Хрущев!..
К счастью, еще до прихода милицейского наряда кое-как удалось отправить разгулявшихся туристов в гостиницу. Остался только их руководитель. Его и меня Виктор Платонович пригласил к себе домой. Добирались троллейбусом. На Крещатике зашли в Центральный гастроном. Взяли несколько бутылок водки. Я поспешил рассчитаться за покупку.
– Молодой человек, когда я приду в гости, у тебя не хватит денег, чтобы напоить меня. Так что попридержи-ка их сейчас, – прошептал Виктор Платонович мне на ухо и протянул кассирше нужную сумму.
Войдя в квартиру, я увидел, что за столом были уже другие гости. И только мать писателя восседала на том же самом месте, освещаемая тусклым светом свечи. Хозяин представил нас и произнес тост за своего талантливого провожатого на итальянской земле, как он назвал переводчика Витторио. Завязалась непринужденная беседа. Витторио больше говорил с мамой Виктора Платоновича, а я – с любимым писателем. Признался ему, что и сам пописываю, и тогда он подвел меня к книжным стеллажам, где на верхотуре находились и его произведения, разрешив выбрать на память любую. Я не ожидал такой щедрости и сказал дипломатично:
– Если можно, что-нибудь последнее.
А потом и меня высмотрело неутомимое око КГБ. Да так, что с “красным дипломом” пришлось редактировать сочинения то по чугуну и стали, то по мясу, молоку и сахару... В это время и произошла следующая встреча с Виктором Платоновичем. Как сейчас помню, на Пушкинской, где находилась редакция журнала “Радуга”. Считая, что наше знакомство было просто делом случая, я не пытался ни звонить, ни тем более напрашиваться на встречу. До меня доходили слухи, что преследование Некрасова ужесточается, что за ним по пятам следуют агенты КГБ, а он, будто не замечая всего этого, по-прежнему критикует власти. Рассказывали и забавную историю, как в правлении Союза писателей Украины принимали Нобелевского лауреата Джона Стейнбека. Осмотрев аудиторию, высокий гость спросил:
– А где же Некрасов?..
Начальство растерялось и прибегло, казалось бы, к неотразимому аргументу. Дескать, он болен. Но американец, видимо, хорошо осведомленный о лживости советских чинуш, парировал:
– Болен настолько, что не может встретиться со мной? Тогда, может, я навещу его?
Ничего не поделаешь – пришлось гонителям и хулителям просить опального писателя сделать милость и появиться там, откуда на него строчили доносы и вскоре намеревались навсегда исключить из своих рядов...
...Виктор Платонович выходил из редакции журнала, где его уже перестали печатать, чем-то раздосадованный.
– Как хорошо, что я тебя встретил, – обрадовался он, протягивая мне руку. – Куда это ты запропастился? Не возражаешь выпить чего-нибудь?
И мы спустились по Бульвару Шевченко на Крещатик. Обошли несколько забегаловок и ничего не нашли, пока где-то уже за Главпочтамтом не набрели на пивную. Выстояли в очереди и взяли по кружке пива.
– Хочу тебе кое-что предложить, – сказал Виктор Платонович, промокая белоснежным платочком тоненькую полоску усов. – Но прежде давай повторим. Больно уж вкусное пиво.
Снова стали в длиннющую очередь, на сей раз, правда, ощущая на себе взгляды завсегдатаев пивной. Видимо, кто-то узнал писателя.
– Так вот, – продолжил Виктор Платонович. – Моя знакомая Ольга Потемкина просила разыскать ее родственников, чтобы помочь им. И я сразу подумал о тебе.
Я рассказал, что не имею никакого отношения к роду Потемкиных, так как приобрел эту фамилию по прихоти грамотея из роно, оформлявшего мои документы в детский дом.
– Глупости, – возразил Виктор Платонович. – Ты думаешь, что она будет устраивать сбор родственников? Просто у нее муж – владелец престижного в Париже ресторана, так что денег – куры не клюют. И в конце концов не станет же она проверять меня...
И хоть мы взяли еще и по третьему бокалу, а потом, спускаясь к Крещатику, Виктор Платонович, пересказывая находящиеся в редакции “Нового мира” неопубликованные рассказы, нет-нет да и возвращался к своему предложению, я был непреклонен.
На Крещатике мы, не догадываясь, что видимся в последний раз, крепко пожали друг другу руки.

В Израиле многое связывается с чудом. Вот так и я, без году неделя израильтянин, совершенно непонятным образом будто бы заглянул в саму историю Государства Израиль. Как живые, выходили ко мне Хаим Вейцман, Бен-Гурион, Голда Меир, Моше Даян, Ицхак Рабин...
Спросите, как это произошло? И снова, как это бывает только в чуде, все очень просто.
Однажды зашел я в матнас и попросил найти кого-нибудь из израильтян, готовых помочь мне продвинуться в иврите, так как в ульпане учащиеся чаще всего заводили речь о том, а зачем вообще нужен здесь этот воскрешенный из небытия язык.
– Есть кому помочь, – ответила девушка, видимо, удивляясь, что просят не о работе. – Ну, вот хотя бы генерал Дина.
На радостях я позвонил своей будущей учительнице в пятницу вечером.
– Вас разве не предупреждали, что я не снимаю трубку в шабат? Позвоните на исходе субботы.
Вот так и началось наше знакомство. Думалось, что неурочным телефонным звонком оно и кончится. Каково же было мое удивление, когда, войдя в квартиру и поздоровавшись, чуть ли не с порога услышал:
– Мойте руки и сразу же за стол.
Я начал отнекиваться, но тут же последовало:
– Занятие начнем с пищи. Не стройте из себя гимназистку и побыстрее садитесь. Я страшно проголодалась...
И будто были мы уже давным давно знакомы, хозяйка спрашивала, вкусно ли приготовлено, а подливая или подкладывая что-то в тарелку, называла, как то или другое блюдо зовется на иврите. Замечу, что на протяжении нескольких лет ни одна наша встреча не проходила без трапезы. Когда я уже несколько продвинулся в языке, учительница сочла необходимым знакомить меня со своими приятелями и бывшими воспитанницами.
– Приходите с женой, – раздавалось в трубке как приказ. – Сегодня я угощу вас профессором...
А были это также и художники, и архитекторы, и адвокаты, и музыканты, и модельеры... И трудно перечесть всех, так как квартира Дины Верт чаще всего напоминала приемную депутата Кнессета или министра. Те входили, те выходили, а хозяйка, так удивительно напоминавшая величавую Анну Ахматову той поры, когда к ней наконец-то пришла мировая слава, только успевала подставлять щеку или руку для поцелуя. С одними прощаясь, с другими здороваясь. Свободно переходя с иврита на английский, с русского – на французский или идиш... Но для каждого находилось что-то глубоко личное, известное лишь ему и Дине. И в такие минуты трудно было представить себе, что эта пожилая светская дама, интересующаяся модами, посещающая концерты и выставки, прошла суровую жизнь, не раз смотрела в глаза смерти...
...С четырех лет Дина росла без матери. Переправив большие суммы денег в Палестину, отец с тремя малышами, спасаясь от режима большевиков, отправился чуть ли не последним судном в Землю Обетованную. Прибыл и ничего не получил, так как банк разорился. Вместо городской квартиры и гувернантки для детей, семья поселилась в палатке в окружении бедуинов и черкесов. А воспитателем стал принявший гиюр столяр дядя Вася. Но даже когда появились деньги, так как, занявшись соляным промыслом, отец довольно быстро стал состоятельным человеком, детям запрещалось говорить о собственном доме.
– Построим общий дом и только после этого примемся за свой, – обрывал бывший социал-демократ даже попытку завести речь о личном благосостоянии.
Учиться – это пожалуйста. И все трое получили высшее образование. Самый младший даже стал видным ученым в области атомной энергетики. Приезжал консультировать украинских специалистов, когда случилась Чернобыльская трагедия. Братья после учебы в зарубежных университетах не вернулись в Палестину, а Дина, познакомившись в Париже со студентом-евреем из Риги, возвратилась с ним к себе домой. Муж вскоре стал известным отолярингологом, а его молодая жена с головой окунулась в политику. Участвовала в подпольной работе “Хаганы”, а с началом второй мировой войны правдами и неправдами влилась добровольцем в английскую армию и даже получила звание “сержант”.
С провозглашением Государства Израиль по заданию Бен-Гуриона Дина Верт несколько лет находится за границей, добывая деньги и оружие для молодой страны, вынужденной сразу же отстаивать свою независимость. А далее – работа по репатриации евреев Северной Африки. Потом – служба в только что созданной регулярной армии и вскоре генеральская должность – командующая женскими подразделениями ЦАГАЛа. Ее детищем становится подготовка офицерских кадров. И здесь Дина Верт настолько преуспела, что ее опыт Голда Меир решила использовать для налаживания дружеских связей с молодыми африканскими государствами. После ухода в отставку Дина Верт несколько лет работает в стране Берег Слоновой Кости...
И тут стоит вспомнить один эпизод. Как-то после совещания с послами африканских стран Голда Меир заскочила к своей давней приятельнице. За дружеской беседой Дина не удержалась и выдала то, что ей сообщили знакомые дипломаты. А речь шла о том, что на упомянутом уже совещании кто-то предложил назначить ее послом. И как раз туда, где ее муж, профессор Руди Верт, создавал медицинскую службу.
– Ты уже и государство выбрала? – не без иронии спросила Голда.
По тону Дина поняла, что желаемому не суждено сбыться.
– Ты действительно годишься в послы, – решила разрядить обстановку Голда. – По-женски понимаю тебя. Но интересы Израиля требуют твоей работы именно здесь. Да и руководство Берега Слоновой Кости смотрит на тебя, как на героя...
Так вот и жили вдали друг от друга муж и жена Верты. А когда перешли на оседлый образ жизни в Иерусалиме, было уже поздно обзаводиться детьми. А что это было очень важно, я знал не только по тому, как Дина интересовалась судьбой моих сыновей, но и по беседам с теми, кого она приютила у себя дома, а еще по рассказам о дежурствах в службе “Чуткое ухо”. В эту организацию добровольцев круглосуточно обращались все, кто нуждался в помощи.
– Представляете, как-то поздним вечером звонит малыш и плачущим голосом просит рассказать сказку, так как никак не может уснуть...
Глаза моей учительницы при этом увлажнились, и она потянулась за салфеткой.
– И вы рассказали мальчику что-то из известных сказок? – спросил я, чтобы как-то заполнить паузу.
– Нет. Прежде всего узнала, почему он сейчас один. Оказалось, что родители мальчика ушли в театр, попросив его лечь спать самостоятельно. И он пообещал. А потом расспросила, чем занимался днем, какие игры любит, и когда подошла к сказке, то услышала в трубке тихое такое сопенье...
... Вот уже несколько лет мой добрый друг и наставница живет только в памяти своих учеников, друзей и близких. В лучший из миров она, по правде говоря, если и верила, то не так, как ее религиозные знакомые. До последнего дня интересовалась всем, что было связано с этим миром. И прежде всего с Израилем, которому отдала безвозмездно все, чем так щедро наградили ее Небеса.

Про популярність цієї пісні не варто говорити. Як не дивно, її називають народною в Україні й Росії. Явище справді дивовижне. Не пригадаю, щоб так було з іншими піснями. Спробуємо розгадати цю загадку.
Насамперед – з яких джерел вийшла пісня? Хоч усе начебто складається на українське коріння, як не дивно, витоки тексту з далекого пензенського містечка Ішим, що в Росії. Його склала популярна там поетеса Матрона Платонівна Смірнова 1979 року за рік до 70-ліття, до якого не дожила.
Над полями ветер бродит.
Песню теплую поет.
При долине на свободе,
Куст калиновый цветет.
Ветер вьется над долиной.
В речке плещется вода:
- Ты скажи, скажи, калина,
Как попала ты сюда?
- В рощу прошлого весною
Бравый парень прискакал.
Любовался долго мною.
А потом с собою взял.
Обещал меня, калину,
Посадить в своем саду
- Не довез до дома, кинул.
Верно, думал - пропаду.
Я за землю ухватилась,
Встала на наги сваи,
Навсегда здесь поселилась,
Здесь река и, соловьи…
Ты меня, голубчик-ветер,
Не считай за сироту.
Надо мною солнце светит,
Я попрежнему цвету.
Вірш лишався віршем допокина початку 90-х на нього не натрапив керівник творчого гурту «Краяни» з Полтави Анатолій Пащенко. Хто відтворив текст українською, поки що не відомо, а от російський, поза сумнівом,- сам керівник, бо до переїзду в Україну народився й зростав у Нижньому Новгороді.
І наостанок про долю поетеси й копозитора. Вона не така вдала, як у їхньої героїні: Матрона Смірнова через недогляд лікарів померла від перитоніту. Анатолій Пащенко їхав мікроавтобусом, який врізався в «Камаз», що віз металеві вироби, і був протаранений.

– И ты не боишься ходить ночью? – спросил меня как-то один из новичков, когда я возвратился после очередного обхода огромнейшей территории школы-интерната.
Было далеко заполночь. Триста девятнадцать воспитанников смотрели сны, а ему, самому младшему, почему-то не спалось. Может быть, он вспомнил, как еще несколько лет тому назад, в другой стране вот в это же время кружился в хороводе вместе со своими друзьями вокруг новогодней елки, участвовал в конкурсах и получал подарки...
Закутавшись в одеяло, он восседал по-йоговски на моем месте охранника, положив руки на теплый радиатор. Можно было, конечно, повинуясь инструкциям, отправить мальчика в его комнату, но, вспомнив свое детдомовское прошлое, когда так хотелось поговорить наедине с кем-то из взрослых, я подсел к мальчику и вместо ответа начал рассказывать об одном памятном событии своего послевоенного детства...
...Мне было тогда семь-восемь лет. Я пас коз со всего кутка, то есть с нескольких близлежащих улиц села. В тот раз со мной был и мой младший брат. Кто хоть раз имел дело с козами, знает, что это за вредное животное. Так и норовит нашкодить. Не то что коровы или лошади. Словом, все время нужно было быть начеку. И вот в постоянном бдении о козах я совершенно забыл о своем маленьком брате. Вспомнил, когда тетя спросила:
– А где же Володя?
Ни слова не говоря, я отправился на окраину села. Было совсем темно. И вот, когда я подошел к оврагу, по ту сторону которого днем пас своих безумных коз, услышал плач брата.
– Иди сюда, – закричал я ему.
– Мне страшно.
Мне и самому было страшно, так как слышал, что ночью там бродят лисы и волки. Но делать было нечего, и, затаив дыхание, озираясь по сторонам, я все же спустился метров на сто вниз, перешел ложбину, поднялся наверх, а потом уже с братом совершил обратный путь...
Погрузившись в воспоминания, я и не заметил, как мой слушатель сначала смежил глазки, а потом и засопел. Я смотрел по-дедовски на его смешную рожицу и не досадовал, что не успел рассказать ему еще и о том, как мне по-настоящему стало страшно уже здесь, в Иерусалиме, в начале моей карьеры охранника...
...Под конец смены, когда я уже собирался домой, последовала команда идти работать ночью в Институт волокон. В мои обязанности входило каждых два часа обходить территорию, нажимать на соответствующие кнопки, фиксируя таким образом факт обхода. А самое главное – никого не впускать, так как во дворе находилось полтора десятка машин.
Моросил декабрьский нудный дождик. Стоял густой туман, сквозь который еле-еле пробивался худосочный свет фонаря. А в сторожевой будке было светло и тепло. Моя любимая музыкальная волна несла творения Вивальди, Моцарта, Шопена... Тепло, музыка и усталость сделали свое и, понятное дело, я задремал.
– Ты чего не открываешь ворота? – раздалось то ли во сне, то ли наяву. – Сколько можно сигналить?
И, не дожидаясь ответа, незнакомец на что-то нажал, ворота открылись. Когда я выскочил из будки, машина уже была вне досягаемости. На мой звонок в фирму о происшедшем сонная дежурная промямлила, что завтра утром начальство, мол, разберется.
– Вот и заработал, – пронеслось в голове. – Теперь до конца жизни придется выплачивать стоимость угнанной машины...
Сердце забилось с неведомой доселе скоростью, к горлу подступила тошнота... И вот в таком полубредовом состоянии я находился где-то с час, пока вновь не услышал тот же голос:
– Куда ты запропастился? Открывай же ворота!
Милее музыки стал для меня этот голос. Как можно скорее я открыл ворота и впустил машину.
– Ну что, проснулся? – спросил угонщик. – Тебе разве не говорили, что я здесь живу? – и он пошел к какому-то строению за пределами институтского двора.
До самого утра я уже не заходил в будку. Радость переполняла все существо, выливаясь в песни на всех доступных мне языках.
– Кто живет на территории института? – спросил я пришедшего на рассвете завхоза.
– А что, и тебе морочил голову этот варьят? – последовал ответ.
И тут уже во второй раз за смену я был вновь поражен, так как завхоз говорил на смеси иврита и... гуцульского.
...Не знаю, как бы прореагировал на этот рассказ мой маленький слушатель. Но он в это время посапывал и чему-то улыбался во сне. А я, тихо закрыв за собой дверь, снова вышел осматривать огромнейшую территорию школы-интерната, расположенную на одном из живописных холмов Иерусалима.

В поемі «Мойсей» Івана Франка призвідцями бунту проти Моше названо Датана й Авірона як начебто виразників волі молодого покоління юдеїв. І жодним словом про Кораха. Натомість згідно з Торою (Святим Письмом) за бунтом стоїть насамперед він. На догоду своїм особистим намірам отримати посаду першосвященника. Себто одібрати частину влади своїх двоюрідних братів – Моше й Агарона.
«Досить вам,- говорив Корах від імені однодумців,- бо вся громада, всі вони святі, і серед них Господь! І чому ви несетесь понад зборами Господніми!»
Ніхто з бунтарів, звичайно, не знав, що на думці в проводиря. Був Корах найбільший багатій, що розжився, знайшовши неабиякий скарб. Тай чимало з тих, кого він підбурював, були його боржниками.
А почалося все з того, що Корах вважав себе обділеним в юдейській ієрархії. Адже навіть начальником над родом Кегата Моше призначив не його, як він на те сподівався, а набагато молодшого Еліцафана.
І все ж останньою краплею, що переповнила гнів Кораха, був глум дружини.
За велінням Всевишнього левіти, до яких він належав, мали пройти освячення – поголитись до останньої волосини на тілі. Прийшов після цього Корах додому, а дружина, яка, мабуть, мала-таки владу над чоловіком, стрчає його сміхом.
«На кого ти схожий? На якогось верблюда... Посміховисько справдешнє...»
«Але ж і Моше поголився»,- заперечив Корах.
«Як ти не розумієш: це ж тільки на те, щоб принизити тебе. Сам цар, брата призначив першосвященником, небожів його заступниками... Та ще й велить віддавати їм данину. А ти лишився в дурнях...»
І ось Корах на чолі бунтарів звинувачує Моше в сваволі. Упав на обличчя своє проводир і промовив до всієї громади: «Уранці Господь дасть знати, хто Його та хто святий, щоб наблизити його до Себе, а кого вибере, того Він і наблизить до себе».
Звелів Моше Кораху та його прибічникам узяти кадильниці з жаром і поставити назавтра перед лицем Господнім. Агарону теж.
І ось біля Скинії заповіту з’явилась Слава Господня. Попадали всі на обличчя тай сказали: «Боже, Боже духів і кожного тіла! Як згрішить один чоловік, чи Ти будеш гніватись на всю громаду?»
Господь наказав Моше, щоб відступилися зо всіх боків од Кораха, Датана й Авірана. Так громада й зробила. А призвідці бунту вийшли зі своїх наметів разом із сім’ями своїми. І сказав їм Моше: «Оцим пізнаєте, що Господь послав мене зробити всі справи ці, що не з моєї вигадки вони. Якщо вони повмирають, як умирає кожна людина, і їх спіткає доля кожної людини, то не Господь послав мене. А коли Господь створить щось нове, і земля відкриє вуста свої тай поглине їх та все, їхнє..,
То пізнають, що люди образили Господа».
Тільки-но скінчив Моше, як розступилася земля й поглинула прибічників Кораха з усім їхнім майном.
Щоправда, не всіх. Один із них, навіть призвідець, уцілів. Не завдяки волі Господа Бога .
Це був Он. Він мешкав по сусідству з сім’єю Корах і зголосився на бунт. Розповів про це дружині, а вона йому: «І чого ти доб’єшся? Байдуже, хто буде першосвященником - Агарон чи Корах- твоє становище не зазнає жодних змін»
«Так-то так,- почесав потилицю Он,- але ж я пообіцяв Корахові…»
«Якось та буде. А поки що випий вина та лягай спати. Ранок покаже, що слід чинити».
До вина тим часом додала якогось трунку, і невдовзі бунтар захропів.
А дружина з донькою сіли перед входом до намету з журними лицями і без наміток на головах. Уранці з’явився посланець Кораха. Побачив те, що не слід чоловікові бачити, і без жодного слова пішов. Так належало діяти згідно з Торою.
Але тої миті, коли бунтівників поглинала земля, ліжко, на якому спав Он,почало рухатись у бік провалля. Ухопившись обома руками за нього, жінка стала молитись: «Володар Всесвіту, мій чоловік не приєднався до Кораха і поклявся Твоїм Великим Іменем, що не став його прибічником. Якщо коли-небудь він порушить своє слово, Ти зможеш покарать його потім».
І ліжко припинило рухатись у бік погибелі.
Коли чоловік проснувся, дружина розповіла йому, що сталося з бунтівниками, і звеліла йти до Моше вибачитись. На чоловікове «Мені якось соромно», відповіла, що піде сама. Вислухавши її, Моше сам пішов до Она і гукнув з порогу: «Виходь! Хай Усевишній простить тебе!»
До самої смерті розкаювавсь Он, що зголосився підтримати Кораха.

P.S.
«Мудра будує свій дім».- кажуть мудреці. Це про дружину Она.
«Нечестива руйнує дім власними руками». Це про дружину Кораха.
Крім Она, уціліли і троє синів Кораха, незгодних із задумом батька,- Ассір, Елкан І Авіассар. Вони стали родоначальниками Корахідів. Нащадки їх - автори псалмів «Синів Кораха». З роду Корахідів вийшов пророк Шмуель, що висвятив у царі Шауля й Давида.

Они встретились на Контрактовой площади. Киевляне, правда, знают ее и как Красную. Встретились, если можно так назвать то, что оба они вынуждены были переходить эту площадь, двигаясь после этого каждый в известном только ему направлении. Но, как выяснилось позже, и конечный пункт был у них один и тот же. А встретились молодые люди там, где обычно подоляне назначают свидания или просто встречи – у памятника. Нет, не знаменитому украинскому мыслителю Григорию Сковороде, а у того, который в другом месте.
Независимо друг от друга подошли два еще довольно молодых человека к памятнику и остановились в недоумении перед произведением искусства, кажется, позапрошлого века: довольно моложавый мужчина с бородкой разрывал пасть льву. О том, что это был именно лев, а не нашкодивший котяра, можно было догадаться разве что по гриве. Да и разрывавший пасть не производил впечатление богатыря – даже местные культуристы, не говоря уже о Шварценеггере, больше бы подошли для этой роли. Ну, да что поделаешь – памятник ведь сделан в позапрошлом веке. Но почему поставили его именно на Контрактовой площади ?..
– Да... – сказал тот, что мог бы сам стать моделью для памятника одному из богатырей, так как был высок, косая сажень в плечах, да и бицепсы выпирали из-под тенниски без всякого напряжения. – Так это такой Самсон? Ну и ну... А говорили, богатырь. Уже не помню кого там, но клал сотнями или даже тысячами. А тут какая-то насмешка над историей...
– Простите, а собственно, историю какого народа вы имеете в виду? – спросил тот, что был пониже ростом да и статью не выделялся. – Но я, кажется, нарушил ход ваших мыслей...
– Да нет. Какие тут мысли, когда и так все ясно. Но вот о каком народе речь идет, не знаю, – ответил молодой человек, посмотрев сверху вниз на своего собеседника и сразу определив, что перед ним иностранец.
Да, это был израильтянин. К тому же религиозный. Хабадник, направлявшийся в Умань на могилу ребе Нахмана, а в прошлом – советский гражданин. Остановившись на день-два в Киеве, он сейчас направлялся в синагогу, что на Щекавицкой. В широкополой черной шляпе, с пышной бородой, в черном халате иностранец производил впечатление ученого.
– Самсон, – протянул руку для знакомства богатырь.
– Шимшон, – представился иностранец.
– Ты смотри, мы почти что тезки...
– Не почти, а в самом деле тезки. Но откуда у вас, если не секрет, такое имя?
– Кажется, от деда. Вот кто был богатырь. Рассказывают, что на спор он как-то передвинул даже трактор. Никого и ничего на свете не боялся. В лес ходил без ружья. Волки, завидев деда, убегали прочь. Взглядом мог остановить жеребца. А бабы просто млели, встретившись с ним. Ну и, понятное дело, дед не отказывал им. Рассказывали также, что и в питье мой предок не знал меры. Сулия самогона была для него, что пол-литра для меня. Это, собственно, и погубило деда. Как-то раз он был в городе и “перебрал”, вступился за правду-матку, да так, что целый наряд милиции еле справился с ним. Возвратился дед где-то уже через две недели. Золотистой шевелюры его как не бывало. И вот после этого замкнулся в себе, начал хиреть да и помер вскорости...
– Но почему деда нарекли таким именем?
– По правде сказать, не знаю в точности. Но вот моя невеста Роза, с которой я должен встретиться возле синагоги, утверждает, что кто-то из моих предков был евреем. Да то ли во время Хмельнитчины, когда выбирать приходилось между лютой смертью и православием, то ли позже, при Николае Втором, кому-то все-таки навесили крестик.
– Ну, а вы-то как – верующий или атеист? – спросил Шимшон, когда молодые люди продолжили свой путь в синагогу.
– Ни то, ни другое.
– Как же так?..
– Как же так, когда у нас сейчас повальная мода на верующих?
Шимшон в знак согласия кивнул головой.
– Понимаешь, – неожиданно для себя Самсон перешел на “ты”, но тут же спохватился
– Да ничего страшного. У нас, в Израиле, все на “ты”. Мне кажется, что так даже лучше. Доверительней.
– Понимаешь, когда видишь вчерашнего партейного руководителя или его комсомольского подпевалу в церкви да к тому же неистово бьющих поклоны и громче всех выкрикивающих “аллилуя”, поневоле хочется бежать из храма.
– К атеистам?
– Упаси Боже!
– Но ведь не все верующие – бывшие коммунисты?
– Знаю, что не все. Но даже пример честных и искренне верующих меня не вдохновляет. Хочешь знать почему? А потому, что христианство, как мне кажется, отодвигает Всевышнего на третий план, отождествляя или даже заменяя ЕГО Исусом Христом...
Застигнутый врасплох, Шимшон огляделся по сторонам и, убедившись, что никого поблизости нет, сказал:
– Послушай, да за такое, услышь кто-нибудь из фанатов, тебя могли бы распять похлеще, чем Ешу, как у нас называют Исуса. Но расскажи, пожалуйста, как ты пришел к такому?
– Только не называй это безверием, потому что верю в единого Бога и по-своему молюсь ЕМУ. А пришел я к НЕМУ, когда чуть не отправился на тот свет от пуль душманов в Афганистане. Но, будто этого было недостаточно, пошел вместе с другими такими же безголовыми, как я сам, ”хохлами” защищать братьев-чеченцев от “москалей”. И там-то уже собственными глазами увидел, чего стоят защитники Аллаха. Кстати, среди них приходилось встречать и ваших палестинцев... Еле вырвался из той бойни. Отдал почти все, что мне заплатили, грузинским пограничникам и, слава Богу, я уже здесь... А вот и моя Розочка собственной персоной.
Познакомились. Роза и Самсон отправились на курсы иврита, Шимшон – на минху, договорясь встретиться на следующий день, как бы это ни было странно, у того же памятника Самсону.
И вот они уже втроем рассматривают, сказать бы, “ Самсона на Подоле”.
Первой нарушила молчание Роза.
– Послушайте, Шимшон, если следовать христианской версии, то ваш тезка – такой себе громила, бесшабашный гуляка, бабник, а вдобавок он же еще и не оправдал возложенной на него миссии Всевышнего... Но зачем, спрашивается, такой “герой” понадобился нам, евреям? Или есть что-то такое, что мы, простые смертные, не можем постичь?
– Трудно, как говорят в Израиле, на одной ноге объяснить то, что было умышленно или неумышленно исковеркано или недопонято при нескольких переводах. Но многое непонятно еще и по незнанию той эпохи. Вот хотя бы то, что Шимшон был судьей Израиля на протяжении 20 лет, повторенное в тексте дважды. Да кроме того, еще сказано, что он судил Израиль “подобно их Небесному Отцу”. Но что значило быть судьей целого народа в то нелегкое время? Кого на эту должность выбирали? Все это неподготовленному читателю не известно, а очень много значит для воспроизведения подлинного облика нашего героя. Так вот, простой член Сангедрина – Верховного суда Израиля должен был, кроме, разумеется, безупречного знания всех законов, владеть 70 основными мировыми языками, разбираться в медицине и астрономии и еще во многом другом. Эти мудрецы выбирали лучшего из лучших, Судью-Гения. И то, что на протяжении целых 20 лет Шимшон не только был таковым, но его деятельность сравнивали с судом Аарона, совершенно по-другому заставляет нас посмотреть на него...
– И кого же мы увидим? – спросил Самсон.
– А вот этого, – указал Шимшон на памятник.
– Шутишь?
– Нисколько. Поймите, ведь будь Шимшон в самом деле богатырем, разве так разговаривал бы он с тестем, когда возвратился с подарком к своей законной жене? Ведь тот просто-напросто вытолкал Шимшона за дверь.
– Да, но как безоружный смог одолеть настоящего, а не такого, как здесь, на памятнике, льва, не будь он богатырем? – спросила Роза.
– И этот, и другие подвиги Шимшон совершал только тогда, когда на него нисходил Дух Господень...
– Но почему Шимшон все время действует в одиночку? – поинтересовался Самсон. – Ведь народ появляется только тогда, когда нужно выдать своего собрата врагам...
– К тому, что ты сказал, Самсон, я бы добавил еще и то, что Шимшон притворяется безумным. И знаете зачем? Наделенный необыкновенным умом, в чем вы, кажется, убедились, Шимшон борется с поработителями в одиночку, чтобы не навлечь их гнев на своих соплеменников, по-видимому, еще не готовых к серьезному сопротивлению. Так что, думается мне, автор памятника правильно ухватил главную черту библейского героя – его внешнюю обыкновенность. А что памятник поставлен именно на Контрактовой площади, то и это наверняка не случайно. Ведь торговые сделки, которые совершались на этом месте, требовали не мышц, а смекалки, находчивости, то есть попросту – ума. Коим и был наделен Шимшон...
Эта история, рассказанная мне одним из ее героев, теперь уже ребе Шимшоном из Иерусалима, еще ждет своего продолжения, в котором Самсон наконец-то станет Шимшоном, а Роза – Шошаной. Но это, понятное дело, не на Контрактовой площади. И не так быстро, как бы хотелось.

По закінченні філфаку Київського університету мою дипломну працю за рекомендацією Лідії Булаховської, доньки славнозвісного мовознавця, взяли в збірник наукових статей і запропонували стати аспірантом Інституту літератури.
Через деякий час завідуючий відділом покликав мене на розмову і замість, як гадалось, представити іншим співробітникам, відвівши погляд убік, сказав: «Вибачте, але Ви не підходите нам». І, певно ж, здогадуючись яким буде моє запитання, прорік: «Ви старі для молодого науковця».
Що я міг протиставити цьому аргументові? Справді, мені щойно сповнилось двадцять дев’ять. Можна було б розповісти, чому так пізно я закінчив університет: війна, голодне повоєнне сирітство, що мало не закінчилось тим світом, дитячий будинок, де тільки в десять років навчився читати й писати, трирічна служба в армії, рік після неї, щоб зібрати якусь копійчину на майбутнє навчання у вузі...
Не певен був, що все це справить якесь враження, бо ж, мабуть, усе вже було вирішено. Зрештою, в науковці просився не я, а мої знахідки в теорії перекладу, яких тоді, мабуть, бракувало відділові, стали причиною згаданої рекомендації. Знаючи, в якому віці мій судія сам став науковцем і що встиг зробити, переживши душевний струс, я тільки й наважився спитати: «А звідки Ви знаєте, що молодший од мене аспірант досягне чогось більшого?»
Запитання, звісно, було риторичним, тож, не чекаючи відповіді, я попросив вилучити мою працю із збірника і, не попрощавшись, вийшов.
Тільки через деякий час, віддавши чимало сил і здоров’я на пошук роботи в редакціях газет і часописів з проханням дати місце бодай коректором, я дізнався, чому згаданий учений так і не заглянув мені у вічі, що стало причиною подальших численних відмов: недремне око агентів держбезпеки через мою нехіть співпрацювати з ними повсюди обганяло мене.
У цю скрутну пору допомога надійшла звідти, звідки я її ніяк не очікував - з «великої хати», як називали тоді ЦК компартії України. Там працював приятель моєї однокурсниці. Він домовився з кіностудією імені Довженка , щоб мені дали підробіток у дубляжному відділі.
Не знаю, як тепер, а тоді російські стрічки не перекладали, як часто-густо подибуємо тепер, одноманітними голосами чоловіка й жінки, а дублювали. Для цього запрошували акторів театру, радіо й телебачення. Мені належало перекласти текст з російської на українську мову і стежити за правильною вимовою навіть російськомовних корифеїв сцени з Театру імені Лесі Українки.
Пригадую роботу над фільмом «Зося», коли довелося з екрана списувати молитву, а потім ще й учити актрису відтворити її польською мовою, яка була другою в моєму дипломі.
Ще й досі, як згадаю ті хай і далекі вже дні, виникає щось схоже на оскому. А тоді протягом кількох днів я не міг без болю їсти.
Річ у тім, що за кадром мало бути хрумкання . Щоб не відволікати акторів, режисер попросила мене сходити в Довженківський сад кіностудії, нарвати яблук (а це були на той час тільки кислиці) і передати на стрічку справжнє поїдання. З різних причин не вдалося одразу записати належним чином цей процес.
Ще раз мені довелося бігти в сад і рвати кислиці. І тут начебто у винагороду за кумедно безвихідну ситуацію, в яку завела моя згода стати позаштатним актором, я зустрів двох своїх улюбленців.
Це були Іван Миколайчук і Леонід Биков, які щось жваво обговорювали гарною українською мовою. Порівнявшись з ними, начебто з давніми знайомими я привітався, і у відповідь почув теж. А вони й справді були не тільки для мене, а й для мільйонів глядачів улюбленими акторами. Леонід Биков був старший од мене на дев’ять, а Іван Миколайчук, навпаки, -молодший на чотири роки.
Хто тоді не захоплювався Максимом Перепелицею, де Леонід начебто не стільки грав, скільки сам постав в образі героя, чиї пісні й жарти повторювала тодішня молодь. А потім , бодай сценічно втілюючи дитячу мрію стати льотчиком, створив стрічку «В бій ідуть лише «старі».
Іван Миколайчук і зовні був втіленням гуцула. Ще студентом Київського театрального інституту він відтворив на екрані постать молодого Тараса Шевченка та Івана Палійчука в «Тінях забутих предків».
« «Я не чекав чогось особливого,-згадує режисер фільму Сергій Параджанов,- тому доручив Іллєнку провести зйомки [кінопроби] і пішов з павільйону. Через кілька хвилин мене наздогнав збуджений Юрко: «Сергію Йосиповичу! Поверніться! Це щось неймовірне! Щось нелюдське! Щось за межами розуміння й сприйняття!»
Злякавшись, що я пішов, Іван побілів, йому здалося, що він мені не сподобався (так признавався актор опісля), і в ньому ніби щось прорвалося. Він зачарував нас. Юний, страшенно схвильований, він світився дивовижним світлом. Така чистота, така пристрасність, така емоційність вихлюпувалися з нього, що ми були приголомшені, забули про все, навіть про те, що вже затверджений інший актор.
Я не знаю більш національного народного генія…До нього це був Довженко».
«Тіні забутих предків» здобули 39 міжнародних нагород, 28 призів, з яких 24 – Гран-прі. Стрічка повноправно ввійшла в книгу рекордів Гіннеса.
А попереду були ще й «Білий птах з чорною ознакою», «Пропала грамота», «Вавилон ХХ», власні сценарії й режисерські знахідки. »
...Згадую ті давноминулі шістдесяті і над оскомою все ж горує незапланована сценарієм фільму»Зося» зустріч з великими акторами, які, на превеликий жаль, так рано покинули цей світ.

– Кто-кто? – переспросил я, так как просто не мог поверить тому, что услышал в ответ на вопрос: “Кто же твой герой?”
– Да, Бин Ладен.
– Но почему именно он, а не..?
– А не Лумумбы, Манделы... А потому, что не они, а он унизил саму Америку...
– Но кому это нужно ?
Он посмотрел на меня своими большими карими глазищами, медленно закрыл книгу об африканских лидерах, с которой собственно и начался наш разговор, шумно втянул воздух в широкие ноздри:
– Вам, белым, никогда этого не понять.
И он закатил мне целую лекцию об ограблении Африканского континента белыми, о сотнях тысяч угнанных в рабство...
Признаюсь, с прочитанной в отрочестве “Хижины дяди Тома” я питаю какую-то жалость к черной расе. В Киеве, помнится, к нам почти что как старший сын наведывался студент из Эфиопии, старавшийся выучить украинский язык. Я не стал рассказывать об этом своему собеседнику, так как понимал, что при всем этом в тайниках души каждого белого притаился если не расист, то по крайней мере кто-то, смотрящий по-господски на носителей другого цвета кожи. Прежде всего черного. Это можно скрывать. С этим можно и нужно бороться. Но от этого никуда не денешься.
И в связи с этим мне вспомнился рассказ моего самого любимого ученика школы-интерната в Иерусалиме о первых его шагах на земле Израиля:
– Когда я вышел из самолета и впервые в жизни увидел столько белых, я попросту испугался и спрятался за спину отца...
Прошли годы, а этот неосознанный, сказать бы нутряной, страх перед белым человеком так и не прошел у Моше. Не раз и не два приходилось мне самому одергивать его одноклассников, просто из детской жестокости называвших неказистого Моше унизительным словом “куши”, то есть – “черный”.
– Отслужу армию, окончу университет и возвращусь в свою Эфиопию, – признался он, показывая мне аттестат зрелости с отличием.
А вот совсем недавний случай.
Два раза в неделю я работаю во вторую смену. Где-то в восемь вечера заступает на вахту многолетний охранник нашего огромного здания. Хоть он и темнокожий, но не из Эфиопии, как большинство представителей этой расы, а из Эритреи. Чтобы легче было переносить тяготы ночной работы, я обучил его игре в стоклеточные шашки. Как ребенок, потешался Барух моему патенту, так как вместо обычных шашек я использовал крышечки от бутылок. Белого и красного цветов. На свои проигрыши мой соперник реагировал одним и тем же: не везет. Увидев как-то, что я решаю шашечную задачу, Барух решил и сам попробовать. Я разложил перед ним несколько листиков, объяснил условия.
– Но почему только белые начинают и выигрывают? – не то удивился, не то возмутился этот немолодой уже человек.
И хоть я нашел несколько задач, где белые проигрывали, Барух и в дальнейшем повторял тот же самый вопрос. Правда, всякий раз, когда начинали играть, выбирал белый цвет.
Но возвратимся к прерванному разговору со студентом.
– Послушай, – сказал я, выслушав его довольно веские доводы. – Все это дела давно минувших дней. Ведь Африка вот уже столько десятилетий обрела независимость. Управляется своими лидерами. А, как и прежде, – бедна...
– Но вы же, белые, ограбили нас и закабалили новыми, уже цивилизованными договорами.
– И единственный выход ты видишь в унижении Америки? Той самой Америки, куда, кажется, готова бы перебраться вся твоя Африка?
Мой оппонент молчал.
Как и многие в современном мире, не обязательно другого цвета кожи, он, по-видимому, крепко вбил себе в голову, что все беды – от величия Америки.
– А не кажется ли тебе, что Африка страдает от того, что намеревается идти вперед с повернутой назад головой?
– Это как же?
– А так, что она больше живет прошлым, нежели будущим. Прошлыми обидами на своих поработителей, с которых требует компенсацию.
– Считаешь, несправедливо?
– Ни в коем случае. Но на что идет эта компенсация, называемая помощью?
Я не сомневался, что он знал, но все же решил напомнить:
– На вооружение, чтобы решать прошлые племенные разборки. На обогащение правящих клик... Но оставим всю Африку. Эфиопия-то твоя, кажется, никогда не была порабощена. А с другой стороны, что она тебе сейчас, когда ты в Израиле?
И тут я, как это порой бывает в шашках, сам попал в ловушку, приготовленную для соперника. Расплата последовала мгновенно:
– А то же, что для тебя Украина. Ведь и ты наверняка думаешь о ней, болеешь ее бедами?..
Его риторический вопрос был типично шашечной концовкой, когда в кажущейся безнадежной позиции вдруг находится выход – под бой даются почти все, кроме, конечно, хотя бы одной шашки, которая и приносит победу. Неважно – белым или черным фигурам.
Студент не стал дожидаться моего ответа, посмотрел на часы и, видимо, вспомнив, что опаздывает куда-то, тут же попрощался.

На смертнім одрі Раббі Асі провідав його небіж, долучившись до решти учнів, які скупчились довкола Вчителя. Гадав, що застане дядька за молитвою, а він...привселюдно плаче.
«Що це з Вами, раббі? Чи ж є щось у Торі, щоб Ви не знали та не передали нам, учням? А Ваша благодійність, що на вустах в кожного мешканця Тверії? А скромність? І за всіх цих благодіянь Ви ще й уникали будь-яких спокус громадського життя...»
Як міг, підвівся раббі Асі і попросив, щоб присутні наблизились до нього: «Любі мої, тому-то й плачу, що уникав. Боюсь, що доведеться звітувати перед Всевишнім: чому свідомо це робив і не доклав зусиль та вміння в судах Ізраїлю? Злякався того, про що говорив мій учитель раббі Йоханан: «Нехай суддя завше бачить, начебто меч приставлено до його стегна, а розверсте пекло - біля його ніг». Отож,хай тільки я спокутуватиму перед Всевишнім за гріх, а ви візьміть за правило бути в гущі громадських справ. Як і те про що я вам нераз нагадував: «Людині завжди слід витрачати на їду й питво менше, ніж дозволяють його можливості, на одяг – стільки, скільки доволяють його можливості, на дружину й дітей – більше, ніж дозволяють його можливості, бо вони залежать від нього, а сам він залежить від Того, Хто сказав: «Хай буде Всесвіт!» ”

- Видел ли ты генерала с манной кашей на усах?- спросил меня приятель, только что возвратившийся после отпуска из Крыма.
- Но как ты оказался в обществе генерала?
…Приехав во Фрунзенское со старшим сыном, я снял комнату неподалеку от моря. Вечером хозяева пригласили к себе отужинать. Разговорились. Я пожаловался на дороговизну общепита и потерю драгоценного времени на стояние в очереди.
- Это поправимо,- сказала хозяйка.- Я работаю в военном санатории и постараюсь достать пропуск на его территорию. А там будете пользоваться и закрытым пляжем, и столовой.
И вскорости я позабыл о тяготах простого отдыхающего. Никаких тебе долгих стояний под лучами палящего солнца да еще с досадой на тех, кто нарушает очередь. Большой выбор блюд, все вкусно… Привольно и на пляже. Не нужно ранним утром занимать лежак, пробиваться к нему всякий раз через лежбища отдыхающих, за которыми еле-еле просматривалось море. А крики детей, а ругань… Ничего этого не было на закрытом ведомственном пляже.
Но, как водится в нашей жизни, за все надо платить. За благополучие тоже. Пока я читал что-то отложенное на отпуск, мой дошкольник-сын успел познакомиться со своей сверстницей и преспокойно играл с ней. С девочки не спускала глаз сухопарая бабушка, рядом с которой возлежал ее муж - грузный седовласый мужчина.
Оторвавшись на какое-то мгновение от книжки, вижу, что мой сыночек преспокойно лакомится чужим виноградом.
По тем нескольким дням, которые мы провели на городском пляже, я не переставал удивляться детской непосредственности своего первенца: как ни в чем не бывало подходил он к семейству, перед которым полыхал только что разрезанный на ломти огромный арбуз, и спрашивал:
«Вы что едите?»
«Арбуз».
«А можно попробовать?»
Или же останавливался возле компании преферансистов и предлагал:
«Давайте и я сыграю с вами!»
Но там дело заканчивалось для меня извинениями, а тут пришлось позабыть о чтении и не просто знакомиться с бабушкой и дедушкой девочки, но и выслушивать с сильным грузинским акцентом рассказ о том, как он, генерал, командовал чуть ли не армией на уборке урожая, которым порадовала бывшая целина Казахстана. Это было скучно, но пока что не касалось моего скудного кошелька. А вот знакомство детей, переросшее в обоюдную привязанность, вынудило и меня раскошеливаться, чтобы хоть как-нибудь восстановить дисбаланс гостеприимства: грузинское семейство выносило на пляж огромные гроздья винограда, персики, груши, яблоки…Доступные для генерала заоблачные цены рынка с каждым днем облегчали мой кошелек и в конце концов заставили обратиться за помощью к киевским приятелям. Слава Богу, они тоже отдыхали во Фрунзенском.
-Но причем тут манная каша на генеральских усах?- перебил я рассказчика.
- А при том, что его внучка, наверняка Галя ( в генеральском произношении Гала), оказалась девочкой с характером. Да еще каким!.. Возле нее собирались и постарше дети. Как заправская артистка, она рассказывала что-то забавное, и слушатели сидели вокруг нее, не проронив ни слова. А Боря, казалось, просто влюбился в эту хрупкую неказистую девчонку. Да и она, видимо, не была равнодушна к моему сыну, уделяя ему намного больше, чем другим, внимания: научила делать «колесо», стоять на руках, а главное – лежать распластавшись на воде, которое она называла «лягушкой».
…В столовой я теперь вынужден был садиться только по соседству с новыми знакомыми.Так пожелала Гала.
И вот как-то за завтраком наблюдаю такую картину:
-Баба,- говорит Гала властным тоном,- ты ешь яйцо. Ты, дед,- манную кашу. А я – чай.
Распорядясь, девочка подошла к нашему столику и на полном серьезе обращается к моему сыну, который после неоднократных моих напоминаний приниматься за пищу лишь набивал рот едой и смотрел по сторонам.
- Боря!- по-командирски говорит Гала.- Как ты сможешь быть космонавтом, летчиком, танкистом или же моряком, когда даже не притронулся ни к яичнице, ни к творогу?
И тут мой сын с необычной для него скоростью начал уплетать все, к чему до сих пор не прикоснулся. Гала смотрела на него своими большими карими глазами, не обращая никакого внимания на деда и бабу. А я возьми да и посмотри в их сторону. Каково же было мое удивление: генерал с трудом доедал манную кашу, оставляя ее и на своих пышных усах…
С трудом удержался, чтобы не рассмеяться. Согласись – ситуация и в самом деле комичная. Такое нарочно не выдумаешь…

Давно це сталось. Тоді, як в Ізраїлі мудреці правили народом. Зайшла мова про ефод. Це, власне, ритуальний одяг для первосвященика з вісона й дванадцяти дорогих каменів, що символізували племена ізраїлеві.
Довідались мудреці, що в Ашкелоні мешка чоловік, в якого є таке необхідне для ефода каміння. Неабияку суму пропонують. Ашкелонець начебто й не проти. Щоправда, тільки не сьогодні готовий їх віддати. Бачте, на превеликий жаль, ключ од скарбниці під подушкою батька. А він о цій порі ...спить.
"То піди розбуди!- радять мудреці- Не щодня ж такі гроші…"
"Що ви добродії?! Хіба ж можна тата непокоїть?"
Як не вмовляли, нізащо чоловік не погоджувався. Так і повернулися в Єрусалим упорожні.
Але наступного року мудреці знову змушені були йти до того ж ашкелонця. Адже, мабуть, за таку повагу до батька Всевишній, благословенне будь Його Ім'я, гідно винагородив того чоловіка: в його стаді народилась руда телиця. Воістину рідкісне явище. Річ у тім, що тільки вона годиться для певного обряду очищення юдеїв.
Цього разу жодних сперечок не було. Тільки й сказав чоловік мудрецям: "Якби я попросив у вас за послану мені Господом Богом незвичайну телицю всі багатства світу, то й тоді б ви погодились. Та я проситиму тільки ті гроші, які я втратив із-за синівської поваги до батька".

В Израиле многое связывается с чудом. Вот так и я, без году неделя израильтянин, совершенно непонятным образом будто бы заглянул в саму историю Государства Израиль. Как живые, выходили ко мне Хаим Вейцман, Бен-Гурион, Голда Меир, Моше Даян, Ицхак Рабин...
Спросите, как это произошло? И снова, как это бывает только в чуде, все очень просто.
Однажды зашел я в матнас и попросил найти кого-нибудь из израильтян, готовых помочь мне продвинуться в иврите, так как в ульпане учащиеся чаще всего заводили речь о том, а зачем вообще нужен здесь этот воскрешенный из небытия язык.
– Есть кому помочь, – ответила девушка, видимо, удивляясь, что просят не о работе. – Ну, вот хотя бы генерал Дина.
На радостях я позвонил своей будущей учительнице в пятницу вечером.
– Вас разве не предупреждали, что я не снимаю трубку в шабат? Позвоните на исходе субботы.
Вот так и началось наше знакомство. Думалось, что неурочным телефонным звонком оно и кончится. Каково же было мое удивление, когда, войдя в квартиру и поздоровавшись, чуть ли не с порога услышал:
– Мойте руки и сразу же за стол.
Я начал отнекиваться, но тут же последовало:
– Занятие начнем с пищи. Не стройте из себя гимназистку и побыстрее садитесь. Я страшно проголодалась...
И будто были мы уже давным давно знакомы, хозяйка спрашивала, вкусно ли приготовлено, а подливая или подкладывая что-то в тарелку, называла, как то или другое блюдо зовется на иврите. Замечу, что на протяжении нескольких лет ни одна наша встреча не проходила без трапезы. Когда я уже несколько продвинулся в языке, учительница сочла необходимым знакомить меня со своими приятелями и бывшими воспитанницами.
– Приходите с женой, – раздавалось в трубке как приказ. – Сегодня я угощу вас профессором...
А были это также и художники, и архитекторы, и адвокаты, и музыканты, и модельеры... И трудно перечесть всех, так как квартира Дины Верт чаще всего напоминала приемную депутата Кнессета или министра. Те входили, те выходили, а хозяйка, так удивительно напоминавшая величавую Анну Ахматову той поры, когда к ней наконец-то пришла мировая слава, только успевала подставлять щеку или руку для поцелуя. С одними прощаясь, с другими здороваясь. Свободно переходя с иврита на английский, с русского – на французский или идиш... Но для каждого находилось что-то глубоко личное, известное лишь ему и Дине. И в такие минуты трудно было представить себе, что эта пожилая светская дама, интересующаяся модами, посещающая концерты и выставки, прошла суровую жизнь, не раз смотрела в глаза смерти...
...С четырех лет Дина росла без матери. Переправив большие суммы денег в Палестину, отец с тремя малышами, спасаясь от режима большевиков, отправился чуть ли не последним судном в Землю Обетованную. Прибыл и ничего не получил, так как банк разорился. Вместо городской квартиры и гувернантки для детей, семья поселилась в палатке в окружении бедуинов и черкесов. А воспитателем стал принявший гиюр столяр дядя Вася. Но даже когда появились деньги, так как, занявшись соляным промыслом, отец довольно быстро стал состоятельным человеком, детям запрещалось говорить о собственном доме.
– Построим общий дом и только после этого примемся за свой, – обрывал бывший социал-демократ даже попытку завести речь о личном благосостоянии.
Учиться – это пожалуйста. И все трое получили высшее образование. Самый младший даже стал видным ученым в области атомной энергетики. Приезжал консультировать украинских специалистов, когда случилась Чернобыльская трагедия. Братья после учебы в зарубежных университетах не вернулись в Палестину, а Дина, познакомившись в Париже со студентом-евреем из Риги, возвратилась с ним к себе домой. Муж вскоре стал известным отолярингологом, а его молодая жена с головой окунулась в политику. Участвовала в подпольной работе “Хаганы”, а с началом второй мировой войны правдами и неправдами влилась добровольцем в английскую армию и даже получила звание “сержант”.
С провозглашением Государства Израиль по заданию Бен-Гуриона Дина Верт несколько лет находится за границей, добывая деньги и оружие для молодой страны, вынужденной сразу же отстаивать свою независимость. А далее – работа по репатриации евреев Северной Африки. Потом – служба в только что созданной регулярной армии и вскоре генеральская должность – командующая женскими подразделениями ЦАГАЛа. Ее детищем становится подготовка офицерских кадров. И здесь Дина Верт настолько преуспела, что ее опыт Голда Меир решила использовать для налаживания дружеских связей с молодыми африканскими государствами. После ухода в отставку Дина Верт несколько лет работает в стране Берег Слоновой Кости...
И тут стоит вспомнить один эпизод. Как-то после совещания с послами африканских стран Голда Меир заскочила к своей давней приятельнице. За дружеской беседой Дина не удержалась и выдала то, что ей сообщили знакомые дипломаты. А речь шла о том, что на упомянутом уже совещании кто-то предложил назначить ее послом. И как раз туда, где ее муж, профессор Руди Верт, создавал медицинскую службу.
– Ты уже и государство выбрала? – не без иронии спросила Голда.
По тону Дина поняла, что желаемому не суждено сбыться.
– Ты действительно годишься в послы, – решила разрядить обстановку Голда. – По-женски понимаю тебя. Но интересы Израиля требуют твоей работы именно здесь. Да и руководство Берега Слоновой Кости смотрит на тебя, как на героя...
Так вот и жили вдали друг от друга муж и жена Верты. А когда перешли на оседлый образ жизни в Иерусалиме, было уже поздно обзаводиться детьми. А что это было очень важно, я знал не только по тому, как Дина интересовалась судьбой моих сыновей, но и по беседам с теми, кого она приютила у себя дома, а еще по рассказам о дежурствах в службе “Чуткое ухо”. В эту организацию добровольцев круглосуточно обращались все, кто нуждался в помощи.
– Представляете, как-то поздним вечером звонит малыш и плачущим голосом просит рассказать сказку, так как никак не может уснуть...
Глаза моей учительницы при этом увлажнились, и она потянулась за салфеткой.
– И вы рассказали мальчику что-то из известных сказок? – спросил я, чтобы как-то заполнить паузу.
– Нет. Прежде всего узнала, почему он сейчас один. Оказалось, что родители мальчика ушли в театр, попросив его лечь спать самостоятельно. И он пообещал. А потом расспросила, чем занимался днем, какие игры любит, и когда подошла к сказке, то услышала в трубке тихое такое сопенье...
... Вот уже несколько лет мой добрый друг и наставница живет только в памяти своих учеников, друзей и близких. В лучший из миров она, по правде говоря, если и верила, то не так, как ее религиозные знакомые. До последнего дня интересовалась всем, что было связано с этим миром. И прежде всего с Израилем, которому отдала безвозмездно все, чем так щедро наградили ее Небеса.

– Послушайте, Арье, – обратился как-то Пинхас к своему коллеге-физику, – всякий раз, когда в среду я читаю “Доколе нечестивым, Господи, доколе нечестивым ликовать?”, меня так и подмывает спросить: “А с каких пор эти нечестивцы ликуют?” Если предположить, что от Каина, то почему Всевышний дал первому убийце не такое уж и суровое, как мне кажется, наказание?..
Доктор Арье по приезде в Израиль помимо научных занятий успел закончить еще и курс ешивы, жил в одном из религиозных районов Иерусалима и был для Пинхаса и ему подобных новичков в иудаизме авторитетом.
– Неужели Всевышний не знал, что Каин нарушит ЕГО предписание? – продолжал Пинхас.
– Давайте по порядку. Относительно меры наказания. Полагаю, что оно было все-таки суровым. Ведь речь шла о неприкаянности Каина, обреченного мыкаться по белу свету вместо того, чтобы осесть на одном месте и заниматься тем, что было ему по душе – земледелием, а оно, как известно, предполагает оседлый образ жизни. Смею предположить, что не из боязни Каина, что его сможет убить всякий встречный-поперечный, Господь дал ему отличительный знак, а все для той же цели – вечного скитания и осознания своей вины.
– Да, но Каин по существу и не был скитальцем... Уйдя на восток от рая, он осел в стране Нод и тут же принялся строить город, названный в честь рождения первенца Ханоха тем же именем. Наивно было бы думать, что по завершении строительства Каин пошел дальше странствовать...
– Наверное, нет, так как род его разросся со временем. Но дело, думается, не в этом. Ведь на протяжении нескольких сотен лет Каин вынужден был постоянно думать о своем грехе. А это мука похлеще, чем если бы Всевышний предал его смерти сразу же после убийства Авеля. Но вы забываете еще об одной немаловажной детали в судьбе Каина.
– Какой же? – поторопился спросить Пинхас.
– Задумывались ли вы, какое потомство было у Каина?
– Вы имеете в виду Лемеха?
– И его тоже. Как Лемех распоясался!.. Ведь он уже сам, а не Всевышний, ограждал себя от наказания за совершаемые грехи. Не в семь, как за Каина, а в семьдесят семь раз хотел, чтобы был наказан тот, кто вознамерится убить Лемеха.
Доктор Арье сделал паузу и, будто вспомнив что-то, спросил:
– Приходилось ли вам читать “Берешит раба”?
– Ну, что вы. Я и Раши еще не осилил.
– Я, собственно, к тому, что там есть материал, непосредственно относящийся к нашему разговору. Речь идет о Шете, известном вам уже и по Торе. Так вот, этот третий сын Адама и Хавы, побывав на могиле Авеля, отправился искать родственников по линии Каина.
– Чтобы убедиться, что Каин раскаялся в своем грехе?..
– Нет, Шет уже знал о гибели старшего брата.
– Как же так? Но ведь был знак...
– Знак знаком, но, видимо, по воле Всевышнего свершилось то, что должно было свершиться. И как вы думаете – кто совершил убийство?
– Кто-то из родственников Каина?
– Совершенно верно. Собственно, так оно и должно было быть по логике вещей. Но вот вопрос – кто это сделал?
– Ну, это уж выше моих возможностей.
– А если подумать и обратиться к той же логике? Минута на размышление, как в клубе знатоков ‘Что? Где? Когда?”
– Наверное, тот, кто превзошел в греховности самого Каина?..
– Правильно. И сделал это не кто иной, как упомянутый уже Лемех. К тому времени он ослеп, но поохотиться любил. Водил его в лес сынок от Цили – Тувал-Каин, кузнец всякого пахарского орудия из меди и железа да и в оружейном деле знавший толк. Вышли они как-то на промысел в сумерки. Тувал-Каину показалось, что появился какой-то приличных размеров зверь. Он сказал об этом отцу и навел его лук. Лемех выстрелил. Пошли смотреть добычу и... нашли Каина бездыханным.
– И что же, совершив такое убийство, Лемех раскаялся в своих прегрешениях?
– Ни на йоту. О каком раскаянии могла идти речь, когда построенный Каином город Ханох превратился в сборище жестоких, коварных, лживых обитателей, в своих преступлениях превзошедших первого убийцу. Как сказано в Торе, “растлилась земля перед Богом, и наполнилась земля злодеянием”.
– И как же удалось Ноаху ходить с Богом, быть праведным и непорочным в своем поколении?
– Это действительно интересно, но думается, что сейчас все-таки намного актуальней вопрос, с которого мы начали наш разговор: “Доколе нечестивым, Господи, доколе нечестивым ликовать?”

«Whether we find a joke funny or not largely depends on where been brought up. The sense of humor is mysteriously bound up with national characteristics ”,- сказано в зарисовке “Funny or not”.
Отчасти соглашаясь с автором, что юмор россиянина покажется французу несколько тяжеловесным, а тот же русский не найдет ничего смешного в том, от чего англичанин будет смеяться до слез, замечу, что при этом упущен очень важный момент.
Наверняка не одному мне приходилось встречаться с людьми не глупыми и даже с учеными степенями, которые напрочь не воспринимали заложенный в юморе подтекст.
Вспоминаю при этом свою редакцию, куда стекались юмористы, сказать бы, союзного масштаба. Будто это было вчера, а не три десятка лет тому, вижу низенького, длинноносого собкора «Советского спорта». Прикуривая сигарету от своей же сигареты, он выдает такое, от чего окна нашего полуподвального помещения вот-вот треснут под напором смеха.
А чего стоили анекдоты и шутки другого нашего завсегдатая, который впервые появился с, видимо, на ходу сочиненным: «Незваный гость – хуже Татарского». Да, это был он, известный историк цирка и автор реприз для Карандаша, Юрия Никулина и многих других комиков Советского Союза – Михаил Татарский.
И вот в этот коллектив, который, кажется, и собирался исключительно для того, чтобы днем запастись юмором для ночных бдений над сочинением статей и очерков о роли спорта в подъеме урожайности кукурузы или же в борьбе с алкоголизмом, был заброшен бывший партийный работник, начисто лишенный чувства юмора. После того, как все уже отсмеялись до слез, он подходил к рассказчику и просил повторить хохму, а потом тщательно записывал услышанное в блокнотик.
Вспоминаю и одно из совещаний пропагандистов в райкоме партии, когда во время скучнейшей лекции старые большевики, смежив глаза, склоняли свои седые головы на столы, а молодежь читала газеты, дожидаясь конца тягомотины.
Но вот лектор начал рассказывать о новом Папе Римском – Иоанне Павле втором. Пока речь шла об известных всем фактах, аудитория по-прежнему оставалась равнодушной к лектору. Но стоило ему произнести: «Он, как и я,- доктор философии», как вся аудитория взорвалась неистовым смехом. Ветераны партии подняли свои очумелые от сна головы и спрашивали у соседей, в чем дело.
Лектор, видимо, заметил это и, по-своему оценив настроение слушателей, повторил на полном серьезе: «Да, он, как и я,- доктор философии». Но теперь уже не смех, а рев потряс своды райкома партии.
И все же чемпионом в полнейшем отсутствии чувства юмора и до сих пор считаю того полковника в отставке, который должен был помочь руководству «Киевпроекта» очистить учреждение от антисоветской и сионистской скверны.
Поначалу, как рассказали мне знакомые сотрудники, ничто не предвещало юмористического финала отредактированной партийными чинушами лекции. Только наиболее внимательные слушатели уловили курьез в казалось бы безобидном начале одной из фраз: «Вся прогрессивная печать, в том числе печать наших врагов…» Но вот, как это и ведется, настало время для вопросов. И среди прочих кто-то решился на этот:
«Когда наши войска будут выведены из оккупированной Чехословакии?»
Ответ был, как выстрел из-за угла: «Наши войска не уйдут из Чехословакии, покуда не восторжествует мир во всем мире».
Долгое время мне казалось, что, если и есть народ, наделенный повсеместно чувством юмора, то это прежде всего – евреи. И вот не где-нибудь, а в Израиле пришлось, к сожалению, усомниться в этом.
…Аркадия здесь называли «директором». Наверное потому, скажете, что требовательный. Не без этого. Иначе, как справиться с потоком машин, въезжающих в это медицинское учреждение. А наш герой вот уже более десяти лет изо дня в день открывает и закрывает шлагбаум. Его воле подчиняются даже те, кто до этого вообще никому не хотел подчиняться.
Правда, требовательность Аркадия связана была не только с поддержанием порядка, но и с другим значением этого слова. Сказать бы, первоосновой: то есть попросту – требовать.
Нет, конечно же, сам он считал, что не требует, когда просил дать ему семечек или же сигаретку, хоть одна уже торчала у него за ухом. Но въезжающие воспринимали это как требование, не выполнив которое можно и не получить разрешение на парковку.
Тем, кто знал Аркадия еще до приезда в Израиль, это не было в новинку. И на бывшей своей родине, он постоянно «стрелял» курево даже у женщин. В Израиле же да еще при такой должности это переросло в хроническую болезнь, захватив уже, кроме сигарет и семечек, также чай и кофе.
Вот и в тот раз, оставив свой пост, Аркадий пришел к нам попить чего-нибудь. Но начал почему-то не с этого:
«Послушайте, что это творится?»
«И что же?»
«Вы разве не знаете, что мы сегодня дежурим?»
Конечно же, мы знали об этом. Более того, наслушавшись от тех, кто уже испытал подобные «прелести» подобного дежурства, даже попросили Всевышнего облегчить нашу участь и направить ожидаемый поток посетителей только после ухода со смены. Эту-то аномалию и имел ввиду Аркадий, прежде чем дело дошло до чая и кофе, которые в достатке покоились у него в будке.
Тут следует упомянуть еще об одной особенности Аркадия – редкой невосприимчивости подтекста. Все, что спрятано, как говорится, между строк, было для него тайной за семью печатями. Самый незамысловатый анекдот он просил не только повторить несколько раз, но еще и прояснить. И после всего этого все услышанное тщательно записывал. А это, согласитесь, испытание для рассказчика не из приятных.
«Вы понимаете что-нибудь?»- допытывался Аркадий.
«Конечно».
«И что же?»
«Мы попросили Его,- сказал кто-то из нас и сделал многозначительную паузу,- несколько притормозить традиционный поток».
«Кого его?»
«Того, Чьи глаза в любом месте».
«Начальника охраны?»
Вместо ответа мы налили Аркадию чаю и вышли на улицу, чтобы не рассмеяться в лицо сослуживцу.

І постились юдеї, і в шофар так завзято трубили, що скручений ріг барана ледь не вирівнявсь, а дощу все ще не було.
Пішли гурто до мудреця Хоні га-Меагеля й просили: «Помолись нарешті, щоб пішов дощ. Може, Всевишній послухається тебе і воздасть належне за праведність твою!»
Помолився мудрець, а дощ і не думав іти. Не нарікав Хоні, а взяв тай обвів довкола себе коло. І звернувся тоді до Всевишнього: «Володар Всесвіту, сини Твої звернулися до мене, бо я наче служка Твій. Але Ти не знаєш, що служка цей непокірний, якщо йдеться про громаду дітей Твоїх. Так знай: не зрушу з місця цього, допоки не піде дощ!»
Тої ж миті почав накрапати дощик. Усі зраділи, тільки не Хоні. «Не це я просив у Тебе, Володарю. Не мжички курям на сміх, а справжнього дощу, який би наповнив не тільки діжки, а й печери та ями».
І почалася така злива, що й світа не стало видно. Хоні, котрий ще не вийшов із обведеного ним кола, захльобуючись, крикнув Всевишньому:
« Я просив у Тебе дощу доброзичливості, прихильності й благодаті».
І пішов помірний дощ. І йшов без перестану кілька діб. Знову прийшли одновірці до Хоні і просять: «Як ти вимолив у Всевишнього дощ, так тепер попроси Його припинити».
...Мазунчиком Всевишнього називали Хоні юдеї і тому вдавалося мудрецю все, що він просив у Господа Бога.