Глава 11. Перечитывая ахматовские письма:
осень 1991
СВ: Иосиф, я хотел бы поговорить с вами о трех письмах Ахматовой,
адресованных вам в ссылку и некоторое время тому назад опубликованных...
ИБ: Я их не перечитывал...
СВ: Первое из них - от 20 октября 1964 года...
ИБ: Боже!
СВ: ...и Ахматова говорит там, что ведет с вами днем и ночью
бесконечные беседы, из которых вы должны знать обо всем, что случилось и что
не случилось. Это что, намек на ее прославленное умение вести разговоры, так
сказать, "поверх барьеров"?
ИБ: До известной степени. По-моему, это даже не намек, а просто
констатация всем нам известного факта.
СВ: Ахматова, кстати, об этом же говорила в своих воспоминаниях
о Модильяни: "...его больше всего поразило во мне свойство угадывать мысли,
видеть чужие сны и прочие мелочи, к которым знающие меня давно привыкли". И
в письме к вам она делает вас своим как бы медиумом: вы "должны знать", что
она о вас думает. Это правильная интерпретация данного текста?
ИБ: Более или менее - да.
СВ: То есть Ахматова считает, что для поэтов чтение чужих мыслей
и прочие психологические "трюки" - дело обычное, так?
ИБ: Да. Ведь мы, поэты, все про все знаем.
СВ: И дальше в этом письме Ахматова цитирует два стихотворных
отрывка из своих же произведений. Причем первый из "Путем всея земли", ее
так называемой "маленькой поэмы". Это для меня - одно из самых загадочных
ахматовских произведений. Оно ведь сначала называлось "Китежанка", то есть
обитательница легендарного града Китежа, ушедшего под воду и тем спасшегося
от разрушения татарами. Я сейчас, как вы знаете, пишу историю культуры
Петербурга. И мне кажется, что для Ахматовой Петербург и был в каком-то
смысле этим легендарным Китежем. То есть культура Петербурга была
провидением "спрятана под воду" и таким образом спасена от уничтожения.
ИБ: Да, это один из возможных вариантов истолкования.
СВ: В письме к вам Ахматова из "Путем всея земли" приводит, в
частности, две строчки: "И вот уже славы / высокий порог..." И добавляет,
что это уже "случилось". Имеется в виду ваш суд, ваша известность на Западе?
ИБ: Да, это одна из тем, которые обсуждались в наших беседах.
Ведь в то время планировалась поездка Ахматовой в Италию, где ей должны были
вручить литературную премию. А затем последовала поездка в Англию, в
Оксфорд. Ахматова к этим поездкам относилась чрезвычайно серьезно. Либо это
цитата может быть связана с тем, что мы - как бы это сказать? - стали
знамениты, да? То есть это уже "случилось", произошло, обрело реальность.
Вот эти две, в общем-то, разные вещи Ахматова, вероятно, и имеет в виду.
СВ: Когда Ахматова обсуждала суд над вами с близкими людьми, то
любила повторять, что власти своими руками "нашему рыжему создают
биографию". То есть она смотрела на эти вещи трезво, понимая, что гонения
создают поэту славу, что это - обратная сторона медали.
ИБ: Да-да! И еще она любила цитировать - ну просто всем и вся -
две строчки: "Молитесь на ночь, чтобы вам / Вдруг не проснуться знаменитым".
Не знаю, это ее стихи или чьи-то чужие?
СВ: Если не ошибаюсь, ее... Но в том же письме к вам Ахматова
говорит и о том, что "не случилось", цитируя из стихотворного отрывка под
названием "Из Дневника путешествия". А в этом отрывке, кстати, есть слова о
"мертвой славе". И еще такие слова - "твои живые руки". Это что, намек на те
же обстоятельства? Ведь Ахматова, насколько я понимаю, ни одного слова ни в
одном письме к кому бы то ни было просто так, не обдумавши, не писала. А тут
- письмо к опальному поэту, в ссылку. И стихотворный этот отрывок сочинен в
том же 1964 году. Он тоже связан с вашим процессом?
ИБ: Вы знаете, Соломон, за давностью лет мне трудно
фантазировать по этому поводу, но надо надеяться, что "твои живые руки" -
это не ко мне обращение. Хотя, может быть... Единственное соображение,
которое мне приходит в голову в связи с этим отрывком: его писал все-таки
сильно больной человек, да? Сердце... И, может быть, она радуется, что не
умерла. Что это "не случилось"...
СВ: В этом же письме к вам Ахматова приводит свою строчку:
"Светает - это Страшный суд". И дальше она пишет о присущем вам
"божественном слиянии с природой". Это что - утешение по поводу вашей
ссылки? Или нечто более философское? Помнится, она в конце пятидесятых годов
записала, что природа давно напоминает ей только о смерти...
ИБ: Нет, я не думаю, что аллюзии в данном случае идут так
далеко. И не думаю, что Ахматова здесь замыкается на свои собственные стихи.
Мне кажется, что ее слова о Страшном суде - это комментарий по поводу
реальности. Это, увы, реальность.
СВ: В следующем послании к вам - туда же, в Норенское... Кстати,
как правильно - Норенская или Норенское?
ИБ: Норенская...*
СВ: ...так вот, в этом письме, от 15 февраля 1965 года, Ахматова
сообщает, что послала вам свечи из Сиракуз...
ИБ: Да, я помню! Это были две свечи, которые то ли ко мне
приехали сами по почте, то ли их кто-то привез - я уж не помню. Из Сиракуз,
совершенно замечательной красоты - знаете, как их делают на Западе:
прозрачные свечи. Архимедовские, понятно.
СВ: И там же она пишет, что вспоминает "нашу последнюю осень с
музыкой, колодцем и Вашим циклом стихов"...
ИБ: О каком цикле стихов речь идет - ей-богу, не помню. Колодец
- это, вероятно, колодец в Комарове, из которого я таскал ей воду. А музыка
- это о пластинках, которые я ей в Комарово привозил. Их была масса - Гайдн,
Гендель, Вивальди, Бах, Моцарт, "Стабат Матер" Перголези, и особенно ею
любимые две оперы: "Коронация Поппеи" Монтеверди и "Дидона и Эней" Перселла.
Меня, кстати, не то чтобы озадачило, но несколько смутило то место в
воспоминаниях Наймана об Ахматовой, где он описывает ее музыкальные
увлечения в шестидесятые годы. Там получается, что он, Найман, имел к этому
какое-то отношение. Но здесь Толяй явно напутал, потому что, насколько мне
помнится, все эти пластинки к Ахматовой возил один только я. И в диком
количестве, между прочим.
СВ: Это, кстати, подтверждается самой Ахматовой в ее третьем
письме к вам, от 10 июля 19б5 года, все в ту же Норенскую: "Слушаю
привезенного по Вашему совету Перселла ("Дидона и Эней"). Это нечто столь
могущественное, что говорить о нем нельзя"... Но я хотел спросить вас вот о
чем. В двух из трех писем к вам Ахматова цитирует ваш афоризм: "главное -
это величие замысла". Это ваше высказывание стало, между прочим, весьма
популярным в творческих кругах; на него ссылаются кстати и некстати, иногда
- в ироническом смысле. Вы не помните, в связи с чем оно возникло?
ИБ: Это как раз я очень хорошо помню. Мы сидели как-то с
Ахматовой и она говорит: "Иосиф, что делать человеку (имелось в виду,
конечно, поэту, но мы слово "поэт" почти не употребляли, потому что Ахматова
этого не одобряла, приговаривая: не понимаю я этих больших слов - "поэт",
"бильярд") - так вот, что делать человеку, если он знает себя наизусть, все
свои любимые приемы и так далее. Какой у него выход из этого положения?" И я
с бухты-барахты ответил: "Анна Андреевна, главное - это величие замысла!" Я
тогда, помнится, подумал, что если ты ставишь перед собой большую задачу, то
она выводит тебя на новые технические приемы. И эта мысль Ахматовой очень
понравилась. Потому что она, вероятно, думала о себе, когда задавалась этим
вот вопросом о творческой инерции. Думала о своей работе над "Поэмой без
героя". И мой ответ пришелся ей очень кстати. Ну а потом в беседах с ней я
эту мысль развивал - говорил ей, что даже если большой замысел в итоге
проваливается, то игра все равно стоила свеч. И я думаю, что здесь я прав.
СВ: В одном из писем к вам Ахматова хвалит ваши стихи на смерть
Элиота. Говорит, что ей светло от мысли, что эти стихи существуют. Письмо
написано в феврале 1965 года, а вы это стихотворение сочинили в январе. Я
вижу, что стихи ваши довольно быстро добирались из ссылки в Ленинград...
ИБ: Да, об этом друзья заботились.
СВ: В другом письме Ахматова сообщает вам о том, что вместе с
Найманом заканчивает перевод стихов Джакомо Леопарди. Книжку этих переводов,
вышедших в 1967 году, мне в свое время подарил Найман. Там часть стихов
значится как переведенная Ахматовой, а часть идет за подписью Наймана. Но в
своей книге об Ахматовой Найман настаивает, что распределение этих переводов
под той или другой фамилией очень условно, поскольку делались они совместно.
Более того, Найман пишет, что в том, что касается переводов Ахматовой,
вообще нельзя ручаться за ее авторство в том или ином конкретном случае.
Поскольку Ахматова часто пользовалась помощью тех или иных литературных
сотрудников. И, дескать лучше вообще в собрания сочинений Ахматовой ее
переводов не включать. А вы как считаете?
ИБ: Думаю, это вопрос сложный. Начать с того, что когда имеет
место сотрудничество и вы делаете это в четыре руки, то, действительно, уже
не помнишь, кто сделал что. Что касается переводов из Леопарди, то полагаю,
что Толька, наверное, отнесся к этому делу с большим воодушевлением, чем
Ахматова. Подумайте сами - на дворе, с Божьей помощью, 1965 год! Помимо
всего прочего, для Наймана это еще было и приобщение к культуре. То есть ему
наверняка переводить Леопарди было интересней, чем Ахматовой. И поэтому,
может быть, он в этом сборничке сделал больше. А может быть, он немножечко
преувеличивает. Хотя, в конце концов, это неважно - кто именно перевел то
или иное стихотворение. Главное, что Ахматова этим занималась серьезно. И
эту серьезность следовало бы уважать.
СВ: Вы ведь в молодости тоже довольно много переводили: стихи
поляков - Галчинского, Норвида, Милоша; итальянцев - Умберто Саба,
Сальваторе Квазимодо. Переводили из Джона Донна. И даже перевели пьесу
Томаса Стоппарда "Розенкранц и Гильденстерн мертвы"...
ИБ: Хорошая пьеса! И перевод, по-моему, тоже ничего...
СВ: Я об этом переводе потому вспомнил, что на днях в Нью-Йорк
приезжает русскоязычный театр из Израиля и они будут показывать эту пьесу
Стоппарда именно в вашем переводе. Вы пойдете на спектакль?
ИБ: Ни в коем случае! Могу себе представить, что они там
наворотят!
СВ: Ахматова в письме к вам хвалит ваши рисунки, даже сравнивает
их с известными иллюстрациями Пикассо к "Метаморфозам" Овидия. Должен
сказать, что я тоже поклонник ваших рисунков. Двойной портрет, который вы
сделали с меня и Марианны, висит у нас на стене, обрамленный, и я хотел
спросить - вам никогда не приходило в голову собрать свои рисунки и, быть
может, издать их?
ИБ: Но ведь этих рисунков у меня нет. И если, скажем, говорить о
портретах, то я уж не помню, кого и когда я рисовал. Единственный человек,
кто, как я знаю, пытался собирать мои рисунки, это Эра Коробова, бывшая жена
Наймана. Она даже статью об этих рисунках напечатала в "Русской мысли".
Кстати, недавно я увидел где-то воспроизведенным мой портрет Сережи
Довлатова. И мне этот рисунок ужасно понравился! По-моему, ужасно похож!
СВ: Вероятно, вы увидели его на обложке книги Довлатова,
изданной в Москве. Об этом портрете Довлатов, кстати, любил рассказывать
такую историю. Он показал его своему знакомому американцу, который заметил,
что нос нарисован не совсем точно. На что Довлатов заявил: "Значит, придется
мне сделать пластическую операцию носа"... Я еще видел ваш портрет Лосева,
тоже очень похожий. Он воспроизведен в его книге стихов.
ИБ: Новая карьера!
СВ: Но вернемся к разговору о письмах Ахматовой к вам... В одном
из них она цитирует следующее свое четверостишие:
Глаза безумные твои
И ледяные речи,
И объяснение в любви
Еще до первой встречи.
Опять-таки, вы хорошо знаете, что Ахматова просто так, по наитию или
прихоти, своих стихов в письмах приводить не могла. Это всему ее облику
противоречило бы, всем ее привычкам. Она, как известно, посвящения на своих
книгах шлифовала подолгу, а потом получалось: "такому-то - от Ахматовой". И
она, конечно, превосходно понимала, что все ее сохранившиеся письма
когда-нибудь будут опубликованы и тщательнейшим образом исследованы и
прокомментированы. Мне иногда даже кажется, что некоторые из своих писем
Ахматова сочиняла в расчете именно на такие - тщательные, под лупой -
исследования будущих "ахматоведов". Почему же это четверостишие появилось в
письме к вам?
ИБ: Нет, мне как-то ничего в голову не приходит... Может быть,
имеются в виду ее отношения с Исайей Берлином? Но у него совсем не безумные
глаза. У кого же из ее друзей были безумные глаза? Может быть, у Недоброво?
По-моему, безумные глаза были отчасти у Гумилева, а отчасти у Пунина. И еще,
вероятно, у Шилейко.
СВ: А уж совсем безумные они были у Владимира Гаршина, не так
ли? Тот просто рехнулся!
ИБ: Вот видите, еще лучше. Да? Но более существенно здесь
другое. Я уж не знаю, почему Ахматова именно это четверостишие процитировала
в письме именно ко мне. Но лично я все эти ее "речи-встречи" и
"речи-невстречи" воспринимаю как проходные рифмы, вроде как
"радость-младость" у Пушкина. И потому я эти ахматовские
"речи-встречи-невстречи" одно от другого не отличаю.
СВ: Найман пишет, что некоторые свои стихи Ахматова "как будто
находила". И приводит в пример то самое четверостишие, которое Ахматова
цитировала в письме к вам. В этом же письме Ахматова объясняет, что эти
стихи были ею забыты и потеряны, а теперь вдруг "вынырнули" из ее бумаг. Я в
связи с этим вспоминаю историю, которую где-то прочел - об одном русском
аристократе. Он, когда у него было много денег, расшвыривал золотые монеты
по своему кабинету. А потом, когда наступали худые времена, ползал по полу и
выковыривал из разных щелей закатившиеся туда золотые. Вам не кажется, что и
Ахматова создала себе немножко похожий ритуал - я имею в виду, в творческом
плане?
ИБ: Нет-нет! На самом деле это просто, если хотите, хаос в
бумагах, да? При том, что у Ахматовой особенного хаоса в этих делах не
наблюдалось, она, тем не менее, всегда куда-то что-то закладывала. В
Комарове она, помнится, сидела за своим столиком - у нее был такой высокий
столик, который был ей по грудь или, может быть, чуть-чуть пониже. У этого
столика была такая полка внизу, где лежали всякие папки, бумажки и тому
подобное. И у Ахматовой было обыкновение как бы вслепую шарить по этой
полке. И вытаскивать время от времени ту или иную бумажку, на которой вполне
могло оказаться какое-то позабытое стихотворение. И еще у нее были тетради,
в которые она записывала всякую всячину; стихи, прозу, черновики писем,
выписки всякого рода, адреса... И вполне возможно, что, перелистывая такую
тетрадь, она могла наткнуться на какой-то свой стих сравнительно давнего
времени. И тогда она говорила, что вот это стихотворение "вынырнуло".
СВ: Ну, Ахматова с этими "вынырнувшими" своими стихотворениями и
более сложные игры затевала. Она в свои тетради в пятидесятые и шестидесятые
годы вписывала стихи, под которыми ставила даты " 1909" и " 1910". И так их
и печатала как свои ранние стихи. Кстати, в XX веке, когда в искусстве стал
важным приоритет в области художественных приемов, такие номера многие
откалывали. Малевич, например, приехавший в Берлин в конце двадцатых годов,
написал там целый цикл картин, датированных предреволюционными годами...
ИБ: Это вполне может быть! Прежде всего, за этим может стоять
нормальное кокетство. Затем - соперничество с кем-нибудь, с какой-нибудь
идиоматикой или с какими-нибудь мыслями, которые в свое время были высказаны
современниками. И когда Ахматова делала подобное, то она, я думаю, даже
имела право на это. Потому что она, может быть, говорила себе: да ведь я про
это раньше думала, чем икс или игрек, я раньше это нашла. Не говоря о том,
что то или иное стихотворение могло быть просто дописано позже. Скажем,
две-три строфы существовали еще тогда, а вот сейчас еще две добавились. Чего
же я буду датировать более поздним временем, когда я могу датировать более
ранним? Это еще и приятнее, да? И это ни в коей мере не ложь, потому что
никто никого здесь не обманывает. И еще одно, последнее обстоятельство. Был
период, когда Ахматова стихов писала довольно мало. Или даже почти ничего не
писала. Но ей не хотелось, чтобы про нее так думали. По крайней мере, самой
ей не хотелось тогда, чтобы так это было. Нужно сказать, что вообще
датировка стихов Ахматовой - это хронологический бред. Юная Ахматова начала
с удивительно зрелой ноты. И чисто стилистически хронологию многих ее стихов
установить чрезвычайно трудно. Что можно проследить - так это
сентиментальную хронологию, то есть диалектику и развитие сентиментов. Тут
она достигала все большей глубины. Но во многих случаях ей с самого порога
приходили в голову вещи, которые по духу принадлежат к гораздо более
позднему времени. Возьмите что угодно, скажем, вот это:
Чем хуже этот век предшествующих?
Разве Тем, что в чаду печали и тревог
Он к самой черной прикоснулся язве,
Но исцелить ее не мог.
Конечно, под этим стихотворением стоит дата - 1919 год. Но на самом
деле невозможно сказать - когда это написано. Это тот язык и стиль, который,
в общем-то, не претерпевает существенного развития. Это на все времена.
СВ: Но ведь Ахматова всегда говорила, что хронология в ее стихах
очень важна. И, я помню, сердилась на иностранные издания своих стихов, в
которых даты под стихами опускались: "Они хотят все это выдать за недавно
написанное".
ИБ: Конечно, сердилась! Но она, как вы справедливо заметили, еще
играла и во всякие дополнительные игры. Когда к ней, к примеру, приходила
какая-нибудь девушка-исследователь и начинался спор. Потому что Ахматова
какое-нибудь свое стихотворение относила к более раннему времени. Так что
исследователь при составлении академического свода стихов Ахматовой
столкнется с дополнительным трудом. Ему придется критически проверить даты,
проставленные автором.
СВ: А вы сами, Иосиф, не собираетесь ли разобраться когда-нибудь
в своих ранних стихах? И решить твердо - что из них следует печатать, а что
- нет?
ИБ: Вы знаете, Соломон, наверное, это надо сделать... Но руки не
доходят. Или, вернее, голова. И вообще, все эти ранние стихи - они находятся
в Париже. Здесь, в Нью-Йорке, у меня их просто нет.
СВ: Ахматова говорила, что проза всегда казалась ей "и тайной и
соблазном". Она повторяла: "Я с самого начала все знала про стихи - я
никогда ничего не знала о прозе". А вы что думаете о прозе Ахматовой?
Замечу, кстати, что в одном из писем к вам она изумительно описывает
путешествие по Франции в 1965 году: какой она увидела ее из окон вагона...
ИБ: Прозу Ахматовой я обожаю! Ей я это сказал первой, но потом
продолжал утверждать всю жизнь: лучшая русская проза в XX веке написана
поэтами. Ну, за исключением, быть может, Платонова. Но это другие дела. И
при том, что прозы у Ахматовой написано мало, то, что существует - это
совершенно замечательно: пушкинские штудии, воспоминания о Модильяни и
Мандельштаме, мемуарные записи. И помимо содержания, их интерес - в
совершенно замечательной стилистике. По ясности - это образцовая русская
проза, настоящий кларизм. У нее просто нет лишних слов.
СВ: Но Ахматова также очень мучилась, работая над своей прозой.
Она писала: "В приближении к ней чудилось кощунство, или это означало редкое
для меня душевное равновесие". Ахматова добавляла, что она прозу "боялась
или ненавидела". И помню, в разговорах с ней все время проскальзывала
какая-то безумная амбивалентность к собственным прозаическим опытам.
ИБ: Амбивалентность в связи с чем?
СВ: Мне кажется, Ахматова боялась собственной идеи: написать
большую автобиографическую книгу. И она никак не могла нащупать для этой
планируемой книги нужную форму. Похожее приключилось с Юрием Олешей, который
долго искал форму для своей последней книги автобиографической прозы. Искал
в невероятных мучениях, подходил к этому то с одной стороны, то с другой. А
кончилось тем, что после его смерти нашли груду разрозненных фрагментов. Эту
груду другие люди попытались собрать в единое целое. И я помню, как в
середине шестидесятых годов появилась книга Олеши, изданная посмертно, под
названием "Ни дня без строчки". В предисловии к ней Виктор Шкловский
попытался объявить эту книгу большой творческой удачей Олеши. Но книги-то не
было; все это так и осталось грудой фрагментов, хоть и блистательных.
Производивших на самом деле довольно грустное впечатление. Не кажется ли
вам, что нечто похожее произошло с Ахматовой? Книги-то нет, есть собрание
замечательных отрывков, которые можно тасовать как угодно. Что уже и
происходит, кстати. Скажем, исследователи собирают в одно целое те или иные
варианты воспоминаний Ахматовой о Мандельштаме. И ругаются по этому поводу
между собой... Разве не так?
ИБ: До известной степени так, если оценивать ситуацию
постфактум. Но на самом деле фрагментарность - это совершенно естественный
принцип, присутствующий в сознании любого поэта. Это принцип коллажа или
монтажа, если угодно. Протяженная форма - это то, чего поэт просто по своему
темпераменту не выносит. Поэту с протяженной формой совладать труднее всего.
И это не потому, что мы люди короткого дыхания, а потому, что в поэтическом
бизнесе принцип конденсации - чрезвычайно важный. И если ты начинаешь писать
подобной конденсированной фразой, то все равно, как ни крути, получается
коротко.
СВ: А как же "Доктор Живаго" Пастернака?
ИБ: Можно только удивляться Борису Леонидовичу! Ну что это за
идея для поэта - писать именно роман: с введением, первой частью, второй,
всеми этими описаниями, колоссальными абзацами... Ахматовой же, напротив,
вовсе не хотелось становиться романистом. Она все-таки была именно поэт,
причем старой школы. Настоящий поэт прозу пишет по обязанности, по
необходимости. И единственное, что Ахматова писала по внутреннему побуждению
- это пушкинские штудии.
СВ: Но ведь и эти отрывки и фрагменты, которые должны были
составить мемуарную книгу, разве они не вырывались из Ахматовой именно по
внутреннему побуждению?
ИБ: Ну понятно. Но вы должны учесть, Соломон, насколько этим
было опасно заниматься. Заниматься воспоминаниями любого рода было в
Советском Союзе опасно, а для Ахматовой - вдвойне. Власти очень боялись
того, что она могла бы вспомнить. А помнила Ахматова абсолютно все. И это
была та поразительная черта, которая Ахматову во многом характеризовала.
Потому что она не только помнила - кто, когда и с кем, скажем, встретился.
Но она помнила дни недели, время дня. Сколько раз я на это нарывался, и это
всегда меня ошеломляло. Потому что это не воспитание другое, а просто другая
биология. Которая другим даже могла показаться патологией. Здесь, на Западе,
я знаю только одного человека, который в этом смысле похож на Ахматову: это
Исайя Берлин. Вот только, может быть, с датами у него не очень, да? А так -
все совпадает.
СВ: Да, Ахматова в разговоре всегда протягивала параллели - что
случилось пятьдесят лет назад, двадцать лет, десять. Разговаривая с ней, ты
и сам вовлекался в эту игру - переклички событий, бесконечные круглые
даты...
ИБ: Ну да! И это то, чего ни один исследователь ее творчества
просечь не может, потому что мы - люди уже другой культуры, у нас этой
способности к соединению событий во времени и пространстве уже нет. Потому
что подобный настрой возможен при определенной степени - не то чтобы покоя,
но другого жизненного ритма. Это не та насыщенность событиями, явлениями и
прочим, которая обрушилась на нас. И я думаю, что в России дореволюционной,
и даже после всей этой замечательной революции, этот другой ритм все же до
известной степени определял бытие человека. Потому что подобный ритм
закладывается другой эпохой - концом ХIХ века, началом двадцатого.
СВ: Когда Ахматова говорила о своей будущей мемуарной книге, то
называла ее двоюродной сестрой "Охранной грамоты" Пастернака и "Шума
времени" Мандельштама. То есть она в какой-то степени ориентировалась на эти
две книги, к тому времени уже классические - если не по официальной шкале,
то среди интеллигенции. А как бы вы сравнили мемуарную прозу Ахматовой с
"Охранной грамотой" или "Шумом времени"?
ИБ: Обе эти книжки - и Пастернака, и Мандельштама - совершенно
замечательные. Просто мне "Шум времени" дороже, да? Но если взглянуть на них
издали - а издали мы и смотрим - то между этими двумя книгами есть даже
нечто общее в фактуре, в том, как используются детали, как строится фраза. И
я думаю, что если Ахматова называла свою планируемую книгу "двоюродной
сестрой" этих двух, то она на самом-то деле указывала на истинное положение
вещей. На то, что происходило в ее авторском сознании. Потому что я думаю,
что таким образом она писать прозу была не в состоянии. Ее проза ни в коей
мере не могла быть подобной ни мандельштамовской, ни пастернаковской. И она
осознавала это. Она осознавала преимущество их прозы и, видимо, до известной
степени ее гипнотизировала эта перспектива - что так она не напишет.
СВ: Да, Ахматова так и писала о своей книге: "Боюсь, что по
сравнению со своими роскошными кузинами она будет казаться замарашкой,
простушкой, золушкой..."
ИБ: И вот эта боязнь ее до известной степени и останавливала.
Тормозила ее работу. Потому что Ахматова совершенно феноменально работала с
деталями, но опять-таки, она была прежде всего поэт - в том смысле, что
каждую деталь она подавала бы в одной фразе. В то время как Пастернак или
Мандельштам, когда они натыкаются на деталь или на метафору, то ее, как
правило, разворачивают. Как розу. В их творчестве ты все время ощущаешь
центробежную силу. Которая присутствует в стихотворении, когда оно как бы
само себя разгоняет.
СВ: А Ахматова, наоборот, жаловалась, что когда она пишет, то
видит за своими словами гораздо больше, чем выливается на страницу. И она
боится, что читатель всех тех запахов и шумов, которые ей представляются,
когда она записывает свои воспоминания, не почувствует.
ИБ: Совершенно верно. Потому что главная феня Ахматовой - это
афористичность. Она поэт в высшей степени афористический. Об этом сама длина
ее стихотворений свидетельствует. Ахматова никогда не вылезает на третью
страницу. Поэтому и к истории у нее отношение афористическое. А когда она
обращается к современности, то здесь ее интересует не столько она сама,
сколько выразительность современного языка, современных выражений. Люди,
мало с ней знакомые, привыкли думать об Ахматовой как о царственной даме,
которая говорила на языке Смольного института. В то время как Ахматова
обожала все эти, как говорится, "выражансы": "вас тут не стояло", "маразм
крепчал"...
СВ: Но ведь Ахматова обладала грандиозным даром составить из
небольших фрагментов нечто гораздо большее, чем их простая сумма. Взять ту
же самую поэму "Путем всея земли" - она составлена из шести вроде бы не
стыкующихся фрагментов, а в целом получилась действительно поэма, хоть и
"маленькая", как Ахматова ее сама называла. Хотя по-настоящему она
производит впечатление поэмы эпической.
ИБ: Соломон, Соломон, но на этом факте ничего строить нельзя! Я
бы вам даже так сказал: именно будучи поэтом этих малых форм, этих якобы
фрагментов, которые в конечном счете являлись законченными произведениями -
ведь в любой из них втиснуто содержание ничуть не меньшее, чем в роман, да?
- конечно же Ахматова испытывала чисто профессиональный соблазн. В конце
концов, все мы окружены людьми, которые пишут длинные стихи, поэмы, романы.
И лирик, разумеется, начинает рассматривать себя, вольно или невольно, как
аномалию. То есть он, может быть, и успокаивается, пока он пишет свое
стихотворение. Но это только на полдня, да? Потому что, написавши его, он
опять начинает относиться к себе даже и с пренебрежением, до известной
степени. Потому что понимает, что другие-то пишут значительно больше.
Возникает такой количественный искус, да? Для тех, кто существовал в рамках
дворянской культуры, ситуация не была столь напряженной. Но как только вы
попадаете в разночинную среду, чисто количественный аспект начинает сбивать
вас с толку. И это очень болезненная ситуация.
СВ: Если бы вы хотели объяснить, что есть Ахматова в терминах
англоязычной поэтической культуры, с кем бы вы ее сравнили?
ИБ: У нее есть параллель в американской литературе - Луис Боган.
Сходство необычайно сильное. Впервые я подумал о сходстве между ними, когда
увидел фотографию Боган. На этом снимке Боган была чрезвычайно похожа на
Анну Андреевну. Невероятно похожа! Помню, это меня просто поразило. Но
вообще-то с параллелями всегда следует быть чрезвычайно осторожными. Надо
помнить и о множестве различий. И о том, что американцы относятся к своим
замечательным людям с несколько большей сдержанностью, нежели мы - к своим.
СВ: Иногда мне кажется, что мы относимся с большим энтузиазмом
даже и к их собственным поэтам. Я всегда вспоминаю "Песнь о Гайавате" Генри
Лонгфелло, невероятно популярную в России, за что спасибо ее переводчику
Ивану Бунину. Здесь о Лонгфелло редко вспоминают.
ИБ: Ну, это нормальная опечатка, которая происходит при любой
транскрипции. Ахматова, как мы знаем, любила говорить, что в России
знамениты английские или американские авторы, о которых ни в Англии, ни в
Америке слыхом не слыхивали. И она - несколько несправедливо - включала в
этот список Байрона. Еще, помню, Джека Лондона.
СВ: В чем же сходство Ахматовой и Боган - в тематике или в
технике?
ИБ: И в том, и в другом, причем необычайно сильное. Прежде
всего, обе начинают стихотворение с самого начала. Никакой машинерии.
Заметьте, наибольшее впечатление в стихотворении обычно производит последняя
строфа, потому что она подготовлена раскачкой всего метра. Когда вы
начинаете читать стихотворение, то довольно часто вы еще не слышите музыки,
а слышите лишь подготовку к ней. Это как в опере, да? Певцы разогреваются,
скрипки что-то пиликают. И только потом подымается занавес. У Ахматовой и
Боган занавес подымается сразу. Затем следует сказать о тематике. Обе, если
говорить об этом с некоторой мужской прямолинейностью, отнеслись чересчур
всерьез к своим первым романтическим увлечениям. У Ахматовой это - Гумилев.
У Боган на протяжении многих лет был роман с замечательным американским
поэтом Теодором Ретке. Жизнь Боган тоже повернулась весьма несчастливо - я
бы сказал, жутким образом. Но, по крайней мере, это была внутренняя драма, а
не внешние обстоятельства, как в случае с Ахматовой. Боган не так уж и много
написала. Впрочем, и Ахматова тоже.
СВ: Есть ли у Боган параллель ахматовской прозе, ее
воспоминаниям, пушкинским штудиям?
ИБ: У Боган литературоведческих изысканий нет. Но она оставила
потрясающий дневник. Это - замечательная проза. Вообще в англоязычной прозе
последних десятилетий, за исключением Фолкнера, мне лично наиболее интересны
именно женщины. Когда я читаю прозу, меня интересует не сюжет, не
новеллистика, а просто литература, писание. Всегда следует разграничивать, с
кем вы имеете дело - с автором романа или с писателем. В счастливых случаях
имеет место совпадение. Но слишком часто роман становится целью писателя. В
то время как целью писателя должно быть нечто иное: выражение мироощущения
посредством языка. А вовсе не посредством сюжета. И с этой точки зрения меня
приводит в восторг проза Джин Стаффорд, Джанет Фланнер, Джин Рис. Это все
замечательные авторы, по-русски пока что совершенно неизвестные. Их
английский язык удивителен. Почитайте, придете в полный восторг!
СВ: Вам не кажется, что писания об Ахматовой ее современников, в
общем, разочаровывают? Я имею в виду теоретические исследования. Работы
Эйхенбаума и Виноградова, при всем их блеске, посвящены частным вопросам.
Изданная в 1977 году книга Жирмунского, охватывающая весь путь Ахматовой,
довольно-таки поверхностна.
ИБ: С Жирмунским это не совсем так. Я высоко ценю его статью
1916 года "Преодолевшие символизм". Эта статья, кстати, нравилась и
Ахматовой. Там содержится одна чрезвычайно существенная мысль. Жирмунский
говорит о Гумилеве, Мандельштаме и Ахматовой и приходит к выводу, что
Гумилев и Мандельштам так и остались символистами. В конечном счете,
Мандельштам - это гиперсимволист. С точки зрения Жирмунского единственным
подлинным акмеистом являлась именно Ахматова. И я думаю, что это
справедливый тезис.
СВ: Как это ни удивительно, но Ахматова с настойчивостью
причисляла себя к акмеистской школе, причем до последних дней. Обыкновенно
бывает наоборот: большой поэт открещивается от породившей его школы.
Ахматова же очень огорчалась, скажем, когда люди, читавшие "Поэму без
героя", чего-то в ней не понимали. Она говорила: "Я акмеистка. У меня все
должно быть понятно". С другой же стороны, она гневалась, когда ее пытались,
как она говорила, "замуровать" в десятых годах. Ахматовой казалось, что на
этот счет существует какой-то специальный заговор. Особенно подозревала она
в этом иностранцев и русских эмигрантов. И поэтому, в частности, так
нападала на некоторых эмигрантов.
ИБ: Я понимаю, что вы имеете в виду. Но к наиболее крупным из
русских эмигрантов Ахматова относилась чрезвычайно уважительно.
Стравинского, например, она обожала. И я помню несколько разговоров с
Ахматовой о Набокове, которого она высоко ценила как прозаика.
СВ: Мне кажется, я не пропустил ничего из того, что вы здесь, на
Западе, публиковали о русских поэтах. И скажу откровенно, поначалу мне
казалось, что вы чуть ли не сознательно дистанцируетесь от Ахматовой.
ИБ: Ничего подобного, ничего подобного. Просто дело в том, что
Ахматова известна здесь чрезвычайно широко. В то время как Цветаева была
почти совсем неизвестна. Я старался привлечь к ней внимание. Мандельштам
тоже известен здесь менее, чем Ахматова. Сейчас ситуация с Мандельштамом
меняется. Правда, я не знаю, за что местные люди хватаются...
СВ: Они хватаются за две книги воспоминаний Надежды Мандельштам.
Насколько я могу судить, проза вдовы здесь далеко превосходит по
популярности все, что было написано самим Мандельштамом.
ИБ: Нет, это происходит совершенно независимо от воспоминаний
Надежды Яковлевны. Ведь Мандельштам переведен на английский из рук вон
плохо, да? Но тем не менее его образность цепляет поэтов здесь довольно
сильно.
СВ: Ахматова в переводе теряет гораздо больше, чем Мандельштам.
Ее любовные стихи в переложении на английский выглядят безумно
сентиментальными. Чего в подлиннике нет и в помине.
ИБ: Для перевода нужен конгениальный талант, да? Или, по крайней
мере, конгениальное отношение к английскому языку. А это, как правило, в
среде переводчиков встречается чрезвычайно редко.
СВ: А каково ваше мнение о вышедшем в США полном собрании стихов
Ахматовой в английском переводе Judith Hemschemeyer?
ИБ: По-моему, это полный кретинизм.
СВ: Между тем редакторы "Нью-Йорк Таймс Бук Ревью" включили это
издание в число лучших книг года. Я понимаю, что вряд ли они прочли все
стихи, туда включенные - все-таки два толстенных тома! Но как жест со
стороны американского литературного истеблишмента это, мне кажется,
свидетельствует о пиетете по отношению к Ахматовой. И, я думаю, самой
Ахматовой узнать о таком было бы приятно.
ИБ: А я думаю, что нет. Потому что Ахматова знала английский,
да? И ей от этих текстов было бы очень нехорошо. Я просто знаю, как Ахматова
на такие вещи смотрела. И на подобные номенклатурные жесты ей было глубоко
наплевать.
СВ: А вы видели недавний американский фильм об Ахматовой?
ИБ: Да, видел. Мне прислали пленочку. Это - полный кошмар.
СВ: Мне тоже показалось, что материал подан совсем уж
примитивным, упрощенным образом. И когда они в этом фильме дают кусок
разговора с вами, то получается сильный перепад. Поскольку вы по поводу
Ахматовой высказываете вполне эзотерические соображения, которые вряд ли
дойдут до того зрителя, на которого этот фильм, по-видимому, рассчитан.
ИБ: Я уж не помню своих соображений в этом фильме, но помню
только, что снимали они меня довольно долго, а в фильме из этого оказалось
всего две-три минуты.
СВ: А как вам понравился американский документальный фильм о
вас? Его недавно показывали по телевидению.
ИБ: Да вы знаете, понравиться такое все равно ведь не может.
Потому что ты смотришь на себя, да? Разве ты можешь сам себе понравиться? Но
несколько моментов в этом фильме для меня оказались чуть-чуть
душераздирающими. Все, связанное с родителями. И особенно, когда показывают
фотографию Ленинграда, сделанную моим отцом. Уж не знаю, как они ее
разыскали.
СВ: Очень интересно наблюдать за тем, что происходит с поэзией
Ахматовой в современной России. Ее творчество и в Советском Союзе было
достаточно популярно. Но все-таки на пути к широким читательским массам
оставались какие-то барьеры, воздвигнутые властями. Сейчас об этом многие
уже забыли. А я еще помню то время, когда мои сверстники, студенты
Ленинградской консерватории, об Ахматовой мало что знали. А ведь это были не
сталинские времена, а середина шестидесятых годов. Теперь же, когда власти в
России уже не регулируют общение читателя с литературой, Ахматова по степени
популярности выходит, пожалуй, на третье место - после Пушкина и Блока.
ИБ: Когда вы называете Пушкина и Блока, то я не знаю, как дело
обстоит в этой, так сказать, области с Блоком. Да и вообще современную
российскую реальность я в этом плане не так уж ясно себе представляю. Но мне
кажется, что подобный свободный доступ читателя к литературе в России уже
существовал давным-давно - до 1917 года, не так ли?
СВ: Что касается Ахматовой, то в ее творчестве чудесным образом
совместилось как бы несовместимое, что и определяет, в конечном счете, ее
продолжающуюся популярность. С одной стороны, ее любовная лирика сохранила
всю свою свежесть, и молодые современные люди могут декламировать эти стихи
своим девушкам, когда хотят их соблазнить...
ИБ: Вы знаете, Соломон, эту реальность я тоже уже себе не
представляю...
СВ: А с другой стороны, эти стихи не стыдно произносить вслух,
не стыдно декламировать даже самым строгим ценителям поэзии. В то время как
в том же Блоке или, скажем, в Есенине, который традиционно был чрезвычайно
популярен в России, наличествует сильный элемент китча. Иногда начнешь
читать их стихи вслух и думаешь: "О Боже!"
ИБ: Относительно Ахматовой интересно вот что: насколько ее
творчество оказалось живучим или, вернее, выживающим и применимым ко времени
именно потому, что она - поэт малых форм. То есть можно сказать, что суть
изящной словесности - это и есть короткое стихотворение. Все мы знаем, что у
современного человека то, что называется attention span, чрезвычайно узок.
СВ: Как говорят американцы - мушиный...
ИБ: Да, как у мухи. И поэзия, до известной степени, как раз и
рассчитывает на это. То есть не то что рассчитывает на это - поэзия точно
знает, что это так, да?
СВ: Но с другой стороны, существует же эпическая поэзия. И даже
если говорить только о современных фигурах - скажем, вы и Дерек Уолкот -
разве вы не растягиваете совершенно сознательно этот читательский attention
span?
ИБ: Ну, может быть, мы в конечном счете совершаем крупную
ошибку, да? Хотя я, конечно, так не думаю. Но в общем, то, что выживает -
это действительно искусство малых форм, искусство конденсации. Тем более
что... Погодите, Соломон, я возьму сигарету. Одну секундочку! Потому что
бессмысленно этот разговор продолжать без сигареты... Так вот, я все это
говорю еще и потому, что за последние несколько дней просмотрел двадцать или
тридцать выпусков газеты, которая называется "Гуманитарный фонд". Издается
она в Москве. И вам, Соломон, было бы полезно свести с этим знакомство,
потому что там довольно много замечательного. Их авторы - это такие
полупанки, молодые люди от двадцати пяти до тридцати пяти лет. Это -
теперешний авангард. Когда читаешь эту газету, то видишь, чем сейчас
увлечены молодые люди в литературе, живописи или музыке. Ну про музыку тут
говорить, правда, бессмысленно, потому что это рок. Но что касается поэзии,
то картина здесь весьма примечательная, потому что ни про Ахматову, ни про
Пастернака, ни про Блока нет вообще никакой речи. Причем стихи приходят к
ним со всей страны, так что это - представительный срез.
СВ: Чьи же стихи им служат примером - Бориса Гребенщикова, что
ли?
ИБ: Да, Гребенщикова. Но и Гребенщиков уже сходит, с их точки
зрения, со сцены. В этой газете заняты исключительно тем, что им близко или,
в худшем случае, современно. И они печатают много вздорного. Но иногда
прочитываешь совершенно замечательные стишки. Все довольно интересно именно
в том аспекте, о котором мы говорили: что в культуре выживает, а что -
умирает.
СВ: Бьюсь об заклад, что поэзия Ахматовой переживет и этих
панков, и их творчество. В частности и потому, что она говорила о любви
современным языком, как городская женщина, со всеми ее неврозами. Кстати,
обсуждали ли вы с Ахматовой Фрейда?
ИБ: Да, несколько раз. И я даже помню цитату: "Фрейд - враг
творчества номер один". Ахматова говорила так: "Конечно же творчество - это
сублимация. Но я надеюсь, Иосиф, что вы понимаете - не только сублимация.
Ибо существует еще влияние и вторжение сил если не серафических, то, по
крайней мере, чисто лингвистических". Я с Ахматовой в этом пункте согласен.
И я даже не знаю, что вообще является сублимацией чего: творчество ли
является сублимацией сексуального начала или наоборот - сексуальная
деятельность является сублимацией творческого, созидательного элемента в
человеке.
СВ: Будучи врагом фрейдизма, Ахматова, тем не менее, вписывала
себя в модернистскую культуру. Она внимательно читала и Джойса, и Кафку, и
Валери, и Пруста, и Элиота. Эти фигуры были для нее близкими.
ИБ: Безусловно! С моей точки зрения Ахматова - настоящий
модернист. Под модернизмом ее я подразумеваю ощущение, ранее в русской
литературе не зарегистрированное, уникальное. Это было трагическое
мироощущение, но куда более сдержанное и сфокусированное, чем у большинства
русских модернистов. То есть когда происходит самый большой раздрай, а ты
все-таки соблюдаешь определенные эстетические требования, накладывающие на
тебя некоторые узы. Когда поэт не может позволить себе кричать, бесноваться
- независимо от того, что с ним происходит. Но это именно сдержанность, а не
бедность, как иногда думают. Ахматова куда более сдержанна, на мой взгляд,
чем Мандельштам. У нее есть то же, что наличествует у Кавафиса: маска.
СВ: В ранних стихах у Ахматовой довольно много вскрикиваний. Но
даже если говорить о более поздних вещах... Недавно я в который раз
поразился ее всхлипу 1921 года: "Любит, любит кровушку / Русская земля".
Ведь это причитание, тональность тут совершенно определенно женская, почти
истерическая.
ИБ: На мой взгляд, никакой истерики здесь нет. Это выдох.
Большинство стихотворений Ахматовой написано именно на таком выдохе. То есть
на этой невозможности выговорить фразу до конца. Помните у Баратынского:
И юных граций ты прелестней!
И твой закат пышней, чем день!
Ты сладострастней, ты телесней
Живых, блистательная тень!
Теперь сравните у Ахматовой:
О тень! Прости меня, но ясная погода,
Флобер, бессонница и поздняя сирень
Тебя - красавицу тринадцатого года -
И твой безоблачный и равнодушный день
Напомнили...А мне такого рода
Воспоминанья не к лицу. О тень!
Баратынский о своей тени все досказывает до конца. Не то у Ахматовой:
"О тень!" У нее как бы обрывается дыхание. И это, действительно, берет за
горло.
СВ: С Ахматовой вот что еще интересно. В молодые годы она
создала этот феноменальный пласт любовных стихотворений, который, как я
убежден, и через сто лет будут читать друг другу вслух влюбленные русские
юноши и девушки. Уже этого одного было бы достаточно, чтобы навсегда
остаться в истории русской культуры. Но Ахматова делает новый невероятный
рывок: в связи с Первой мировой войной и революцией она сочиняет серию
потрясающих гражданских стихов. Это были произведения, которые, можно
сказать, предсказали и описали все ужасы XX века. То есть она первая из
русских поэтов испугалась XX века - если не считать "Голос из хора" Блока,
который мне кажется самым сильным его пророческим произведением. Стихи
Ахматовой, написанные в 1914 году, потрясают этим абсолютно неожиданным
прорывом в государственную сферу, в область государственных забот. Когда
поэт становится голосом всей нации.
ИБ: Это абсолютно правильно! Помните, мы говорили об этом ее
стихотворении "Чем хуже этот век предшествующих?.." Это одно из самых
потрясающих ее произведений. Там о XX веке все сказано.
СВ: Ахматова одной из первых поняла, каким кошмаром может
обернуться тоталитаризм, на какие ужасы может обречь личность,
индивидуальность тоталитарное государство. Да и вообще государство. В этом
смысле она как бы стала первым советским поэтом еще до советской власти.
ИБ: Я понимаю, что вы имеете в виду, но терминологией этой -
"советская - несоветская" - я бы, на вашем месте, не пользовался.
СВ: Это ведь не качественное определение - "советский". Я просто
обозначаю им определенный исторический период существования российского
государства.
ИБ: Во-во! Я знаю, что я сейчас услышу! Я думаю, что пройдет еще
несколько лет, и весь этот так называемый советский период в академических
кругах будет рассматриваться именно таким образом - как высокий классицизм,
да? Разве не это у вас звучит?
СВ: Хорошо, давайте сформулируем вопрос другим образом:
существует или не существует ленинградский период петербургской литературы?
И является Ахматова участником и частью этого периода? Как по-вашему?
ИБ: Ну, наверное надо ответить на этот вопрос утвердительно.
СВ: В истории русской поэзии XX века существует, особенно с
западной точки зрения, некая неофициальная "большая четверка": Мандельштам,
Цветаева, Пастернак и Ахматова. И взять, скажем, Цветаеву - из этой четверки
она представляется мне самым сильным, с чисто физической точки зрения (если
таковая здесь уместна), поэтическим дарованием...
ИБ: Безусловно!
СВ: У Пастернака - во всяком случае, молодого - самый нервный,
уникальный, ни на что не похожий голос. У Мандельштама самый качественный,
если можно так выразиться, итоговый продукт. То есть он самый крепкий из
всей четверки поэт, так?
ИБ: Да.
СВ: У Ахматовой не такое сильное дарование, как у Цветаевой, не
такой своеобразный голос, как у Пастернака, и стихи ее не всегда так мощно
слеплены, как это делал Мандельштам. А в сумме творчество ее оказалось, как
мне кажется, самым живучим и свежим.
ИБ: Вы знаете, Соломон, у меня на этот счет есть другая теория.
Это очень странная и, может быть, фантастическая идея. И если она вам
покажется бредовой, то просто выбросьте ее. А если нет - то присвойте. Дело
в том, что все, что имеет место в культуре, сводится, в конечном счете - или
это можно попробовать свести - к четырем известным нам темпераментам:
меланхолик, сангвиник, флегматик и холерик. Так я думаю. И мне кажется, что
нашу "большую четверку" тоже можно поделить в зависимости от этих
темпераментов. Поскольку в этой группе все эти темпераменты как раз очень
отчетливо представлены: скажем, Цветаева - безусловно холерический автор.
Пастернак - сангвиник. Осип Эмильевич - меланхолик. А Ахматова -
флегматична.
СВ: Это невероятно остроумная догадка! У меня в связи с этим
только один вопрос. Ведь в поэзии самым любимым должен быть как раз
меланхолик. То есть в данном случае - Мандельштам. Между тем этого не
произошло.
ИБ: Ну я не знаю, как на этот вопрос ответить, Соломон. Дальше
разбирайтесь сами.
________________
* На самом деле село называется Норенское (прим. ред.)
Соломон Волков.
