Ночью в лесу вырастаешь, как гриб,

Греешь дыханьем непуганых рыб,

Перегибаясь с байдарки.

Хвоя, травинки пронзают насквозь,

Чтоб никогда потерять не пришлось

Эти земные подарки.



Дышит грибница, а лёгкие спят,

За посвящённым идешь наугад,

И у тебя остаётся

Всплеск безнадёжный на зыби речной,

Тела упругого запах грибной,

Вязкий глоток первородства.

2012

Напівпритомним ротом розчинити
Таємну млість, пуститись берегів.
Чи почуття так зберегти зумів,
Як мармур підземелля – амоніти?

Чимдуж до травня підступає літо.
Схлип до губів, до серця й поготів –
Подібне щось до невситимих злив,
До річки, що змиває Геракліта.

Чужинко, краще не ходи туди,
Де папороть почне в тобі цвісти,
Та тільки не зірвеш – з якого дива?

Чужинцю, там, де серце – шкереберть,
Його заскочити не встигне смерть –
Лиш натренована травнева злива.

2012

твои деревья – они живые
корнями сшиты с телами предков
а на страстную стволы бьют кровью
выходят лики

твои деревья – они живые
в их кронах птицы как инструменты
без дирижера на скрипке иволг
играет липа

твои деревья – они живые
окошкам в лица скрипеть готовы
кусают локти ломают руки
детей теряют

твои деревья – они живые
внезапно стукнут в пустые двери
и на пороге воды попросят
попросят душу

тренос дедовой хаты

случилось: пусто всё со стен иконы сняты
с портретов прародня невидимо ушла
болит – и бьёт душа в тот колокол крылатый
что в храме на горе похожей на вола

случилось: бог поник в печной уткнувшись кафель
и плачет как дитя а изразцы горят
и плачет сквозь дождей туберкулёзный кашель
а изразцы вот-вот нутро испепелят

ведь хата словно бомж окошками беззуба
никто и не войдёт здесь не живут уже
и души прочь ушли деревьями из сруба
упал последний дуб – назад нельзя душе

на крыше полдождя – чтоб влажно стало венам
другие полдождя разматывают нить
но что-то голосит глухим вселиким треном
сидит на лавке бог не хочет уходить

Залюбив до дыр, необратимо,
Времени прошедшему учась,
Легкости зверька и анонима
Просишь, как в последний раз.

В тяжести своей перегорая,
Можно ли все превратить в игру,
Выйти из беспутного трамвая,
Отмереть, – сказав «замру», –

В раздевалке чуда? Чудо, где ты?
Вот тот самый случай – выручай!
Но на чудо кончились билеты
И остались только на трамвай.

Еще не голос впереди –
Лишь звука перепад,
Затерянность листка в шерсти
Лесов, что облетят,

Но эхо, канифоль содрав
С последнего ствола,
Слух в оловянном блеске трав
Разденет догола.

Вполдетства запахи: припой,
Меловка и сургуч.
И всяк из них наперебой
Вскрывал тебя, как ключ.

А неприкаянная тень
Как молодец жила
В башке ребенка-набекрень
И берегла от зла.

Едва запомнив свой состав,
Нащупав небосвод,
Дорогою распад поправ,
Поэт пока идет

Сквозь станционный шум и дым
Открыто и тайком
По горло в детстве за живым
И мертвым кипятком.

Истопнику не спится.
Послышалось опять:
Лимонная синица
Кислит, мешая спать.

У леса ли, у парка
Он грезит на посту.
Распахнута хибарка
Воздушному родству.

Дым пополам с туманом,
Огонь среди воды
Листву приложат к ранам,
Исполнят наготы.

Синица, рыба? Кто-то ж
Плеснул внутри сейчас?
То заревой зародыш,
Уже не в первый раз.

* * *
Где море подходит, как губы губам,
Улыбка – безумцу, туристу – вибрам,
И Лисья ли бухта, медовее дыни,
Лежит на медвяной своей половине?

А ветер – что мякоть у ложа семян,
И каждый идущий заведомо пьян
Рожденьем, как пьян проникающий или
Тот, проникновенье в кого совершили.

Оливки и брынза, цикады и мед…
Звук перетекает, вкус перетечет
В палатку с прибрежной полоски,
Где прячутся только даоски.

Мишень ли во мне, мешанина ли сил,
Но Тот, кто все это давно искупил,
Укромной колючей тропою
Пойдет к Эчки-Дагу со мною.

Не страшно, пускай в пересменку дорог
Судьба отменила Роланда, но рог
Остался – и где-то запрятан
В пространстве, приткнувшемся рядом.

Отыщется, о, позабочусь о том.
Не надо ромашек «найдем/не найдем»!
И в Киеве есть, и во Львове
Подмога и близость по крови.

По крови, шиповником взятой на вкус,
По крови, к которой однажды вернусь.
Чем ближе рожденье, тем смерть незаметней.
Не страшно остаться последней.

* * *
А тело движется на запах,
Без фонаря к нему идет
Кто был давно и прочно заперт,
Но вдохом обнаружил вход,
Где слиплись камфора и мята
И хочется лизнуть тайком
Жестокий мускус невозврата
И затаить под языком.
Надежно голову теряя,
Ее под ложечкой прижав,
Так радостно дойти до края,
Который вместе всплеск и сплав…
И выйти из-за поворота
Растерянной, совсем другой,
Сквозь запах притяженья рода,
Совпавший с этою ходьбой.

2011

* * *
Упрятавшимся в лоно фонаря, –
Где твой фитиль охватываю я,
Тобой разносклоняемое пламя, –
Какого же имения желать,
Когда на свет слетелась благодать
И сумрак расступается над нами.

Так, часть – до целого и пол – до полноты
Довоплощаешь, проникая, ты,
И бегство упраздняется по мере
Прибежища, налившегося в нем,
Пока не в схватке с нашим веществом
Отравленное вещество потери.

А нежность – даже посреди огней –
Влажна и обступает тем тесней
Ковчег фонарный, что иной неведом.
Он сам себе голубка и причал,
Его, как жизнь, никто не выбирал,
И никому не увязаться следом.

2011

А где-то есть медвежий угол

И ангелы обоих плеч –

И сгусток слов, которым туго:

Не удержать и не извлечь.



Личинка, скрытность, анаграмма

И недомолвка тупика, –

Когда не высказаться прямо,

Сверчка меняешь на молчка.



Идешь опять по кругу силы,

Навёртываясь, где всегда.

И ждешь: скорей бы затошнило,

Вспять от бесстыдства до стыда.



Ведь нет больнее и точнее

Той непритворной тишины,

Которая дает по шее

Не знающим себе цены,



Но пригодится для обмена –

На слёзы и кривой смешок,

Когда уходишь постепенно,

Уж если вовремя не смог.

Прости меня, ведь всё мое враньё –

От страха быть вблизи того ухода,

Которого не вылечит свобода:

Отсюда бегство грязное моё.



Как всякое бездомное зверьё

Изысканным не делает порода,

Так и меня, червивую с испода,

Затягивает черное зеро.



Но город наш с тобою и огнями

Завихриться не даст мне в черной яме,

Душа вернется в свой калейдоскоп,



Чтоб разрыдалась память путевая,

До головокружения вращая,

И для ухода не осталось троп.

В таку погоду можна тільки пити.
Ліхтарне світло п’ють гермафродити
В осіннім парку, туляться до ніг
Трикольорові кішки, кольорові
Трикішки. По короткій післямові
До пляшки підступає перший сніг.

* * *
Целебная осень полей и холмов
Пришла. Обостряется зренье,
Как лемех на пахоте; день – птицелов,
Упавший средь птиц на колени.

Затерпла земля, как орех в кулаке,
И жизнь – не крупнее ореха,
Пока на лопатках валялся в тоске,
Пока не латалась прореха.

Но там, где калина девицей кровит –
Девичества нет и в помине:
Рождается жертвенный гермафродит
На живородящей калине.

Он вглубь родового строенья войдет,
Где Мокошь и Мойра – подруги,
И снимет проклятье. И вытравит род
Свои роковые недуги.

И всё оправдается в слове живом,
Как в предках сгустилось когда-то,
Но будет у сердца колоться жнивьём,
Чтоб помнило, что виновато.

2010

Де цегла жорстка, вузлувата
В пiску залишає слiди,
Поржавiли геть колiщата
Колись-то живої води.

Де Бусове поле, де чути,
Як дихає Лиса гора,
Де все навкруги водокрутом
Затягує в прiрву Днiпра,

Ти, Либiдь, – розрiджена криця –
Колектором пнешся глухим.
Сама собi скарб i скарбниця,
Сама собi втеча i дiм.

Не млосно душi давньоруськiй,
Без щему i зайвих розмов,
Об вiчнiсть розбитись на друзки,
В Славутич iти сторчголов.

2008

* * *

Так дышится лесам, и так, почти запретно,

в них дышит эхом звук, под свежей и льняной

рубахой каждый взмах и мускул так заметны,

так маленький олень бежит на водопой.

Полшага в тень ворот – и никого за нами,

нас манит высота, и, значит, неспроста

чуть видный огонек живет в оконной раме,

хоть ночь, как стадион заброшенный, пуста.

И с городом внизу поговорить нам любо,

прогнозов и угроз не услыхав опять, –

но влажный ритм не зря льнет к водосточным трубам,

ближайшего дождя уже недолго ждать.

И вот он загустел, вот он грядет, как праздник

проснувшихся грудей под влагою рубах,

он обнажает суть всех зарослей и азбук,

в началах и путях, зачатьях и годах...

Он смоет накипь строк, он не оставит брода

мне бывшему, тому, кто в пуще слово пас,

и крикнет нам – глухим от лета и свободы:

напейтесь же дождя! напейтесь про запас!..

Так смотрятся леса в немые бездны просек,

на тишине ворот – лишь эхо набекрень,

так – вновь, и вновь, и вновь – воды напиться просит

из пригоршней моих тот маленький олень.

* * *
На горький глоток, подноготную вечность
Ты сам себя опередил –
И вдруг догоняет непрожитый вечер,
Для коего нету мерил.

Когда сведены и гора и предгорье
И можно в серёдке прилечь –
Легчает, пока остаешься в зазоре,
Пока незлопамятна речь:

Еще твоя подлость не передалась ей,
Еще не настигла вина,
И речь как всегда проявляет участье,
Похоже, что только она.

Она утешает, как Ева Адама,
Целуя вовсю и всего,
И вечер горит в волосинке вольфрама –
С тобою одно вещество.

2010