Логін   Пароль
 
  Зареєструватися?  
  Забули пароль?  
Молоде вино
Homo scribendi peritus
Класики
Вічноживі

  Вірші, проза, аналітика, огляди
Борис Олійник (1937)
У 1983 нагороджений Державною премією УРСР ім. Т.Г.Шевченка - за збірки поезій “Дума про місто”, “Сива ластівка”, “У дзеркалі слова”

Отримані коментарі | Залишені вами коментарі| Інші коментарі

Коментатор Борис Олійник, [ 2007-07-08 12:15:46 ],
на сторінці поезії     "У ЗАМКНУТОМУ КРУЗІ"   Олійник Борис

Редакція "Завтра" А пока — слово самому Евгению НЕФЁДОВУ, автору колонки "Евгений о неких":
Наконец-то еду в Киев, где я не был тыщу лет!
Наплывает ностальгия, наполняет душу свет…

Но от крика проводницы — рассыпается мечта:
"Украинская граница! Приготовьте паспорта!"

Огорошенный, впервые эти слушаю слова…
Кто же мне теперь ты, Киев? Кто же я тебе, Москва?

Вот он, паспорт, где доныне отразилось наяву —
что рождён на Украине, что в России я живу.

А души моей скрижали память вечную хранят
о родителях-волжанах, что в земле донецкой спят…

И уже им не приснится, Слава Богу, фраза та:
"Украинская граница! Приготовьте паспорта!"

… Пограничные пределы да таможенная власть.
А Европа, между делом, — воедино собралась!

Нас же — режет по живому забугорный чуждый вой:
"Разделяй — и властвуй вволю! Да поссорь их меж собой!.."

И находятся, конечно, подпевалы тут и там:
перепишут, перебрешут, перевыкрасят Майдан.

То столкнут славян на газе, то на нормах языка.
"На Вкраiнi милiй" — разве не Шевченкова строка?

Так откуда ж — "В Украине"? Впрочем, это пустяки.
Не забыть бы нам, родные: братья мы и земляки!

И единый корень вроде породнил отвеку нас…
За окошком, на перроне — море добрых рук и глаз!

Поезд медленно причалил, грусть моя осталась в нём.
Круг друзей меня встречает, мы по городу идём.

Узнаю тебя, родимый! Вспоминаю, как сейчас: тут Крещатик, там Владимир, вот Богдан, а вон Тарас…

Всё — как было! Необычна лишь рекламы мишура.
Но зато какой привычный — и совсем не заграничный — ветер с берега Днепра!
Коментатор Борис Олійник, [ 2007-07-08 12:28:17 ],
на сторінці поезії     "У ЗАМКНУТОМУ КРУЗІ"   Олійник Борис

А ось і переклад
В ЗАМКНУТОМ КРУГЕ Поэма
(пер. с украинского Евгений Нефёдов)

Он вышел на Кремлёвское подворье
в своё последнее лето 1952-го.
От жары плавилась брусчатка.
Замаскированные охранники,
чтобы не засветиться,
неподвижно обливались потом:
беспощадное солнце било им в темя
большим раскалённым гвоздём.

...А ему было холодно.
Эти приступы
какого-то могильного сквозняка,
резко его пронизывающего,
когда все изнывали от зноя,
он ощутил года три назад.
И тогда же возникло предчувствие
неотвратимого приближения финала.

На первых порах это чувство
вызывало не столько страх,
сколько некое любопытство:
откуда и когда?
А сегодня — даже и не встревожило.
Только снова кольнуло: когда?
Завтра? Через месяц? Или через год?
Ибо то, что... не своей смертью —
это он знал наверное.

Да ещё его мучило нечто,
смешанное с презрением:
кто же тот Брут?
нет, скорее — бруты,
ибо решиться на что-то... такое
они способны лишь стаей.
И, наконец, как они это сделают?

Стрелять такие ничтожества
не отважатся:
слишком уж близко стоит
к Вседержителю.
Обставить всё юридически,
как это умеет Вышинский, —
у них не достанет разума.
Разве что — из-за спины...
чем-то тяжёлым?
"Хоть людей не смеши! —
оборвал он себя. —
Тут же тебе не Мексика".

И как раз в этот миг
что-то вдруг остановило его.
Морщась от боли,
приладил покалеченную левую
за борт уже поизношенного кителя,
а десница его описала жест,
знакомый всему миру:
спокойно сверху, словно в раздумье,
опустил указательный вниз,
в знак окончательного решения:
"Всё же отравят, — сказал
спокойно и даже беззлобно, —
только на это они и способны".

К собственному удивлению,
даже этот смертный приговор
его не встревожил. Но и не снял
той нестерпимой тяжести,
что больше всего остального
давит в последние годы.

...После отравления в сорок седьмом,
которое он едва пережил,
начали появляться какие-то голоса.
Сначала к ним не прислушивался,
списывая на переутомление.
Но последнее трёхлетие
его просто терроризировал
сардонически-ядовитый
и до жути отчётливый голос,
что прорывался из его же
собственного естества:
"Ну, так кто ж таки твой отец,
Ге-не-рра-лис-си-мус?"

...Тёмные слухи насчёт отца
ходили издавна, только он
не особенно и докапывался,
кто и откуда их распускает,
поскольку знал: обывателю
испокон веку необходимы
если не мифы или легенды,
то хотя бы какие-то
сплетни о своих вождях.

Но в сорок седьмом, в одну из ночей,
на грани жизни и смерти,
он вдруг вспомнил себя, шестилетнего,
и то падение на левую руку,
и ту жгучую боль, что выкручивала её
несколько дней и ночей.
И что-то нашёптывала над ним мама.
Ещё припомнил каких-то коней,
и портрет красивого человека
с аккуратно подстриженными
густыми усами.

Где видел он их? И когда?
Настоящее и прошлое смещалось:
было это вчера или ещё тогда...
А потом сапожник Джугашвили,
причастившись чачей,
смертельно бил мать и его, малыша...

А сегодня, в последнее своё лето,
этот небрежно-ехидный голос
процедил... его же устами:
"Так кто же отец мой?"
И он оглянулся с опаской:
не слышал ли кто вокруг?
И тот вопрос: "Кто отец мой?" —
вдруг вытеснил всё на свете.
И это было страшней, чем смерть.

...Он не собирался
составлять завещание:
сына спаивают,
дочка, похоже, пойдёт по рукам.
Соратники? — при мысли о них
он брезгливо сплюнул
и вяло махнул рукой.
Только в записке,
переданной из рук в руки
знакомому ещё с семинарских лет
земляку-священнику,
просил схоронить его
возле отцовской могилы... если найдут.
Знал: у Кремля будет лежать двойник.

...Что же, он и на этот раз не ошибся:
его таки отравили.


II
Не он под хмурым камнем замурован.
Там дважды похороненный двойник.
А прах того, кто истинно велик,
Упрятан под неведомым покровом.

Давно издохла воровская рать,
Копавшая, гонима тёмным страхом,
Поглубже яму — чтобы с этим прахом
Свои грехи и счёты закопать...

Неведом миру след его могильный.
И это пострашней, чем правду знать,
Откуда тень его встаёт опять,
И даже время гордое в бессильи
Пред ней покорно опускает крылья.

Стремится в Гори ночью он упрямо,
И глухо, будто в горле ком мешает,
У старого надгробья вопрошает:
"Так кто же мой отец —
ответь мне, мама?!"

Вокруг — молчанье.
Но перед рассветом,
Лишь вскрикнут третьи,
в ад нырнёт он тайно
И спрашивает в страхе Бафомета,
Не встретил ли кто здесь отца случайно?

Рогатый ржёт в ответ: "Видали лоха —
Пришедшего искать отца меж нами?
Да он среди помазанников Бога
Давно гуляет райскими садами.

Уйди, покуда черти не забрали!
Ищи отца в обители небесной.
Лишь трижды постучи в ворота рая:
Петру там поимённо все известны".

...Идёт, стучится днями, и ночами,
Чтобы отца увидеть хоть с порога.
Но всякий раз Апостол отвечает:
"Тебе сюда заказана дорога..."

Так день и ночь безжалостная карма
Его по кругу замкнутому водит.
И нет на свете тяжелее кары
Тому, кто и для ада не подходит.
...Как славно в горних
праведникам божьим:
Ни суеты, ни грусти, ни заботы.
Лишь одного из них порой встревожит
Какой-то...
словно дальний стук в ворота.

В тот миг
Всевышний, отложив скрижали,
Куда все судьбы вечно им вносимы,
Тепло на своего посмотрит Сына,
Прошедшего все муки и печали,
Отечески вздохнёт,
И пишет дале...

Перевёл с украинского Евгений Нефёдов