Колись давно на зеленому пагорбі серед широкого степу стояв Вітряк. Вітряк - то такий млин, який використовує вітер, щоб молоти зерно на борошно. Тож стояв собі той Вітряк серед степу і ловив вітер своїми довжелезними крилами.

Життя Вітряка було одноманітним: на нього звідусіль звозили зерно, вітер крутив крила Вітряка, крила приводили в дію дубовий вал, той вал крутив зубчасте колесо, те колесо - веретено, а веретено обертало важезне кам’яне жорно (жорен у вітряків зазвичай два: одне нерухоме і одне – рухоме). Жорна, тяжко зітхаючи, перемелювали зерно, перетворювали його на легке борошно, з якого пекли хліб. І так - щодня. А ще іноді мірошник лагодив і ремонтував Вітряка – ось і все розмаїття.

Вітряк той був норовливий і примхливий: то те йому не так, то се не таке. Тож мірошнику горе було з Вітряком і клопіт: адже вмовляння і заспокоювання вередунів таки забирає сили і час!

Одного літнього ранку Вітряк прокинувся в геть поганому настрої, хоча жодних причин для цього не було. Та для вередунів це не має значення, бо капризи викликані їхнім норовом, а не якимись там причинами. А до Вітряка вже вишикувалась довжелезна черга селянських підвід і возів, а на них - гори мішків зі збіжжям. І вітер вже прилетів і почав легенько штурхати Вітряк у крила: ставай, Вітряче, до роботи! І жорна вже промурмотіли щось приязне одне одному, мабуть, привіталися.

Але Вітряк подумав собі таке: "Кожного дня від схід сонця і аж до темряви я важко працюю. Оцей вітер крутить мої крила, а крила крутять мій вал, а на валу обертається моє зубчасте колесо, а колесо приводить до руху моє веретено, а веретено - мої жорна, а мої жорна мелють їхнє збіжжя на їхнє борошно. І так все моє спрацьовується, так все моє перетирається на порох, так я сам перетираюся на порох – і все це заради їхнього! Так я увесь зітруся, і вітер рознесе світом мої рештки, і відтак нічого від мене не залишиться!"

І Вітряк вирішив більше вітру не коритися і зерна не молоти. І таке сказав вітру:
- Вітре, не дми на мої крила, я більше не буду тобі коритися! Досить! Ти дмеш на мої крила, тоді крила крутять вал, тоді вал обертає зубчасте колесо, тоді колесо штовхає веретено, а веретено - жорно. І все це спрацьовується і перетворюється на порох, так і від мене нічого не залишиться. Ні, більше я не буду тебе слухатися, вітре, ворогу мій!

Вітер нічого не відповів Вітрякові; його такі речі мало цікавили. Він багато мандрував світом, і знав, що скрізь відбувається одне і те саме: сонце світить, вода тече, вітер дме - а іншого порядку речей він не бачив і навіть уявити не міг. Тож він собі, як і раніше, рухався над степом, гнув ковилу долу і крутив крила усіх вітряків, що траплялися, а їх степом було чимало, на кожному горбочку - і вітряк.

Але Вітряк зупинив крила, а відтак зупинилися і вал, і зубчасте колесо, і веретено, і жорно. Селяни, що привезли зерно до Вітряка, здивувалися: вітер дме добре, а вітряк стоїть, крила не ворухнуться, жорна мовчать! Погукали мірошника, той прибіг, все обдивився - не може зрозуміти, чому Вітряк не працює.

Селянам не було часу чекати, доки Вітряк запрацює: вони розвернули вози і погнали коней і волів до іншого вітряка, на сусідньому пагорбі. Мірошник залишився сам-на-сам із норовливим Вітряком, та вдіяти нічого не зміг: Вітряк відмовлявся працювати, та й годі!

Тим часом вітер подужчав так, що крила Вітряка аж застогнали. Але Вітряк уперто тримав їх, аби не ворухнулися, і відтак не ворушилися ані вал, ані зубчасте колесо, ані веретено, ані жорно. І простояв так Вітряк аж до ночі, доки вітер влігся спати.

Мірошник наступними днями оббігав усіх майстрів, яких знав. Усі приходили, дивилися на Вітряк, оглядали його крила та інші частини, але ніхто не міг зрозуміти, чому Вітряк не працює. Все було справне, вітер був добрий і рівний, та крила Вітряка ніби заклякли.

Тим часом селяни перестали звозити до Вітряка зерно: адже час такий короткий! Один літній день усю зиму годує, тож вони прямували до тих вітряків, що часу не гаяли і весело вимахували крилами, перетворюючі збіжжя на борошно. І нещасний мірошник, аби не вмерти з голоду, подався у найми до сусіда, теж мірошника, аби хоч якось підзаробити і прогодуватися. Адже від вітряка, який не працює, ніякого зиску, самий збиток: утримуєш вітряк - плати податок, а норов твого вітряка скарбницю не обходить.

І Вітряк залишився на своєму пагорбі сам-один, лише вітер щодня дмухав на його нерухомі крила. Та Вітряк не здавався: щоб Вітряк сам перемолов себе на порох? - та ніколи!

Час ішов, а норовливий Вітряк уперто тримався свого рішення. Промайнуло літо, прошуміла зливами осінь, зима насунула і вкрила степ і Вітряк білим снігом, мов борошном. Тоді знову прийшла весна, сніг розтанув - і на пагорбі, який вже почав зеленіти під теплим сонячним промінням, з-під снігу показався Вітряк, і вітер торкнувся його крил. Але Вітряк затято тримався свого і крилами навіть не ворухнув.

За той час, коли Вітряк стояв без роботи і без догляду, він змарнів, втратив дах і перехнябився - адже негода, на відміну від Вітряка, свою справу робила і нікого в степу не шкодувала і не жаліла. Його дерев’яні деталі і частини просякли водою і так розбухли, що тепер Вітряк не міг ними поворухнути, навіть якщо б захотів. І стояв норовливий Вітряк на своєму пагорбі, чорний і перехняблений, тримаючись свого рішення не коритися вітру, а насправді ж навіть не маючи змоги зловити вітер крилами та почати працювати.

А далі прийшло у степ літо, і настала страшна спека, яка так висушила Вітряк, що деякі його частини навіть почали тріскатися. А пуп – це така величезна дубова колода, на якій стояв і обертався навколо себе Вітряк, аби краще ловити вітер - був розірваний величезною тріщиною по всій довжині і розсівся. Вітряк тоді мало з свого пупа не впав і тепер ледь на ньому тримався. Але він – весь перехняблений і хиткий - все ще промовляв вітру, коли той з’являвся:
- Ні, вітре, ворогу мій, я тобі не коритимуся!

А тоді настав день, коли над степом зібралися чорні хмари - насувалася страшна гроза. Рвонув щосили вітер, вдарив грудьми у крила Вітряка, і Вітряк зі страшним гуркотом звалився з пупа, а його важезні жорна від удару об землю розкололися навпіл. А з-між хмар викинулася сліпуча блискавка - і влучила прямо у Вітряк. Вітряк запалав; і його крила, і його вал, і його зубчасте колесо, і його веретено, і пуп - все охопило полум’я. Вогонь вмить поглинув дерев’яні рештки Вітряка, вітер підхопив попіл та розвіяв світом, а тоді пішов дощ і змив будь-яку згадку про Вітряк.

Хоча ні: на тому пагорбі і досі лежать уламки жорен. Проти сонця вдень та проти місяця вночі вони біліють, мов черепи якихось велетенських створінь. Власне, розколоті жорна оцю історію про норовливого Вітряка і переповідають – аби хтось слухав.

2015

Жил-был фараон, звали его Макарона Первый. У него была сильная армия и слабые соседи, поэтому Макароне Первому удалось сколотить весьма обширную империю. Когда известные пределы мира закончились, Макарона Первый провозгласил себя Императором Вселенной и богом по совместительству. Подданные воздавали ему императорские и божеские почести, а он их благосклонно принимал, слегка прищурив левый глаз.

С годами Макарону Первого начали одолевать мысли о том, что при всем своем величии он все равно умрет так же, как умирает любой его подданный. А этого Макароне Первому не хотелось. Консультации со жрецами не дали никакого результата. Жрецы просто молчали. Они не могли сказать, что Макарона смертен или бессмертен, ведь богохульство каралось утоплением, а ложь Императору - удушением. И мрачный Макарона, снизойдя к сложному положению, в котором оказались жрецы, отпустил их с миром. Он сидел на балконе своего дворца и смотрел на горы на горизонте, слегка прищурив левый глаз.

И тут Макарону осенило: горы! Раз уж ему невозможно жить вечно, то память об Императоре Вселенной и боге по совместительству Макароне Первом не умрет никогда. И Макарона Первый хлопнул в ладоши.

Через сколько-то лет рядом со столицей Макароны Первого появилась гробница, своими великолепием превосходящая его дворец, а размерами – горы на горизонте. Ничего подобного не было в известных пределах мира. И гробницу Макароны Первого провозгласили чудом света – и не восьмым или там девятым, а первым и единственным, потому что остальные семь были заблаговременно разрушены по его приказу. Макарона Первый с удовлетворением смотрел на свою усыпальницу, слегка прищурив левый глаз. Теперь о нем не забудут.

После смерти Макароны Первого его империя распалась на две части – Северную и Южную. Их правители тоже хотели обессмертить свое имя, и для этого последовали примеру великого предка. Но из соображений экономии они разобрали гробницу Макароны Первого и построили из ее камней свои гробницы, каждая – в половину его усыпальницы.

Их наследники продолжали дело своих предков: они делили империю и гробницы. Через сколько-то поколений на месте некогда пышной столицы Макароны Первого раскинулось кладбище императоров. Над каждой могилой лежал только один камень.

Через какое-то время ученые заинтересовались этой обширной местностью, усеянной одинокими камнями. Никаких достоверных сведений обнаружить не удалось, и ученые договорились, что эти камни сюда много миллионов лет назад принес ледник. Только один ученый не согласился: он считал, что эти камни – остатки величайшей гробницы древности, которую по камешку растащили потомки, но его осмеяли. По мнению большинства ученых, местность не представляла собой ни культурной, ни исторической ценности, и вскоре там устроили парковку для нового супермаркета. Вот, пожалуй, и все.

Да, левый глаз Макарона Первый не прищуривал – это я придумал. Как и самого Макарону Первого, глядя на рассыпанные возле супермаркета макароны и размышляя о бренности бытия.

2013

Когда Димке было 4 года, окружающий мир состоял из частей, едва связанных между собой. Мир тогда напоминал выкройку. Белое пространство, на котором разноцветными линиями нарисованы неузнаваемые детали какой-то одежды, а между этими деталями – пустота. Димкин дом, дом бабушки и дом другой бабушки, село, остров на реке, лес, папино пароходство, парк, кинотеатр – все эти места не были частями целого. Единственное, что связывало эти части воедино, - это он сам, Димка, когда посещал эти места. Димке даже иногда снилась эта выкройка, очень напоминавшая те, которые он видел в маминых журналах.

Двор – то есть та сторона дома, куда выходили подъезды, - был квадратным и огромным, со всех сторон его ограждали 9-этажные панельные стены. Во дворе помещался детский сад, спортивная площадка, мрачная котельная, сломанные качели, монументальные «грибки» из стали и бетона, навечно оккупированные доминошниками, гудящая, словно улей, трансформаторная подстанция и даже небольшой овраг, в котором всегда обнаруживались какие-то замечательные вещи. У подъездов стояли угловатые скамейки; на этих скамейках во всякое время можно было видеть оживленно беседующих пенсионерок.

…Димкин двор был совершенно не похож на бабушкин двор, располагавшийся в самом центре города. Но для Димки то было счастливое время, когда вещи воспринимаются такими, какими они есть, а размышления о различиях и о причинах различий не тревожат молодую душу. Бабушкин дом – бледно-желтый, с темным цоколем и крытой шифером крышей с аккуратными слуховыми окнами, - был очень высок, хотя и имел всего лишь 4 этажа. Дом стоял в стройном ряду своих респектабельных близнецов; от проезжей части дома отделял ряд фантастических, невероятных деревьев – платанов. Говорили, дома эти строили после войны немецкие военнопленные. В конструкции домов также ощущалась война, то ли недавняя, то ли скорая: в подвалах были оборудованы вместительные бомбоубежища, а стены достигали полутораметровой толщины, так что в проеме окна можно было устроить еще одну комнатку. Строгие, неброские фасады украшены только парадными подъездами с небольшими портиками и широкими солидными ступенями. Однако все парадные подъезды заперты; жильцы попадали домой через двери черного хода, то есть через лишенные портиков и красивых ступеней узкие подъезды, выходящие во двор. Двор – тих, тенист, обильно засажен акациями, каштанами и шелковицей, украшен клумбами; у подъездов и вокруг клумб расставлены скамьи, изящные, как скрипичный ключ. От соседних пространств двор огражден высокими каменными заборами, крашеными в тон с домами в бледно-желтый цвет. Заборы эти такой ширины, что по их гребню можно свободно разгуливать, как по дорожке, если, конечно, хватит сноровки и храбрости туда вскарабкаться. От улицы дворы защищены массивными кованными воротами; но Димка этих ворот уже не застал. У него было только какое-то смутное, мимолетное воспоминание об этих воротах, оживавшее только тогда, когда он видел где-нибудь такие же ворота, преграждавшие вход во двор. Странное дело, - думал Димка, повзрослев, - парадные подъезды заперты, а ворота сняты с петель, - зачем, почему? От этих ворот к тому времени, которое Димка отчетливо помнил, остались только огромные, крепостного вида петли, намертво вделанные в торцовые стены домов…

Пространство с другой стороны Димкиного дома – «за домом» - совсем не походило на двор. Оно будто бы вплотную примыкало к современному микрорайону, но имело с ним мало общего. Тут по-прежнему - окраина, предместье, ранее находившееся на значительном удалении от старого города. Город теперь уже тесно прижался своими промышленными и жилыми зонами к этой местности, с ее одноэтажными домиками, огромными акациями, запущенными и заросшими садами, с кружевом тропинок, прихотливо соединявшим домики, колодцы, огороды, сараи и погреба. Однако границу и различие «между городом и деревней» пока стереть не удалось. Символом этого мог служить овраг, тянувшийся от улицы вдоль всего Димкиного дома и впадавший в заболоченную речку. После сильных дождей по оврагу мчалась бурная мутная вода; если бы грунт «за домом» не был таким плотным и глинистым, эти потоки уже бы давно размыли овраг до размеров Гранд-каньона. В периоды засухи овраг стоял мрачный, раскаленный, безжизненный, а причудливой формы комья глины на его склонах и дне становились тверже камня. Прочитав где-то о Долине смерти, Димка долгое время представлял себе ее именно такой.

То, что двор и «за домом» были самостоятельными, не связанными, не сшитыми воедино пространствами не только в Димкином воображении, но и в реальности, подтверждалось и явными различиями в населении этих пространств. Обитателями двора были малыши, а также дети постарше, но робкого десятка. За домом совсем не встречалось малышей, а дети постарше были известны в сопредельных пространствах как сорванцы, сорвиголовы и даже хулиганы.

Димка уже тогда был стихийным нонконформистом. Если его причисляли к примерным детям, он начинал хулиганить, если к хулиганам, он вел себя как лорд-хранитель печати на приеме у английской королевы. Поэтому Димка прогуливался и во дворе, и «за домом», а также поддерживал с обитателями обоих пространств дипломатические отношения. Иначе было нельзя; если такие отношения не устанавливались «за домом», считалось, что стороны находятся в состоянии войны. Во дворе же это грозило изоляцией и неприемом в коллективные игры.

Одним из обитателей пространства «за домом», с которым Димка установил и поддерживал дружественные отношения, был Вовка. По правде сказать, Вовка был соседом Димки, жил в том же подъезде, но был на год старше, на голову выше и однозначно принадлежал к клану хулиганов и даже, кажется, гордился этим.

Однажды летним вечером, почти таким же жарким и душным, как и долгий летний день, когда солнце уже скрылось за верхушками самых высоких деревьев, Димка отправился погулять «за дом». Несколько дней назад прошел сильный дождь, но теперь овраг уже высох, и Димка надеялся найти в нем что-то интересное, полезное или занимательное, принесенное дождевой водой.

Димка шел по краю оврага и внимательно осматривал его склоны и дно в поисках новых сокровищ. Ему не попалось ничего примечательного; через несколько шагов он понял, почему. На дне оврага стоял Вовка и разглядывал что-то большое и ржавое; он довольно улыбался, а карманы его шортов что-то туго обтягивали, выступая двумя бугристыми полусферами. Значит, он уже собрал все, что могло представлять интерес. Димка махнул Вовке рукой и ускорил шаги, надеясь, что Вовка еще не ходил по оврагу дальше. Однако Вовка решил подразнить Димку и продемонстрировать ему свои находки. Он крикнул Димке подождать и стал выбираться из оврага. Димка покорно остановился. Этикет есть этикет.

- Смотри, что я нашел! – сказал Вовка, делая большие глаза и пытаясь что-то вытащить из кармана. Но карманы были так плотно набиты, что Вовке никак не удавалось извлечь оттуда желаемое. От нетерпения он притопывал ногой по краю оврага, неровному и зазубренному, точно старая пила. Когда таинственная находка, наконец, стала подаваться и уже показалась из кармана, случилась катастрофа.

Вероятно, глина еще не успела высохнуть после дождя и не достигла своей обычной каменной твердости. Вовка последний раз топнул ногой, и край оврага обвалился, с шорохом и шуршанием увлекая за собою и Вовку. Через мгновения Вовка оказался на дне оврага, покрытый рыжей пылью, присыпанный комьями глины и воющий от боли. Он держался руками за правую лодыжку. Димка стоял сверху, раскрыв рот от удивления и неожиданности.

Покричав немного, Вовка поднял на Димку злые, полные слез глаза. Наверное, он решил, что это Димка от зависти столкнул его в овраг. «Дурак!», - крикнул Вовка. Он схватил с земли ту большую ржавую штуку, которую он рассматривал, когда его повстречал Димка. Это был металлический круг диаметром сантиметров около 30. Вовка вскочил на ноги, что-то шепча, каким-то замысловатым образом завертелся, взмахнул этим диском и швырнул его в Димку. Много позже, когда Димка бросил бокс и увлекся толканием ядра и метанием диска, тренер именно так учил его метать диск. То есть Вовка метнул свое оружие возмездия самым правильным способом, гарантирующим дальность и точность броска. Должно быть, у него был природный дар, талант к этому спорту.

Солнце, которое уже скрылось за деревьями, вдруг снова засияло у Димки прямо перед глазами в полную силу. Его внезапный свет был так ярок, что у Димки тупо заломил лоб, заболели виски и глаза. Иногда от боли люди кричат и прыгают на месте, трясут руками и шипят. А от этой боли Димка, напротив, как-то ослаб, ноги его подкосились, и он опустился на горячий край оврага. Солнце снова скрылось за деревьями и даже, казалось, опустилось за горизонт. В полном гула и стука полумраке Димка увидел, как Вовка со всех ног убегает по дну оврага в сторону речки.

Димке стало очень тоскливо и пронзительно захотелось домой, к маме. Он хотел бы оказаться у мамы на руках прямо сейчас, немедленно, но он не мог даже встать и побежать к ней. Руки и ноги стали какими-то ватными, чужими, они просто торчали в разные стороны из туловища и совсем не слушались.

Постепенно солнце снова выглянуло из-за горизонта, и Димка смог подняться. С этого момента его воспоминания становились отрывочными и неполными. Он помнил, как поднялся и пошел домой. Помнил дружно, словно по команде, вскакивающих с лавок пенсионерок, с беззвучно раскрытыми ртами и выпученными глазами, похожих в своем порыве на болельщиков команды, забившей гол. Гул в голове. Дерматиновую обивку своей двери. Потом, после долгого неясного промежутка, кафельные стены, человека в белом халате, закрашенные до половины окна…

Через какое-то время воспоминания Димки снова обретали непрерывность и насыщенность, но вот Вовка в них появлялся эпизодически, пунктиром. Всякие дипломатические и прочие отношения между ними прекратились, хотя Димка по-прежнему гулял и во дворе, и «за домом». Теперь его лоб украшал длинный белый шрам, перечеркнутый вертикальными дефисами швов, что придавало шраму сходство с колючей проволокой.

Мир в представлении Димки постепенно соединялся в более-менее цельную картину. Пустоты между отдельными, давно и прочно знакомыми пространствами заполнялись новыми пространствами, предположениями или знаниями о них, а мир все ширился, рос, все новые и новые удивительные, невероятные пространства открывались Димкиным глазам и воображению. Димка узнавал новое, взрослел, но детство не отпускало его, оставалось с ним всегда, а Димка и не хотел его отпускать. Уж такие это были славные времена!

Вовка был таким же эпизодом его детства, так же неотделимым от Димки, как и его шрам, оставленный ржавым диском. Вовка тоже рос, он превратился в подростка, потом в юношу, высокого и плечистого, потом исчез на два года – служил в армии. В армии Вовка как будто вырос еще больше, он входил в подъезд, низко склоняя голову и чуть боком, чтобы в двери поместились его широченные плечи.

А потом Вовка словно начал расти в другую сторону. Димка видел его очень редко, не чаще раза-двух в год, поэтому этот злокачественный рост был Димке очень заметен. Вовка худел, бледнел, становился ниже ростом, уже в плечах, ссыхался, ссутуливался, занимая все меньше пространства. Он стал наркоманом; эта дрянь не знала различий, в равной степени влекла и тех, кто когда-то принадлежал двору, и тех, кто господствовал «за домом». А потом Вовка исчез. Умер от передозировки в подвале своего же дома.

А у Димки остался шрам на всю жизнь. Вот и все, что оставил по себе Вовка.

2012 г.

Жил-был на свете один грозный воитель. Не знал он поражений и ничьих, из всех битв выходил победителем и даже без единой царапины. Касалось это не только дел войны, но и дел мира: в любви, азартных играх, денежных предприятиях и в прочих мирных развлечениях он неизменно оставался с барышами и ничего не терял.

Однако и у него был враг, против которого воитель оказался бессилен. Когда пришло время, за ним явилась смерть. Похоронили воителя в роскошном склепе в засекреченном месте.

Через какое-то время поползли слухи, будто секрет непобедимости воителя спрятан в том самом склепе. Начались поиски усыпальницы и скрытого в ней секрета. И вот некий человек отыскал могилу воителя. Он взломал дверь, вошел в мавзолей и там, на небольшом постаменте, обнаружил секрет – небольшой медальон, отлитый из тяжелого серого металла, вроде свинца, на прочной цепочке из того же материала. На медальоне значилось: ПЕЧАТЬ НЕУЯЗВИМОСТИ.

Обрадованный находкой, человек схватил медальон и нацепил его себе на шею. Однако тут же с криком его сорвал с себя: как только медальон оказался на шее, по всему телу человека разлилась невыносимая боль. Поразмыслив, он оставил медальон в склепе и вернулся восвояси. Медальон ему, конечно, не достался, но он заработал неплохие деньги, рассказывая желающим, где его найти.

Потом в склеп пришел другой человек – и с ним случилось то же самое, что и с первым. Однако он не сдался: он спрятал медальон в карман и отправился покорять мир. Однако в кармане медальон не имел никакой силы: по дороге к славным завоеваниям на человека напали грабители, человека убили, а медальон забрали.

Грабители разобрали надпись на медальоне и сразу же смекнули, что попало им в руки. Главарь шайки объявил артефакт общим достоянием, которое поручил хранить себе. Он нацепил медальон на шею, но тут же с криком сорвал его с себя: нестерпимая боль пронзала его тело от преступной головы до бандитских пят. И грабители поняли, почему их жертва несла медальон в кармане, а также сообразили, что от медальона в кармане пользы никакой. Тогда они просто бросили медальон на дороге и продолжили свои обычные преступные дела без медальона.

Так медальон оказался на дороге, где его время от времени находили разные люди, но никому не было под силу вынести страшную боль: так никто его не взял.

Шли годы, и слава о медальоне распространилась по всему миру: уже решительно все знали, на какой дороге он лежит, и как на людей действует. Тем не менее, постоянно находились желающие испытать себя и медальон, но заканчивалось это всегда одинаково: смельчак с криком срывал медальон с шеи и бросал его обратно на дорогу. Вокруг того места, где лежал медальон, даже возникло поселение: некоторые люди не пожелали уходить, они жаждали увидеть, сможет ли кто-либо когда-либо выдержать испытание Печатью неуязвимости, а заодно и воспользоваться шансом присоединиться к новому владыке мира. Постепенно это поселение выросло в город, потом – в мегаполис, а теперь это уже целое государство.

Однажды по той дороге, где лежал медальон, шел некий человек. Он увидел медальон, поднял его, повертел в руках, прочитал надпись, повесил его себе на шею, постоял немного, подумал, снял медальон с шеи и бросил его обратно на дорогу.

Вокруг немедленно собрались любопытные и принялись его спрашивать:

- Послушай, мы все это испробовали, но это же невыносимо! Тебе что, больно не было?

- Нет, не было, - ответил человек.

- Так что же ты его бросил?! – завопила толпа. – Бери, пользуйся! Владей миром!

- Не хочу, - пожал плечами человек, - мне это ни к чему, – и с этими словами пошел своей дорогой под завистливые стоны и зубовный скрежет толпы.

И медальон остался лежать на прежнем месте. Но в один прекрасный день тот, кто однажды смог надеть на себя медальон, вернулся. Возникло у него в жизни некоторое затруднение, которое никакими средствами не удавалось устранить, и он решил воспользоваться Печатью. Он взял медальон, повесил его себе на шею, но тут же с воплем сорвал его с себя – больно! Собравшиеся зеваки злорадно захохотали, а пристыженный человек поспешно скрылся.

Но вот как-то утром медальон исчез. Поднялась паника: кто-то завладел медальоном! Грядет новый повелитель мира! Однако вскоре медальон вернулся на прежнее место: оказалось, какой-то отчаянный мальчишка нацепил его на себя, чтобы снять с дерева своего кота, который залез слишком высоко, чтобы спуститься самому. Мальчишка, обнимая кота, прошел сквозь онемевшую толпу, бросил медальон на дорогу и убежал вприпрыжку по своим мальчишечьим делам.
И вот тогда медальон передали в местную спасательную службу. Если кто-то из спасателей надевает его на шею, чтобы вытащить человека из огня или из воды, или еще от какой-то беды спасти, Печать неуязвимости не причиняет ему боли, а только помогает.

Так медальон и служит теперь вместе со спасателями. Хранится он без всякой охраны, не под замком, просто лежит на видном месте, чтобы всегда был под рукой. Время от времени медальон похищают, однако спасатели неизменно находят его где-нибудь неподалеку, буквально в двух-трех шагах.

Сами спасатели надевают медальон только по делам службы. Дураков среди них нет – профессия их не терпит.

2014, 2016

Жив собі колись Равлик. Він мешкав у глиняному глеку, який невідомо хто загубив у траві на луках. Може, той глек і не загубив ніхто, а просто кинув, адже була в ньому дірка. Саме через цю дірку в глек потрапив Равлик, який щойно вилупився. Також через ту дірку в глек проростала трава, якою і харчувався Равлик. Жив собі Равлик у глеку, плодився і розмножувався, як годиться усім живим істотам...

Фрагмент. Повний текст видалено автором за умовами видавничого договору

Не так уж давно и не так уж далеко во дворе одного заброшенного дома жила-была Клумба. Клумба, как и дом, тоже была заброшена, никто за ней давно не ухаживал. Летом Клумба зарастала травой, осенью ее засыпала палая листва, а зимой - снег. А еще некоторые прохожие, иногда случайно забредавшие во двор, бросали на Клумбу всякий хлам. Так что Клумба совсем уже на клумбу не была похожа...

Фрагмент. Повний текст видалено автором за умовами видавничого договору

Жив собі колись один хлопчик на ім'я Петрик. Звичайний хлопчик: дві руки, дві ноги, хитруваті очі і повна запитань голова.

Та було в Петрика одне горе. Весь рік він чекав на подарунки від Святого Миколая, але ніколи тих подарунків не отримував. Петрик не був більшим неслухом, аніж усі інші хлопчаки його віку, робив не більше шкоди, ніж робили вони. Траплялося, звісно, що й він батьків не слухав або «забував» виконати домашнє завдання; проте всі інші хлопці в Петриковому дворі, в його будинку та його школі подарунки від Святого Миколая отримували, а Петрик – ніколи...

Фрагмент. Повний текст видалено автором за умовами видавничого договору

С благодарностью ЧБСА

Жил-был один мальчик. Шел он как-то в школу, да шел очень неохотно: пора стояла весенняя, хотелось ему гулять, бегать и прыгать в парке, на качелях качаться, с друзьями на речке кораблики запускать. И вот с такими мыслями шел мальчик в школу.

По пути в школу мальчик заглянул в свой любимый парк – так, просто, чтобы хоть минутку на качелях посидеть. Вдруг видит – лежат у самой дорожки часы. Большие такие, с цепочкой – такие носят в кармашке жилета, а не на руке. Мальчик часы подобрал и стал оглядываться в поисках милиционера: он знал, что чужое, даже потерянное, брать нехорошо. Но милиционера поблизости не оказалось, да и вообще никого не оказалось. И мальчик принялся рассматривать часы.

На белом циферблате с красивыми черным римскими цифрами стояла необычная марка: ТВОЕ ВРЕМЯ, а на обороте часов было выведено красивым курсивом: "Эти волшебные часы позволят тебе сделать своим столько времени, сколько понадобится. Отведи стрелки часов назад – и получи свое время!"

Глаза мальчика загорелись: ведь это именно то, что ему нужно! Время! И он решил испытать волшебные часы. Для начала он отвел стрелки назад на 15 минут: как раз успеет на качелях покачаться, а если часы не волшебные, то опоздает он в школу всего только на 5 минут. И мальчик перевел стрелки часов на 15 минут назад и принялся раскачиваться на качелях. Когда 15 минут пришло, он побежал в школу – и чудо произошло! Часы работали! Он и в самом деле опоздал только на 5 минут – ему даже в дневник запись об опоздании на урок не сделали.

И с тех пор у мальчика было столько времени, сколько ему могло понадобиться: теперь он мог гулять и заниматься любимыми делами и играми, сколько угодно, и никуда не опаздывал. Одно только было плохо с волшебными часами: у друзей мальчика таких часов не было, поэтому почти все подаренное волшебными часами время он проводил сам. Но зато времени – хоть отбавляй.

И так жил себе мальчик, имея в своем распоряжении волшебные часы и столько времени, сколько ему могло понадобиться. Постепенно потеряв счет времени – ведь его было сколько угодно – мальчик совсем не обогнал своих сверстников ни в знаниях, ни в умениях: все дополнительное время он посвящал исключительно играм, забавам, хобби и развлечениям. Никогда ему не приходило в голову потратить это время с толком или пользой для себя или для других: для учебы или там для помощи родителям он использовал волшебные часы только тогда, когда обнаруживал, что что-то забыл или не успел сделать. А так, чтобы изучить, прочитать или сделать больше или лучше прочих мальчиков и девочек, у которых было времени ровно столько, сколько положено, и ни минутой больше - никогда.

И вот как-то вечером, когда мальчик шел домой, раздумывая, не добавить ли себе еще пару часов для просмотра нового фильма в кинотеатре, к нему подошел какой-то человек и схватил его за руку. Мальчик испугался, принялся вырываться и звать на помощь, да только рядом никого не оказалось. А человек этот и сказал мальчику:
- А ну-ка, отдавай мои часы! – и протянул руку: мол, давай поскорее!

Мальчик понял, что попался: раз уж часы волшебные, то тот, кто их потерял в парке, наверняка тоже человек не простой, скорее всего – волшебник. И мальчик полез в карман, достал часы и отдал человеку.

А человек часы взял, а мальчика не отпускает. Мальчик начал хныкать:
- Я же отдал ваши часы, отпустите меня.

Человек сказал тогда мальчику:
- Часы часами, это прибор, хоть и волшебный, но теперь надо за время, тобой истраченное, рассчитаться!

Мальчик весь сжался и даже покрылся холодным потом:
- Как это – рассчитаться? Ведь время ничего не стоит, за что же платить? Да и чем?

Человек спрятал часы в карман, хитро улыбнулся и ответил:
- За время можно рассчитаться только временем. Если ты истратил время с толком, тогда – так уж и быть, прощу тебя, а если нет – не обессудь, вынужден буду взять твое время или время твоих родителей.

Мальчик, который очень хорошо знал, как он потратил «подаренное» волшебными часами время, спросил человека:
- Что значит: взять время?

- Да то и значит, что я проверю по волшебным часам, сколько ты времени истратил, да и добавлю его к твоим годам жизни, или к годам жизни твоих родителей, папы или мамы, сам выбирай. И в тот же миг тебе или кому-то из твоих родителей вдруг станет на столько-то лет больше. – И человек снова извлек часы из кармана и взглянул на циферблат. Потом он показал его мальчику и сказал:
- Смотри, вот все истраченное тобой время!

Мальчик глянул на часы: стрелки и римские цифры исчезли, а вместо них на циферблате стояли черные цифры: 48:2:12:4:14:08. Мальчик, обмирая от страха, спросил человека:
- А что это значит?

Человек качнул перед носом мальчика часами на цепочке и ответил:
- 48 лет, 2 месяца, 12 дней, 4 часа, 14 минут и 8 секунд. Все точно, как в аптеке. Да уж, за играми и забавами время течет незаметно!

Мальчик зарыдал: ведь он и подумать не мог, что истратил на игры и забавы почти 50 лет жизни, то ли своей, то ли маминой, то ли папиной! А может, это время можно разделить на троих? Но человек дернул его за руку и крикнул страшным голосом:
- А ну, говори, кто за это время платить будет – ты, твоя мама или твой папа!

Мальчик втянул голову в плечи: нет, нет, нет, это невозможно, вдруг стать старше на 50 лет! А мама или папа – ведь кому-то из них придется стать глубоким стариком! И мальчик затрясся в рыданиях, а человек продолжал кричать:
- Кто платить будет?

Мальчик, едва держать на ногах, зажмурился и уже рот раскрыл, чтобы произнести какое-то слово – он даже сам не знал, что сейчас слетит с его губ, то ли «я», то ли «папа», то ли «мама», как вдруг человек руку мальчика отпустил, кричать перестал и тронул его ласково за плечо. Мальчик раскрыл глаза.

Он стоял на дорожке в парке, держал в руке большие часы с цепочкой, а рядом стоял милиционер и держал его за плечо. Милиционер указал пальцем на часы в руке мальчика и спросил:
- Мальчик, это твои часы?
Мальчик от радости запрыгал на месте:
- Нет, дяденька милиционер, я их только что тут нашел на дорожке, и как раз собирался искать милиционера, чтобы отдать, ведь они кому-то принадлежат! Ай, дяденька милиционер, как хорошо, что вы пришли!

Милиционер улыбнулся в усы и сказал мальчику:
- Ты вот что: беги в школу, а то опоздаешь. А после уроков зайди ко мне в 12-ое отделение милиции, знаешь? – мальчик кивнул, и милиционер продолжал:
- Там мы с тобой все протоколы и бумаги составим. Ну, беги.

И мальчик побежал в школу, да так быстро, что успел вбежать в класс еще до того, как прозвенел звонок. После уроков он зашел в 12-ое отделение милиции, нашел там милиционера и рассказал ему все о том, где и когда нашел часы, умолчав, правда, о спрятанном в них волшебстве, а милиционер все аккуратно записал.

Попрощавшись с милиционером, мальчик убежал домой – делать уроки, и больше никогда в жизни времени понапрасну не терял. Ну, или почти никогда.

2014

Иван Семенович вел жизнь самую заурядную и размеренную. Заурядность и размеренность жизни вполне устраивали Ивана Семеновича: ведь он знал покой, о котором большинство его соотечественников и современников – людей суетливых, нервных и взбалмошных – даже не подозревали. А судя по сообщениям газет, которые Иван Семенович читал редко и без всякого удовольствия, о возможности покоя не подозревали и все прочие жители планеты. Так вот Иван Семенович и жил: покойно, тихо, без происшествий и беспокойств.

Сны Ивана Семеновича – а снились они ему каждую ночь, до самого рассвета – тоже дышали миром и покоем. Снилось обычно детство: лето, приволье, малые радости и простенькие открытия. И всякий день, избавленный от невзгод и неурядиц, которыми полнилась жизнь других людей, Иван Семенович вспоминал – то свое детство, то свои сны о нем. И оттого лежала у него на сердце всегда безмятежность, а на губах – легкая, чуть грустная улыбка.

Годы шли, а жизнь Ивана Семеновича оставалась все такой же заурядной и размеренной. Иван Семенович, который и раньше не часто задумывался о причинах своего безмятежного существования, и думать забыл о том, что в жизни бывают и даже вполне возможны перемены. И потому удар, который, в конце концов, нанесла ему жизнь, был для него полной неожиданностью. А то, откуда пришел этот удар, свидетельствовало об ироничном и насмешливом характере человеческой судьбы, превратности которой так долго обходили Ивана Семеновича стороной.

Как-то глубокой ночью Иван Семенович был разбужен самым бесцеремонным образом. Бесцеремонность этого вмешательства в уютную и привычную ночную безмятежность, насыщенную видения детства, потрясла Ивана Семеновича. Во-первых, ему приснился сон совершенно недетский, во-вторых, этот сон разом покончил со всяким покоем.

Снилось Ивану Семеновичу в ту ночь обычное: лето, раздолье, речка и луг, задумчивые коровы, белые и желтые бабочки над цветами клевера, мальчик на лугу, глядящий на коров и бабочек. Иван Семенович улыбался во сне детской улыбкой – только он об этом не знал, ведь жил он один, и некому было увидеть эту детскую улыбку взрослого, даже уже почти пожилого человека. Но если бы кто-то оказался в ту ночь рядом, он бы увидел разительную перемену: улыбка сначала исчезла с лица Ивана Семеновича, потом пробежала по нему тень беспокойства и даже муки, а потом Иван Семенович вдруг сел на постели, с неясной тревогой потирая левую сторону груди и глядя в темное окно.

Как-то вдруг и без всякого перехода мальчик на лугу оказался взрослым человеком, в широкополой шляпе и красивом бежевом пальто. В том, что этот человек был Иваном Семеновичем, сомнений не возникало: точно такое же пальто висело в его шкафу, а шляпа лежала на письменном столе. Человек этот, приобняв небольшой, желтой кожи чемодан, и опираясь спиной на второй такой же, только чуть побольше, сидел на телеге, запряженной парой лошадей. Сонный возница едва шевелил вожжами, и лошади уныло плелись по росистому лугу. Утренний туман окутывал все вокруг; солнце едва-едва освещало луг и рощу. Человеку на телеге не сиделось, он был томим то ли предчувствием, то ли спешкой, то ли еще чем-то, чего Иван Семенович в своем спокойном сердце ощущать не привык. Человек, в конце концов, вскочил на ноги и принялся кричать в спящую рощу и дремлющий луг:
- Я вернусь! Я обязательно вернусь, так скоро, что вы и не ожидаете!

Возница вскинулся и посмотрел на Ивана Семеновича – скорее с неудовольствием, чем с удивлением. Лошади тоже оглянулись на Ивана Семеновича, взмахнули хвостами и ускорили шаг. А Иван Семенович от переполнявшего его томления спрыгнул на дорогу и зашагал рядом с телегой. Нет, не мог он сидеть, не мог он быть спокоен или уравновешен, когда… да, именно, именно! Ведь там, откуда он ехал, осталось не что-нибудь, а его сердце, а впереди его ждали какие-то дела, с которыми нужно было во что бы то ни стало покончить, чтобы вернуться обратно к своему сердцу. А иначе – не будет Ивану Семеновичу ни жизни, ни покоя, нигде и никогда! И он шагал рядом с телегой по дороге, утопавшей в тумане, смотрел полными слез глазами на росистый луг, и хотелось ему и петь, и плясать, и бежать обратно, и лететь вперед – только бы унять эти мучительно-прекрасные удары сердца где-то там позади, в тумане…

- Я вернусь! – снова закричал Иван Семенович, не в силах больше удерживать в себе подкатившее к самому горлу томление и предчувствие. Возница, поведя плечами, хлестнул лошадей, они побежали, а Иван Семенович, чтобы не отстать, тоже пробежал коротко, заскочил на телегу, снова приобнял чемодан желтой кожи, который поменьше, а на второй, побольше, оперся спиной. Вернуться, непременно вернуться – вот что стучало сейчас сердце Ивана Семеновича, оставленное где-то позади, в тумане.

Проснувшийся Иван Семенович сидел на постели, держась правой рукой за левую сторону груди, а левую положив себе на внезапно ставший горячим лоб. Было, было, это вне всяких сомнений было с ним когда-то давно! И как он мог позабыть, как мог не вернуться к своему сердцу, как мог увязнуть в своей покойной и размеренной жизни! К чертям эту жизнь! Сердце стучалось в груди Ивана Семеновича, и слезы наворачивались на его глаза: ведь предал, бросил, забыл, не вернулся! Да как же это…

Утро не принесло Ивану Семеновичу ни покоя, ни воспоминаний. Где и когда это случилось с ним, куда он ехал и куда собирался во что бы то ни стало вернуться – ничего этого он вспомнить не мог. Иван Семенович расхаживал по квартире, с ненавистью созерцая весь свой убогий покойный быт, и шептал:
- Я вернусь, я вернусь, я вернусь…

И весь день, и всю ночь, и весь следующий день Иван Семенович терзался и пытался вспомнить. Уже и луг росистый ему припомнился в мельчайших деталях, и запахло в квартире утренним туманом и росой, и имя возницы он вдруг прошептал, поглядев в окно, и удары сердца, неизвестно когда и где оставленного им на краткое время, снова чувствовались как мучительно-прекрасные, полные предвкушения счастья и радости, - но не более того. Где, когда – ничего этого Иван Семенович так и не припомнил. Ему теперь важно было только это – вспомнить – а о возвращении к своей прежней заурядной, размеренной и полной покоя жизни Иван Семенович даже не помышлял.

Терзаемый этой сладкой мукой, Иван Семенович вдруг обнаружил себя у белой двери, на которой висела аккуратная табличка: АНАЛИТИК. Иван Семенович стоял у двери и глядел на табличку, на нем было то самое бежевое пальто и та самая широкополая шляпа, а девица за стойкой предлагала ему пройти в дверь, обозначенную загадочным словом. И Иван Семенович прошел и уселся в покойное кожаное кресло у стола, за которым сидел плотный усатый мужчина – видимо, тот самый АНАЛИТИК.

Аналитик выслушал рассказ Ивана Семеновича, не прервав его ни единым словом. Когда Иван Семенович закончил, аналитик пошевелил усами, потер переносицу и принялся задавать ему вопросы. Вопрос за вопросом, вопрос за вопросом – и Иван Семенович вдруг начал припоминать кое-что еще. Да только это «кое-что еще» никак не приблизило самого Ивана Семеновича к разгадке: вопросы аналитика извлекли на свет только его чувства, которые он испытал когда-то – да когда же?! – на росистом лугу, следуя неизвестно, откуда, и неизвестно, куда, и еще раньше, там, где осталось его сердце. Эти чувства вновь наполнили душу Ивана Семеновича, да так, что он замолчал и принялся искать в кармане платок, чтобы утереть слезы, брызнувшие из глаз.

Аналитик подал Ивану Семеновичу салфетку и попросил минуточку подождать. Потом он углубился в свой ноутбук. А Иван Семенович снова весь перенесся на росистый луг, укрытый утренним туманом, и вспомнил, как фыркали лошади, а в роще, едва видимой в тумане, как будто защелкал соловей, и оттого стало Ивану Семеновичу вдруг страшно: он понял, что сейчас все прояснится, все откроется, и нужно будет что-то предпринять – или умереть.

Аналитик и в самом деле оторвался от ноутбука и коротко сказал Ивану Семеновичу:
- Нашел, - и он развернул к Ивану Семеновичу свой компьютер и щелкнул пальцем по клавише.

Картинка на экране ожила. Сквозь слезы Иван Семенович увидел, как в утреннем тумане, нависшем над росистым лугом и укутавшем рощу, по желтой грунтовой дороге медленно тащилась телега, запряженная парой лошадей. Возница спал, и вожжи едва держались в его руках. За возницей на телеге сидел человек в бежевом пальто и широкополой шляпе – такое же пальто было сейчас на Иване Семеновича, и такая же шляпа лежала на стуле у двери с табличкой АНАЛИТИК. Человек сидел на телеге, приобняв небольшой, желтой кожи чемодан, и опираясь спиной на второй такой же, только чуть побольше. Человеку на телеге явно не сиделось – он вдруг вскочил и принялся кричать в спящую рощу и дремлющий луг:
- Я вернусь! Я обязательно вернусь, так скоро, что вы и не ожидаете!

Аналитик снова щелкнул пальцем по какой-то клавише, картинка замерла, а Иван Семенович, глаза которого застилали слезы, а душу переполняло торжественное недоумение и страшное предчувствие, весь в своем покойном кресле вытянулся и напрягся.

- «Очи черные», СССР-Италия, 1987 год, - негромко произнес аналитик, сочувственно глядя на Ивана Семеновича. – А вы и в самом деле чем-то похожи на персонажа Мастрояни.

Иван Семенович поднялся, поклонился аналитику, взял свою шляпу и вышел в коридор. Он бесшумно затворил за собой дверь с табличкой АНАЛИТИК, и даже провел ладонью по тонкой щели между дверью и наличником, как бы сверяя, достаточно ли плотно она закрылась. Потом Иван Семенович повернулся, коротко поклонился девице за стойкой, водрузил на голову свою широкополую шляпу, запахнул бежевое пальто и, не оглядываясь, вышел из приемной.

Иван Семенович шел по улице, что-то беззвучно шептал, а из глаз его катились редкие слезы. Вокруг него висела ватная тишина, а слева в груди неприятно сосала пустота. Вдруг его кто-то тронул за плечо, он обернулся: перед ним стояла девица из приемной и что-то настойчиво повторяла, зябко поджимая ноги и поводя плечами. Иван Семенович не услышал, а по губам ее понял, что она произносит «а как же деньги». Он вытащил из кармана бумажник и подал девице, та отсчитала какую-то сумму, вернула Ивану Семеновичу бумажник и убежала.

К Ивану Семеновичу как-то разом вернулись звуки и ощущения – на улице было зябко, а машины и троллейбусы издавали надоедливый шум. Вокруг во все стороны спешили нервные, суетливые и взбалмошные современники и соотечественники Ивана Семеновича. В газетном киоске на углу торговали газетами, полными сообщений о различных неурядицах и беспокойствах. Иван Семенович, которого со всех сторон толкали и теснили, тщательно застегнул пальто, отправился домой и сразу же лег спать.

Среди ночи Иван Семенович вдруг вскочил с постели, достал из-под кровати большой чемодан желтой кожи, распахнул его и уставился в его пыльные недра бешеным взглядом. Однако уже через минуту Иван Семенович потихоньку закрыл чемодан, задвинул его на прежнее место, снова лег на постель и скоро уснул. Спал он на этот раз совсем без сновидений.

И как-то удивительно скоро жизнь Ивана Семеновича вернулась в привычное русло и потекла обычным заурядным и размеренным порядком. Иван Семенович по-прежнему не читает газет, а во снах видит свое детство: лето, приволье, речку, малые радости и незначительные открытия. Тогда губы Ивана Семеновича трогает легкая улыбка. Если и случается ему изредка снова увидеть во сне росистый луг и желтую дорогу, по которой тащится телега, запряженная парой лошадей, он начинает ворочаться, морщиться и бормотать, не просыпаясь: «очи… черные». И тогда детство возвращается в его сновидения, и Иван Семенович снова улыбается во сне безмятежной улыбкой.

С тех пор минул год, и беспокоит теперь Ивана Семеновича только одно: он не пересчитал деньги в бумажнике, тогда, на улице, может, девица взяла с него лишнего? Однако с этим Иван Семенович уже почти совсем смирился: ведь покой стоит дороже денег. И Иван Семенович снова возвращается мыслями к своим детским снам и детским воспоминаниям. Ведь покой – определенно дороже денег!

2014

Тексты сказок и легенд СВАНТЕ СВАНТЕСОНА, объединенные в книгу "Сказки прежних времен", скрыты по условиям издательского договора.

СВАНТЕ СВАНТЕСОН, Сказки прежних времен: Господин Фонарщик (Пан Ліхтарник), Гномий угль, Куриный Бог Эггелунда, Крамб из Эйнесунда, Отшельник из Бьернвика, Русалки Никельброка, Замок у Старого моста, Лесной Король.

Невдовзі казки СВАНТЕ СВАНТЕСОНА вийдуть окремою книжкою українською мовою!

ПАН ЛІХТАРНИК

У сиву давнину в містечку Гротборг жили два хлопчики, брати-близнюки Авіс і Навіс.

Гротборг – містечко стародавнє, але таке маленьке, що був там один-єдиний ліхтар. Висів той ліхтар на високому кам'яному стовпі посеред ринкової площі. Щовечора ліхтар засвітлював і щоранку гасив старий-престарий Пан Ліхтарник.

А ще в тому містечку був такий звичай. Будь-яка мати неодмінно наказувала дитині, яка виходила на вулицю, а з настанням сутінок – і наказувала, і нагадувала двічі навздогін:
- Спиною до ліхтаря не обертаються!

Приказка ця народилася так давно, що майже ніхто не пам'ятав, коли, а про те, чому саме так заведено було говорити, геть усі забули. Однак приказка широко ходила серед городян: нею позначали ледь не всі недоречні або нерозумні дії та слова. Варто було людині вчинити необачно або бовкнути дурницю, й неодмінно хтось, а деколи й сам легковажний чи нерозумний городянин вигукував:
- Спиною до ліхтаря не обертаються!

Фрагмент

Тексты сказок и легенд СВАНТЕ СВАНТЕСОНА, объединенные в книгу "Сказки прежних времен", скрыты по условиям издательского договора.

СВАНТЕ СВАНТЕСОН, Сказки прежних времен: Господин Фонарщик (Пан Ліхтарник), Гномий угль, Куриный Бог Эггелунда, Крамб из Эйнесунда, Отшельник из Бьернвика, Русалки Никельброка, Замок у Старого моста, Лесной Король.

Жил-был один маленький мальчик. Однажды мама отправила его на почту - отнести письмо. По дороге мальчик увидал в витрине банка монету. Золотая монетка достоинством в 1 денежку была прекрасна. Солнечные лучи отбрасывали от ее гладкой поверхности целые стада солнечных зайчиков. Ничего красивее этой монеты мальчик еще никогда не видел. Он зашел в банк, поклонился банкиру и беседовавшему с Банкиром Полицмейстеру и узнал у Банкира цену монеты. Оказалось, что она стоит целое состояние...

Фрагмент. Повний текст видалено автором за умовами видавничого договору

Шел по улице человек, оступился и упал в яму - прямо головой вниз. Он очень испугался, принялся размахивать руками, кричать и от страха зажмурился - сейчас ведь он наверняка расшибет себе голову о дно ямы. Однако прошла секунда, другая, третья, уже целая минута прошла, а человек все летел. Он осмелел, перестал кричать и размахивать руками и приоткрыл сначала один глаз, а потом и другой.

Оказалось, что человек падал не один. По соседству падали другие люди, среди которых человек обнаружил некоторых своих знакомых, коллег по работе и даже одного дальнего родственника. Знакомые узнали человека и помахали ему руками, коллеги подмигнули, а дальний родственник отвернулся - видно, все еще помнил их давний спор о наследстве.

Кроме того, вместе с людьми падали разнообразные предметы обихода, быта, деньги, а также средства производства. С некоторым удивлением человек отметил, что среди предметов попадаются и абстракции, и идеи, и чувства. Более того, чуть поодаль в пропасть летело целое государство.

Поудивлявшись еще немного, человек заметил, что он уже привык к падению и перестал боятся. Да остальные, похоже, тоже не боялись: они потихоньку собирали вокруг себя предметы, средства производства, абстракции, идеи и чувства, а также вели общение с другими людьми. Некоторые даже карабкались в государство, падавшее вместе со всеми. И человек тоже начал приспосабливаться к своему новому образу жизни.

Скоро он совершенно обвыкся и даже перестал замечать, что падение продолжается. Он помирился с родственником, прибегнул к связям среди падающих вместе с ним знакомых и перебрался на постоянное место жительства в то самое падающее в пропасть государство. Там он легко получил паспорт, нашел работу, женился, регулярно ходил на выборы и в театр. В общем, завел себе самую обычную жизнь.

Иногда человек еще припоминал, что он сам и всё вокруг него летит в ту самую яму, в которую он упал, когда-то давно оступившись. Однако мысль эта посещала его изредка и совсем не волновала: ведь жизнь в падении совершенно не отличалась от той, которую он вел раньше.

Единственное, что для него изменилось, - так это смысл выражения "верх падения". Теперь ему видится в нем некий оптимизм и даже какое-то высокое значение.

Так он и летит до сих пор, а вместе с ним - его семья, знакомые, дальний родственник, работа, город, государство, а может быть, и весь мир.

2014

Семен Чиграков был человеком импульсивным. Осмысленные усилия давались ему только после долгих размышлений и колебаний, да и то редко. Зато под влиянием момента Семен был способен на многое. Потом момент проходил, а дела момента оставались. Поэтому у Семена через какое-то время обычно возникало горестное недоумение, ведь теперь, когда момент миновал, ему казалось, что это какой-то другой, неустановленный пока и враждебный ему человек наворотил всех этих некомфортных обстоятельств, а ему, Чигракову Семену Ивановичу, почему-то приходится все это расхлебывать.

Вот и сейчас Чигракову казалось, что он уже целый месяц бредет куда-то по глубокому, вязкому снегу, и в лицо ему все время дует злой и холодный ветер. На самом же деле весна вступила в свою самую щедрую пору, и все вокруг зеленело, распускало лепестки, пестики, тычинки и формировало завязь. Но Чиграков ничего этого не видел. Он знал только, что у него вдруг не стало ни дома, ни семьи, что жить ему негде, а за кулисами театра, где он проводил ночи, бегают здоровенные крысы. Он смутно припоминал, что все это случилось не само собой, что была совершена какая-то страшная ошибка и даже, пожалуй, несправедливость, и жить теперь так, как он жил последние двадцать лет, нет больше никакой возможности – та жизнь кончилась, горько говорил себе Чиграков. А жить иначе он не умел и не знал как, да и знать этого не хотел. Ему очень хотелось домой.

Но каждый вечер, когда коллеги Семена после крикливого и нервного застолья расходились по домам, Семен домой не шел. Он выходил вместе со всеми из театра и долго гулял весенними улицами, полными оживленного и радостного народа. При этом ноги Семена увязали в снегу, а лицо сек все тот же злой ветер с острой, как будто стеклянной крошкой. Глубокой ночью Семен возвращался в театр, отпирал двери своим ключом и устраивался на ночлег в каких-то декорациях. Декоративная мебель была совершенно неприспособленна для реальной жизни – может, именно поэтому, думал Семен, засыпая, ни сам он, ни зрители не верили их постановкам? А нынешняя жизнь Чигракова, больно упиравшаяся бутафорскими углами в его спину и бока, казалась ему пьесой, очень талантливо и убедительно написанной и поставленной, однако совершенно ничего общего не имеющей с реальной жизнью Чигракова. А она, снова и снова горько повторял себе Чиграков, кончилась.

Как-то днем он решил повидать младшего и зашел в школу. Поблуждав по коридорам и этажам старинного здания и несколько раз спросив дорогу у вахтера, уборщиц и учителей, Семен так и не нашел нужного ему класса. Он уже было решил спуститься вниз и дожидаться сына у выхода, как вдруг наткнулся на Лизу. Жена кивнула Чигракову так, словно они виделись последний раз сегодня утром, а не месяц назад, и принялась оживленно рассказывать ему что-то о школе и родительском собрании.

Лиза говорила быстро и даже весело, время от времени делая смешное движение носом, которое Чигракову очень нравилось, а Лизу смущало, если ей об этом движении напоминали. Семен смирно стоял у широкого бетонного подоконника, внимательно смотрел на жену, кивал и не слышал ни одного слова. Лиза снова сделала свое смешное движение носом, потом еще раз, и Чиграков перестал дышать. Вернее, теперь он просто не смог бы дышать, даже если бы сильно этого захотел. В его грудную клетку вдруг вдвинулось что-то большое и угловатое, размерами и формой напоминавшее прикроватную тумбочку или даже комод. Ребра трещали и подавались, легкие, притиснутые к ребрам, пылали, диафрагма натягивалась, и Чиграков взялся рукой за подоконник, чтобы не упасть.

Предмет, немного поворочавшись в грудной клетке Семена, окончательно в ней утвердился. Теперь Семен и чувствовал, и понимал, что предмет не имеет ничего общего ни с тумбочкой, ни с комодом, ни с какой-либо другой мебелью. Предмет был живой; он состоял из упругого материала или плоти, но ни материалом, ни плотью это упругое нечто не являлось. Задыхаясь, Семен еще раз взглянул на жену; предмет в груди Семена содрогнулся и как бы задвигался, и оказалось, что он состоит из множества частей. Части эти были подвижными, обладали собственной структурой и внутренним объемом, и тоже состояли из живого и упругого – ни плоть, ни материал, - неизвестно, что.

Чигракову уже нужно было вдохнуть во что бы то ни стало; но откуда-то явилось понимание, что пока предмет в его груди не произведет все ему необходимое, он Семену ни дышать, ни жить не даст. И тут все части предмета задвигались, и Чигракову снова явился образ комода или бюро со множеством ящичков; ящички быстро выдвигались и задвигались, Семен видел, что все они пусты и полны одновременно; но то, что их наполняло, было пустее всякой пустоты и разреженнее всякого вакуума. Потому-то сейчас Семен и не мог дышать, потому-то на улицах, по колено в снегу, морщась от секущего лицо снега, он думал, что жизнь кончилась. Эта пустота, заполнившая все объемы внутри странного предмета в его груди, забирала себе все.

Чиграков поглядел на Лизу. Знает ли она о предмете в груди Чигракова или о его удушье? «Вот, ты стоишь рядом, ты говоришь что-то, ты улыбаешься, ты трогаешь меня за рукав, ты смотришь на меня, но ты меня не видишь. Взгляни на меня, ибо я умираю от любви!» - пронеслось в его беспамятной голове. Предмет в груди Чигракова еще раз содрогнулся и вдруг расширился так, что Чигракову стало очень больно, и сама собой пришла к нему мысль о смерти, какая-то очень легкая, спокойная и даже радостная мысль. Но предмет, расширившись, перестал теснить грудь и внутренности Семена, как-то ловко распределился, то ли внутри, то ли еще где-то, но не исчез, не покинул Семена, а просто дал ему передышку. «Это вернется», - с покорностью подумал Чиграков.

Только сейчас Семен заметил, что все это время Лиза держала за руку их сына, а сын своей маленькой горячей рукой держал за руку Семена. Сейчас сын дергал его руку, тянул и говорил «Ну пошли, папа, пошли, что же ты стоишь?» Семен, подчиняясь сыну, пошел; он шагал автоматически, ощущая странную легкость в своих шагах и своей голове. Эта легкость напоминала ту, что возникает после седьмой рюмки и исчезает после десятой; но та легкость была непослушной и обманчивой, она не принадлежала Чигракову, и тело ей не подчинялось, а эта легкость была настоящей, его легкостью, и Семен вот так мог бы прошагать хоть тысячу километров…

И вот они простились у подъезда, и Чиграков остался стоять на тротуаре, наблюдая сквозь мутные стекла, как по лестничным маршам поднимаются две фигуры. Они появились, исчезли, снова появились, снова исчезли, и больше не показывались. Чиграков постоял еще с минуту, медленно, словно с трудом, повернулся и пошел по улице. Легкость покидала голову Чигракова, и шаги его стали обычными тяжелыми шагами усталого и растерянного человека. Снегу вокруг было все еще много, и весна придет еще очень не скоро. Чиграков ссутулился, укрываясь от злого холодного ветра, посмотрел на часы и направился к театру. До начала репетиции оставалось пятнадцать минут. «Не опоздать бы», - подумал Чиграков и ускорил шаги.

2013 г.

Однажды рабочие, которые меняли трубы в царском дворе, заметили, что и трубы, и сантехника во дворце – из чистого золота. Им стало обидно, так как в их домах трубы и сантехника были из серебра невысокой пробы. «Так здоровее», - объяснял им Царь, никак, правда, не комментируя материал своей сантехники.

Рабочие возмутились и начали роптать. «Долой царя!», - роптали они. Когда ропот достиг августейших ушей, Царь вышел к рабочим.

- Господа, прошу за мной, - сказали Царь рабочим и повел их в библиотеку.

По пути он поймал в своей бороде Вошь и спрятал ее в кулаке. В библиотеке Царь сказал:
- Я готов уступить вам бремя царской власти, но хотел бы вас проинформировать об этом бремени.
- А что за бремя? – спросили рабочие.
- Дракон, - ответил царь. – Чтобы защитить вас от него, день и ночь я наблюдаю за ним вот через это устройство. - И Царь показал рабочим Вошь в микроскоп.

Рабочие увидели нечто чешуйчатое, в редких кривых иглах, с зазубренными жвалами и коротким острым хоботом. Рабочие впечатлились, те из них, кто не потерял сознания, принесли Царю извинения и отправились к своим – то есть царским – трубам. Вошь быстренько вскарабкалась в царскую бороду.

С тех пор в государстве установились покой и счастье. Рабочие радовались, что Царь защищает их от дракона. Царь радовался, что так дешево сохранил свою власть и золотую сантехнику. Вошь радовалась тому, что сохранила свою жизнь, жизнь царя и предотвратила потрясения в государстве.

И так продолжалось до тех пор, пока не прилетел настоящий Дракон. Он сожрал и Царя, и рабочих, и микроскоп.

Вошь успела в последний момент покинуть царскую бороду, уже исчезавшую в гнусной пасти Дракона. Она забралась в жесткий пучок шерсти у Дракона на голове. Озирая оттуда смерть и разрушения, царящие повсюду, Вошь потихоньку, чтобы не услышал Дракон, говорила себе: «А без меня – никуда».

Через некоторое время приехал Ланцелот и убил Дракона. Ланцелот всю свою жизнь занимался этим трудным делом, и от постоянного стресса, усталости и огненного драконьего дыхания он совершенно облысел. Поэтому Вошь не смогла закрепиться при новой власти. Она собрала свои пожитки в узелок и покинула страну.

Заграницей Вошь представилась жертвой политических преследований и легко получила убежище. На собранные пожертвования Вошь обосновалась в столичном зоопарке, в роскошной львиной гриве. До конца своих дней она писала мемуары, в которых подробно излагала историю своего беспримерного служения в изгнавшей ее дикой и неблагодарной стране.

Эти мемуары были изданы огромными тиражами, и весь мир узнал о подвиге Вши. Когда она умерла, ее похоронили в специально сооруженном Пантеоне.

Мемуары Царя сожрал Дракон. Ланцелот был скромен, а Дракон безграмотен, поэтому ни тот, ни другой мемуаров после себя не оставил. Рабочим писать мемуары было некогда.

И если бы не я, вы бы тоже узнали эту историю со слов Вши. А это была бы совсем другая история!

2012 г.

Из всех болезней Семен Чиграков меньше всего любил простуду, а из всех симптомов простуды – кратковременные «выходы в извне», как он сам это называл. Нет, не насморк, не ломота в суставах, не головная боль донимали Семена, это все он терпел с относительным мужеством. Но это…

Сначала по спине пробегал холодок, он пронизывал кожу, мышцы, кости и собирался сосулькой в позвоночнике. На секунду возникало головокружение, ррраз! – и Семен оказывался вне своего тела. Тело, бывало, стояло, шло, сидело или лежало, и Семен его видел так, словно находился от собственного тела в двух шагах, при этом и все внутренние органы были Семену видны. В такие мгновения тело Чигракова выглядело совсем больным и почти безжизненным, хотя и продолжало стоять, идти, сидеть или лежать. Через мгновение у Семена снова все мутилось в голове – или где? – и он опять оказывался внутри своего тела, страдающего от прочих симптомов проклятой хвори.

По странной прихоти его памяти, Чиграков вспоминал о верном средстве от простуды только на третий день болезни, поэтому всякий раз успевал вдоволь насладиться всеми проявлениями «любимого» недуга и «любимого» симптома. Однажды он слег с простудой на гастролях, и какая-то сердобольная костюмерша выдала ему конвертик с 4-мя таблетками, «индийское лекарство», - сказала она. Лекарство было в упаковке того розово-фиолетового цвета, который у всех знакомых с «марганцовкой» вызывает обильное слюноотделение и спазмы под языком. Снадобье имело короткое название, которого Семен никогда не мог запомнить. То ли плю-что-то, то ли клю-чем-то – в общем, что-то такое, индийское. Поэтому Семен сохранял тошнотворный конвертик в бумажнике, но вспоминал о нем не раньше третьего дня простуды.

Очередная простуда оказалась особенно изобильна «выходами в извне». Хлюпающий носом, задыхающийся от кашля и скрюченный от боли в мышцах и суставах, изнемогающий от периодической разделенности с собственным телом, Семен, наконец, вспомнил о лекарстве и поковылял в аптеку. Аптекарша осмотрела Семена, брезгливо глянула на фиолетовый конвертик и заявила басом:
- Что вы всякую дрянь принимаете? Интеллигентный человек – и такое отношение к своему здоровью. – У Чигракова совсем не было сил препираться с аптекаршей; снова на миг отделившись от своего тела, скорбно повисшего на поручне у прилавка, Семен посмотрел на это тело с некоторым уважением. Все-таки «интеллигентный человек».

Аптекарша сунула Семену небольшую коробочку, выполненную столь аккуратно и тщательно, что ее невозможно было возвратить на прилавок, как только пальцы касались ее поверхности и осязали все ее грани и ребра, а также упругие выпуклости оранжевых букв. «Швейцария!» - с пафосом произнесла аптекарша, взяла у Семена, сколько следовало, и обратилась к следующему страдальцу.

Семен добрался домой, набрал в стакан мутноватой воды, открыл коробочку и задумался над тем, насколько эффективным будет швейцарское изделие, запитое отечественной водой. Таблетка лежала на ладони и сияла мягким и ровным светом, словно жемчужина. Собственно прием таблетки Семен пронаблюдал извне: сначала ко рту Семена поднялась рука с сияющей таблеткой, потом эта рука опустилась уже без таблетки, а таблетка стала сиять чуть тусклее сквозь щеки Семена. Потом поднялась рука со стаканом, жидкость медленно переместилась из стакана в ротовую полость и потекла по пищеводу, увлекая за собой светлую точку. Тут Семен вернулся в тело, почувствовал сильную усталость и сонливость, прошел к любимому дивану, прилег на него и тут же заснул.

Вместо обычного лихорадочного, полного мутных цветных пятен простудного сна, Семен увидел нечто новое. Он – вернее, тот Семен, который в моменты «выхода в извне» наблюдал тело Семена – двигался среди легкой перистой облачности, поднимаясь все выше, время от времени минуя серебристые самолеты. Вот уже кончилась всякая облачность, и Семен оказался в глубокой синеве, полной солнечного света – плотного, насыщенного цветом и теплом, который согревал Семена, ласкал его и баюкал. Синева становилась все глубже, а свет – все осязаемее, и поэтому Семену казалось, что он проник в огромных размеров полую сферу из темно-синего стекла, наполненную сгущенным солнечным светом или чем-то на него очень похожим и непохожим одновременно, потому что свет был плотен, как вода, и легок, как воздух, он двигался вокруг Семена, струился и перетекал, а на ощупь казался многомерной материей, сплетенной из невидимых упругих волокон, пульсирующих и теплых. Тепло это было нежным и ласковым, но проникало, казалось, до самого сердца, сворачивалось там уютным клубком, потом разворачивалось, потягивалось, словно кошка, выгибало спину и яркой вспышкой нового тепла разлеталось во все концы, наполняя новым собой и Семена, и пространство вокруг него.

Чиграков поглядел туда, куда было направлено его движение; там вновь появились облака, но такие величественные, каких снизу, с Земли, видеть ему не приходилось. Облака сияли чистотой и еще чем-то, что не было ни светом, ни цветом – радостью, что ли, несмело подумал Семен. Края облаков были обведены удивительным сплавом синего и желтого; взгляд, начиная исследовать сплав с желтого цвета, не обнаруживал синего, и наоборот – кто рассматривал сплав с синей стороны, не увидел бы желтого. Тот же, кто глядел на облака целиком, проникался восторгом и благоговением перед гармонией и непостижимостью чистого и радостного, окаймленного синим и желтым в неуловимом сочетании и неоднозначной последовательности.

По мере приближения к этим облакам Семен различил как бы пение. Пение звучало из облаков, в этом не было никаких сомнений, в нем не было слов или определенной мелодии, но был такой восторг, была такая радость, что Семен вдруг понял, что он никогда ничего подобного не испытывал. Сначала стыд, а потом и вина наполнили Семена, и он попытался избавиться от них, разыскав другого виновника. Какие-то полузабытые слова, полустертые образы зашевелились в мозгу Семена, и он вспомнил о Небесах, о Небесах и всем воинстве их, о Царствии Небесном и о Господе во славе со ангелами Его. Ну да, это они и есть, те самые Небеса, а пение – это ангелы, славящие Господа, это слава Божия как таковая, звучит и наполняет пределы Небес, если у Небес есть пределы. А что им там еще делать, этим ангелам, - думал Семен, - только и работы, что петь славу Богу. Чиграков думал об этом с неприязнью, но неприязнь эта скрывала нечто такое, в чем Чиграков не хотел признаваться даже себе и даже сейчас. Но на самом дне этой неприязни Чиграков ясно видел свою тоску, что, бывало, накатывала на него по ночам, а иногда и днем, если обстоятельства складывались уж очень неудачно. Нет, не было ничего в подлунном мире, чему бы Чиграков мог так радоваться, как радовалось Небесное воинство, а если и было в подлунном мире или вне его – Чиграков этого не знал и, наверное, не нашел бы в себе сил на такую радость.

Все еще полный этой неприязнью и виноватым и внезапным осознанием причин своей тоски, Семен приблизился к дивным облакам и тут же оказался внутри них. Все его мысли тут же покинули его, словно зацепившись за облака, и Семен был теперь внутри пения, которое миг назад он слышал со стороны. Даже не так – теперь и Семен стал частью этого пения, потому что быть здесь и не стать частью царившей здесь радости было просто невозможно, с каким бы предубеждением ты сюда не проник. Семен растворился в том, что наполняло Небеса, и впервые ощутил себя именно тем человеком, который был задуман в этих Небесах и в этой славе, понял все о себе, о мире, и Господе, возликовал, ощутив, как всякое – счастливое и несчастливое – неведение стало в нем счастливым и полным ведением, с которым и Вселенная предстала перед ним в ином – своем истинном – виде, и понял, что ликование – не вершина, а первая ступень в бесконечном здешнем движении по восходящей, начал подбирать название для следующей ступени, на которой он уже утвердился, и … проснулся.

Чиграков лежал на своем любимом диване и ощущал себя совершенно здоровым и очень чистым. Здоровье и чистота были не только физическими ощущениями; Семену казалось, что его омыли от всякого ежедневного абсурда, подлости и пошлости, из которых, как он уже давно подозревал, и состояла жизнь. Нет, жизнь из них не состояла; стоило это осознать, и ты сам очищался от всего подлого и пошлого, что покрывало тебя изнутри, словно липкая, слизистая чешуя. Стоило только выйти… в извне, с улыбкой подумал Семен, и все становилось на свои места.

Чиграков поднялся с дивана, легкой, чуть танцующей походкой прошел на кухню и взял со стола изящную коробочку. Он ощупал все ее грани и ребра, упругие выпуклости оранжевых букв, которые складывались в нечто нечитаемое, но гармоничное – не слово, не название, а рисунок из латинских букв.

- Хорошие таблетки, надо бы запомнить, - сказал Семен и спрятал коробочку в бумажник. А мятый пакетик цвета «марганцовки» выбросил в мусорное ведро. Там ему самое место!

2013

ЗЫ был начинающим и не очень уверенным в себе творцом. Его творениям часто не хватало завершенности, а иногда и здравого смысла. То и дело выяснялось, что ЗЫ что-то забыл, и ему приходилось задним числом доделывать и переделывать вселенную.

Так, когда ЗЫ создал растения, которые размножались опылением, выяснилось, что пыльца этих растений вызывает у самого ЗЫ сильную аллергию, а насекомые, переносящие пыльцу, больно жалятся и производят в своих ульях галлюциногенный мед.

Теперь, когда ЗЫ по своим творческим делам приходилось бывать среди этих растений, он непрестанно чихал и взвизгивал от укусов насекомых. Те его твари, которые питались медом, полагали ЗЫ плодом своих галлюцинаций и не почитали как творца.

В общем, воплощение творческих планов ЗЫ часто бывало непредсказуемо даже для него самого.

Поэтому, когда ЗЫ однажды задумал создать нечто прекрасное и взял в руки глину, оказалось, что это будет не нечто, а некто. ЗЫ мял глину, придавал ей разные формы, растягивал, скатывал в шарик и все не мог решить, что за существо он создает. Так в руках ЗЫ оказалась фигурка с мощными бедрами, округлым животом, обширной грудью и маленькой головой. ЗЫ еще не решил, готова ли тварь к бытию, когда порыв ветра принес целое облако пыльцы. ЗЫ втянул ее носом, чихнул прямо на глиняную фигурку, и его дыхание вызвало существо к жизни. О прочих свойствах, которыми наделил существо его чих, ЗЫ даже не догадывался.

Существо потянулось, встало на ноги и сообщило ЗЫ, что оно голодно, страдает от жажды, хотело бы новое платье и сумку, траву надо туда, деревья сюда, а небосвод пора освежить. «И побрейся», - добавило существо.

С этого дня ЗЫ потерял покой и совершенно перестал заниматься творчеством. Он беспрестанно выполнял требования существа, которое ловко шантажировало ЗЫ своей слабостью и его могуществом. Стоило ЗЫ замешкаться, стараясь понять, чего же хочет существо и как это исполнить, сохранив во вселенной хрупкое равновесие, как существо тут же начинало плакать и жаловаться, что его никто не любит.

И ЗЫ махнул рукой на равновесие, только бы существо было довольно и не изводило его своими причитаниями. Вселенная без его внимания приходила в упадок, законы ее то и дело нарушались, и уже не только самим ЗЫ, но и его тварями, договорившимися до полного отрицания ЗЫ.

Однажды ЗЫ пришлось целую ночь удерживать луну так, чтобы она проливала «таинственный свет» в верхний левый угол окна. Утром он понял, что больше так жить нельзя. Проблема с равновесием вселенной больше не казалась ЗЫ проблемой. Теперь спасаться нужно было самому ЗЫ.

И тут ЗЫ осенило. Существу нужен помощник, во всем ему соответствующий, который бы имел к нему природное влечение. И ЗЫ, пользуясь тем, что существо крепко уснуло, взял у него одно из ребер и начал лепить из ребра помощника. Перебирая в уме все потребности существа, ЗЫ пришел к выводу, что одного ребра для удовлетворения этих потребностей мало, и он взял у существа еще одно ребро. А потом еще одно... и еще одно... и еще одно ребро, пока не оказалось, что на создание помощника ушел весь материал, из которого состояло существо.

Помощник... вернее, новое существо ЗЫ понравилось. Он еще никогда не трудился так тщательно и с таким вдохновением. Более того: обычно ЗЫ творил под влиянием момента, без плана и цели, просто следуя порыву, а сейчас перед ним была тварь, задуманная и созданная для решения разнообразных задач. ЗЫ смотрел на нее с благоговением и даже с какой-то любовью. Он понял, что вложил в эту тварь столько стараний, что даже из одной ее косточки – да хоть из ребра! – он сможет воссоздать и то изначальное существо, ради помощи которому была создана эта новая тварь.

ЗЫ обвел взглядом свою вселенную и понял, что она недостойна нового существа. Да и сам он как творец, признался себе ЗЫ в порыве великодушия, тоже этого существа недостоин. И ЗЫ бережно положил существо на самую верхнюю полку и приступил к полной перестройке – вначале себя, а затем и вселенной.

Труднее, дольше и больнее всего было работать над собой, поэтому ЗЫ, когда вдохнул жизнь в новое существо, поведал ему историю бытия, начиная с того момента, когда ЗЫ сотворил небо и землю.

Сам же ЗЫ так основательно потрудился над собой, что даже имя его изменилось. Прежнее имя, как напоминание о былой торопливости, забывчивости и недальновидности, он скрыл в символе. Люди часто используют этот символ, хотя и не знают его истинного значения. Это «P.S.»

2013

Поздним вечером Семен Чиграков шел по улице. Скучная, предсказуемая пьеса ему сразу не понравилась, а на репетиции стало очевидно, что постановка – просто провальная. Впрочем, Семен давно уже не питал иллюзий: в их театре каким-то злым и настойчивым чудом собирались исключительно неудачники, лишенные таланта и воображения, но не амбиций. Поэтому других постановок в театре почти никогда не случалось, а атмосфера за кулисами всегда была нервная, резко и кисло пахнущая то ли застарелой склокой, то ли столовским борщом.

А ведь когда-то он был полон надежд, совершенно не сомневался в своем таланте и твердо верил в свое актерское и человеческое счастье. Куда это все подевалось? Может быть, когда-то, в какой-то незапамятный момент своей биографии он принял неправильное решение, сделал ошибочный выбор? А ведь решения приходилось принимать часто, а выбор делать – еще чаще. Когда же, в какой раз он промахнулся?

Чигракову было неприятно, что эти его размышления о нем самом и о его судьбе оказались связаны с дрянной пьеской безвестного сочинителя. Все в этой пьесе вызывало у Чигракова не возглас – вопль: «не верю!» Сама история, персонажи, реплики – все сквозило фальшью, а ошибки – исторические, фактические и орфографические – громоздились одна на другую, готовые в любой момент обрушиться и похоронить под собой не только незадачливого драматурга и бесталанного режиссера, но и самого Чигракова. «Ляпсус-Трубецкой», - бормотал Семен на ходу, - «шакал … в виде змеи».

Но был в этой пьесе момент, который – при очевидной своей драматургической беспомощности – ни с того ни с сего заставил Чигракова задуматься. Семен так погрузился в свои мысли, что совершенно выпал из репетиции.

Действие пьесы происходит в оккупированной фашистами Франции. Оккупанты и коллаборационисты бесчинствуют, бойцы Сопротивления героически противостоят. Персонажа Чигракова – парижанина Этьена – хватают эсесовцы и тащат на допрос. Причины ареста Этьена неясны, вопросы ему задают самые разнообразные, то о Сопротивлении, то о Западном фронте, то о Восточном. В конце концов, Этьену предлагают выбор: или сотрудничать и выдавать макИ (это в Париже-то!), или расстрел. Время на размышления – 1 час. И Этьена отправляют подумать во двор тюрьмы.

И вот в этот момент Чиграков вдруг очень ясно, до мельчайших деталей и подробностей, представил себе все.

Конвой выводит его из крохотного, провонявшего потом и сигаретным дымом кабинета.

Они идут по узким темным коридорам без окон.

За спиной тяжело стучат солдатские сапоги.

Отворяется дверь, его подталкивают в спину, дверь захлопывается.

Перед ним – мощеный булыжником двор. Желто-серые стены. Забранные решетками окна. Небо над головой тоже забрано решеткой.

Вечереет, накрапывает дождь.

Этьен сделал шаг и остановился. По пути из кабинета у него в голове промелькнули только две мысли. Сначала он подумал: как можно выдавать на верную смерть людей, пусть совершенно тебе незнакомых, даже неизвестных, которых ты никогда не видел и больше наверняка не увидишь? А потом: как можно выдавать на смерть себя?

И больше Этьен о выборе не думал. Он смотрел на бугристую поверхность двора, и каждый камень был ему виден так, словно его ярко освещало полуденное солнце, а не ранний городской закат. Все внимание Этьена было поглощено этими камнями, он смотрел на них так, как будто это были не обычные булыжники, а изумруды или алмазы.

Между камнями кое-где виднелись узкие полоски утрамбованной земли, в которую были втоптаны окурки и гильзы. Почему-то Этьену казалось, что сейчас очень важно – важнее всего на свете - найти хотя бы одну травинку между камнями во дворе тюрьмы. Он стал расхаживать по двору, глубоко погрузив руки в карманы пиджака и низко наклонив голову, и все искал травинку между камней. И он нашел, даже не одну травинку, а целый пучок травы, в западном углу двора, где булыжник примыкал к стене. Этьен смотрел на эту жухлую, уже тронутую осенью траву, как на чудо.

Потом он заметил паука, плетущего свою паутину в зарешеченном вентиляционном отверстии. Движения воздуха колебали паутину, она раскачивалась, раскачивался паук, но работу свою не бросал, перебирал лапками, словно проверяя паутину на прочность. Этьен следил за пауком, вытянув шею и затаив дыхание, стараясь не спугнуть и не помешать его работе.

Сейчас все это – черные камни меж желто-серых стен, полоски земли и растоптанные гильзы между камней, пучок травы между камнями и стеной, паук и его паутина – заслонило от Этьена все остальное. Он смотрел на это во все глаза, смотрел так, как будто никто и никогда ничего подобного не видел, как будто в этих камнях, травинках и паутине была скрыта величайшая тайна, от разгадки которой зависело сейчас все. Если бы только Этьен понял, разгадал вдруг эту тайну, если бы он хотя бы на миг смог задуматься об этой тайне, - но он не мог, потрясенный простотой вещей, которым была доверена такая важная – самая важная – тайна. Камни, трава, паутина... Так просто…

Он все еще стоял в западном углу двора, когда за ним пришли. Солдаты потащили его в крохотный кабинет, провонявший потом и сигаретным дымом. Этьен стоял перед офицером, который что-то повелительно спрашивал, и не слышал ни одного слова. Его губы тронула легкая улыбка, легкая и в то же время торжествующая: камни, трава, паутина – так просто. Величайшая тайна вселенной была не просто доверена этим прекрасным вещам – они и были этой тайной.

Тишина, медленно и величественно, словно туман, опустившаяся на Этьена во дворе, снизошла на него, не отбирая звуки, но показывая суть звуков и предметов. Офицер взмахнул рукой и что-то крикнул, свет блеснул в его очках. Этьен снова ничего не услышал. Он весь отдался ощущениям стекла, в котором преломляется свет, и света, который преломляется в стекле.

Солдаты потащили Этьена во двор и поставили у западной стены. Уже наступила ночь, но Этьен так же ясно, как час назад, видел камни, траву, паука, а еще лучше - тайну, скрытую в них, скрытую ими, скрытую от всех, кроме него, Этьена.

Этьен снова улыбнулся, офицер что-то крикнул, полыхнул огонь, в котором бились и переплетались радуги, тяжело навалилась и тут же ушла боль, ночь начала светлеть, истончаться, таять, и вот уже вокруг остался один только свет…

Потом в этом свете начали появляться контуры, фигуры и движение. Чиграков увидел какого-то типа, который прыгал перед сценой, расшвыривая листы бумаги, и беззвучно разевал рот. Семен узнал режиссера, а мгновение спустя услышал и его голос, сиплый, сорванный и истеричный. Режиссер орал:
- Твоя реплика, Семен! Семен, реплика! Ну, «я согласен!» «Согласен!!!». Да разбудите же его кто-нибудь!!!

Семен обвел взглядом сцену, увидел перед собой стол, у стола стоял человек в серо-зеленой форме. Человек выжидательно и с раздражением смотрел на Семена, поблескивая очками. Семен вновь ощутил - очень слабо – как свет преломляется в стекле, вздохнул и покачал головой.

- Нет, - произнес Семен и увидел, как брови режиссера поползли вверх, собирая лоб багровыми складками, рассеченными тонкими белыми линиями. – Нет, - твердо повторил Чиграков. - Я это... играть не буду!

2013

Семену Ивановичу Чигракову не спалось. Он ворочался с боку на бок, ложился то на спину, то на живот, но сон не шел. Беспокойная городская ночь уже вошла в свою самую глухую фазу, на пару часов за окнами воцарилась тишина, а сна все не было.

Семен Иванович понял, что ему не уснуть. Последнее время он жил в состоянии, которое напоминало усталость, но ни сном, ни отдыхом эта усталость не излечивалась. Зато всякие мелочи это состояние подпитывали и обостряли. Семену Ивановичу казалось, что всякий звук, свет, слово, движение, голоса детей и жены, лай его собаки, шум воды в трубах, гул самолетов, звонки трамваев, любое дело и даже просто ожидание задевают внутри него до предела натянутую струну. Струна оживает и наполняет его голову, руки, ноги, грудь и живот беззвучной, но болезненной вибрацией. Семену Ивановичу хотелось немедленно избавиться от вибрации, но избавиться было невозможно.

Вчера эта вибрация стала непрерывной. Семен Иванович понял, что так дальше жить нельзя. Стемнело, все уснули, и Семен Иванович тоже лег, обреченно прислушиваясь к вибрирующей струне. Когда в доме стало совсем тихо, Чигракову даже показалось, что вибрация внутри него начала звучать. Его барабанные перепонки, зубы и ногти резонировали. Не в силах больше терпеть это мучение, Семен Иванович встал с постели и устроился в кресле. Там, скорчившись и уставившись в одну точку, он размышлял о том, как ему быть.

Уже начали светлеть окна, а он так ни к чему и не пришел. Семен Иванович не видел никакого выхода. Ему хотелось одного: немедленно бросить все и без оглядки бежать. Дом, семья, работа, родственники и друзья – все это ничего, кроме проблем и суеты, Семену Ивановичу не приносило. Поначалу он еще пытался как-то решать эти докучливые проблемки и проблемы, но потом устал, запутался, заврался и, наконец, махнул на все рукой, поплыл по течению, страдая от своего невидимого бремени и даже не пытаясь как-то от него разрешиться. Бежать – вот, пожалуй, единственный способ избавится от всех этих назойливых и неразрешимых проблем.

Мысль о бегстве разбудила в нем надежду. Бежать, скрыться, исчезнуть, разом решить все свои проблемы и начать новую жизнь. Совершенно новую жизнь. Жизнь, в которой все, даже он сам, будет другим и по-другому. Бежать… Бежать! Семен Иванович выпрямился в кресле. Вибрация внутри него умолкла и почти исчезла. Он посмотрел в темный коридор и прислушался. Тихо. Все еще спят. Времени хватит. Он соскользнул с кресла, не зажигая света, оделся, сунул в карман документы и какие-то деньги. Потом бросил в рюкзак куртку и шапку. Через минуту Семен Иванович был на улице. Город еще спал, но рассвет уже начал окрашивать нежно-розовым цветом вершины деревьев и последние этажи домов. Нужно было спешить.

Он последний раз взглянул на свой дом, повернулся и пошел в сторону вокзала. В нем появилось и с каждым шагом крепло какое-то новое ощущение, а может, вовсе и не новое, а просто позабытое, растерянное среди всяких мелочей и суеты. Семен Иванович впервые за много недель широко и радостно улыбнулся. Он свободен! Свобода! Это пока еще робкое, но такое сладкое чувство стоило того, чтобы бросить все и всех и оказаться ранним утром посреди улицы, не имея никаких видов на будущее.

Тут же Семен Иванович испугался за свою только что обретенную свободу. Ей столько всего угрожает. Ее так легко утратить. От этой мысли Чигракову стало не по себе. Ему померещилось, что где-то уже бьют тревогу, снаряжают погоню, по его следу мчатся всадники и гончие псы, настигают его, валят на землю, вяжут, тащат по мокрой траве… Семен оглянулся. На улице все еще было пустынно и тихо, но в этой безлюдной тишине появилась угроза. Семен Иванович ускорил шаги. Угроза не исчезла, казалось, она сгущается вокруг него. Семен Иванович побежал. Угроза становилась все ощутимее, она гнала Семена Ивановича, заставляя бежать все быстрее и быстрее. Бежать! Бежать!

Семен Иванович, не оглядываясь, мчался по улице. Еще чуть-чуть, еще немного, и его будет уже не догнать. Вон там, за тем поворотом, он скроется, исчезнет окончательно, запутает следы, станет недостижим ни для погони, ни для проблем.

Рассвет вдруг словно замер и двинулся вспять. Улица стремительно темнела. В небе блеснуло, заворчал гром, упали первые капли дождя. Еще молния, еще удар грома – и поток воды стал непрерывным и сплошным. Семен Иванович мгновенно вымок, побежал медленнее, но не остановился. Там, вон за тем поворотом – там свобода! Свобода! Семен Иванович поднажал, но споткнулся и упал прямо в недавно вырытую траншею. Когда он выбрался, его одежда, руки и лицо были покрыты грязью. Рюкзак сгинул в траншее. Но Семен Иванович не сдавался. Бежать. Бежать! Тут оказалось, что Семен Иванович натер ногу. Ему пришлось перейти на шаг и даже остановиться. Струи дождя хлестали его, а он не мог сдвинуться с места, казалось, что нога стерта до кости. Семен Иванович начал замерзать. Кое-как ковыляя, он спрятался от дождя под навесом какого-то подъезда. Поднялся ветер, и Семену Ивановичу стало так холодно, словно промокшая одежда покрылась коркой льда.

Дверь подъезда, под навесом которого прятался Семен Иванович, открылась, и из нее выбежал крупный серо-белый пес. Столкнувшись с Чиграковым, пес от неожиданности схватил его зубами за руку. Испугавшись собственной выходки, пес скрылся в подъезде. Укус был несильным, собачьи зубы даже не оцарапали кожу Семена Ивановича, но удар клыков оказался очень болезненным. Семен Иванович сидел на корточках у подъезда, потирая укушенную руку, страдая от боли в натертой ноге, замерзая и покашливая. Ему было очень холодно, одиноко и немного страшно, хотелось поесть чего-нибудь простого, но горячего и сытного, выпить большую чашку чаю и прилечь на любимом старом диване, укрывшись колючим пледом, и чтобы кто-нибудь обработал его раны и погладил по голове, пока он засыпает…

Мокрый, грязный Семен Иванович Чиграков постучал в свою дверь, и дверь немедленно открылась. В дверном проеме стояла жена в ночной рубашке, а из-за ее спины высовывались светловолосые головы детей. На их лицах была одинаковое, очень похожее выражение тревоги и беспокойства. Когда они увидели Семена Ивановича, со страдальческим видом повисшего на косяке, это выражение сменилось изумлением и даже ужасом. Жена пришла в себя первой:
- Семен, ты где был?!
- Я... бегал, - прошептал Семен Иванович и потерял сознание.

2012

Семен Иванович Чиграков, человек средних лет и актер средних способностей, стоял на подоконнике и ежился под порывами ледяного ветра, влетавшего в распахнутое окно. Мороз был нешуточный, и пальцы Семена Ивановича, которыми он цеплялся за оконную раму, уже онемели и побелели.

Семен Иванович тряхнул головой, зажмурился и закричал в колодец двора, ответивший ему гулким эхом:
- Лжецы! Лицемеры! Лицедеи!

Крик Семена Ивановича напугал стаю голубей, суетившихся у помойных баков. Со звуком, напоминавшим бурные аплодисменты, каких Семену Ивановичу в жизни пока не довелось услышать, птицы взметнулись к низкому серому небу. Семен Иванович от неожиданности вздрогнул, покачнулся и чуть не вывалился в окно.

Восстановив равновесие и устроив ноги поудобнее на подоконнике, Семен Иванович снова закричал во двор:
- Я! Я! Я тоже лицедей! Я тоже лгу, лицемерю и лицедействую! Но я это делаю на сцене! Это моя работа! Этим я развлекаю вас, вас, которые лгут и лицемерят по-настоящему! Ненавижу вашу ложь! Ненавижу вас, живущих ложью и увеселяемых ложью!

Во дворе начал собираться народ. Люди с любопытством разглядывали Семена Ивановича. Слышались негромкие голоса: «Да это актер, из семнадцатого номера. Сашка, что ли? А чего это он? Пьян, что ли?»

Семен Иванович изловчился, освободил одну руку и ткнул белым указательным пальцем в редкую толпу:
- Вы все негодяи! Пожиратели правды! Вы порочны, развратны, ленивы, тупы и алчны! Вы ничего не чувствуете! Вам никого не жаль! Вы никого не любите! Вы хотите только есть, пить и веселиться! Вы готовы сожрать ближнего, если больше жрать нечего. Вы готовы пить его кровь, если вас мучит жажда!

В толпе внизу заворчали: «Разошелся жилец. Ишь, разоряется, ай, обидел кто? А нас чего обижать? Какого ближнего? Ну, край тебе, так и бросайся молча из окошка. Или вон головой в прорубь, благо недалеко…»

На бороде и усах Семена Ивановича серебрился иней, а пальцы рук совсем замерзли и даже перестали болеть. Ему пришлось посмотреть на руки, чтобы убедиться, что он по-прежнему держится за оконную раму. Губы тоже замерзли и не слушались. Из-за этого казалось, что у Семена Ивановича заплетается язык.

- Вы все меряете деньгами! Вы цените человека по его кошельку! На ассигнации! Вы всему знаете цену – любви, уважению, счастью, Богу! Да, я маленький человек! Да, я нищий актер! У меня нет денег! По-вашему, я недостоин! У меня нет достоинства! А достоинство у меня есть! У меня нет состояния! Будьте же вы все прокляты! Может быть, моя смерть заставит вас проснуться!

Семен Иванович зажмурился, с трудом оторвал замерзшие руки от рамы и шагнул в пустоту. Промелькнули концы его длинного серого шарфа, на ветру хлопнули, словно крылья, полы шинели. Толпа внизу, к тому времени уже довольно многочисленная, слитным движением подалась назад и ахнула в один голос…

Семен Иванович лежал на спине в снегу. Сквозь заиндевевшие ресницы он видел свое окно, узкое и высокое. Окно было расположено очень низко над неровной поверхностью двора, даже ниже, чем соседние окна. Створки его были раскрыты и раскачивались на ветру, одно из мутных стекол треснуло. В полумраке комнаты виднелся пятнистый неровный потолок. У подоконника стояли любопытные и заглядывали в комнату.

Заскрипели по снегу поспешные шаги. Над Семеном Ивановичем вырастали валенки, сапоги, тулупы, пальто и шинели. Потянуло кислым запахом овчины и пронзительной нафталиновой вонью.

К Семену Ивановичу наклонился дворник Тихон. Его широкое доброе лицо было полускрыто шапкой и седой окладистой бородой. Дворник стоял в снежном изголовье Чигракова, и Семен Иванович видел лицо Тихона перевернутым, отчего ощутил внезапный сильный приступ морской болезни. Тихон качал головой, вызывая у лежащего на снегу актера новые приступы тошноты.

- Затянули вы сегодня, барин, - сказал Тихон, обдав Семена Ивановича запахом табака. – В прошлый раз-то, на Покрова, только крикнули, что все негодяи, и в окошко. Ну, поднимайтесь, поднимайтесь, барин, идемте ко мне чай пить. Будет на холодном лежать, еще заболеете, в театре своем представлять не сможете. Чем за квартиру платить?

Семен Иванович, опираясь на руку Тихона, поднялся, отряхнул снег. Тихон приобнял его за плечи и повлек в свою каморку. Народ расступился…

- Стоп! – пронзительно крикнул кто-то за спиной. – Семен, надо еще дубль сделать, упал некрасиво. Аня, чаю Семену! Витя, посмотри, что с окошком! Массовка, не топчитесь под окном, снега почти не осталось! Ира, подклей Тихону бороду! Перерыв пять минут!

Семен Иванович, едва не захлебываясь обильной слюной, хлынувшей в рот откуда-то из-под языка, оттолкнул руку Тихона, метнулся в угол двора, с трудом разжал сведенные судорогой и морозом челюсти и склонился у помойных баков. Массовка тактично отвернулась.

2012

Продолжение. Начало: Игра, ver.1.0

- Андрей исчез, - сказал Шеф, глядя на меня прищуренными серо-зелеными глазами сквозь клубы сигарного дыма. Толстую коричневую сигару, на которой уже нарос довольно длинный столбик пепла, он держал пальцами левой руки, а правой прижимал к уху телефонную трубку, так что мне только оставалось догадываться, говорит ли он со мной или с кем-то на другом конце провода. Впрочем, работа у меня такая: раз уж что-то говорится при мне, значит, это и меня касается. Тем более – Андрей пропал. Это меня определенно касалось.

Шеф послушал собеседника, покивал, помычал в трубку, резко опустил ее на телефонный аппарат и молча уставился на меня. Я изобразил внимание, понимание и даже осведомленность и готовность действовать сообразно. Шеф, видимо, остался недоволен моим видом; он отвернулся к окну, за которым тянулись бесконечные крыши, и сказал:

- Он исчез в N, - насколько я знал, это где-то далеко, - и дело нечисто. Милиция мне отрапортовала: не было его ни в городе, ни в окрестностях. Но они врут. Мобильный Андрея до сих пор там где-то, - и Шеф махнул сигарой на обширную физическую карту мира, занимавшую всю стену огромного кабинета. Столбик пепла отвалился от сигары и упал на паркет, я проследил его взглядом и подумал, что там где-то – судя по жесту шефа, короткому и резкому, но охватившему мир примерно на три четверти – Андрея будет отыскать нелегко. И я как в воду глядел.

Тут Шеф жестом пригласил меня сесть – а при нашем Шефе без команды садиться не полагалось – швырнул сигару в пепельницу, крепко потер правую руку о левую, потом подержал себя кончиками пальцев за виски (ну, теперь самая суть, подумал я, знаю я этот жест), поглядел мне прямо в глаза и повторил:

- Дело нечисто. Ты вот что… - он быстро написал на листке адрес и ногтем толкнул его мне, – поезжай к этому человеку, скажешь, я прислал. Он тебе поможет. И не тяни. Слышишь? – Шеф сжал огромные кулаки и поставил их на стол перед собой – тихо так, медленно, но у меня мороз побежал по коже. - Андрея спасать надо, - медленно и четко произнес он.

Адрес привел меня в домик на окраине столицы. Собаки из соседних домиков подняли лай, и только тут, возле домика, было спокойно, потому что ни собаки, ни даже собачьей будки во дворе не обнаружилось. И в домике никого не было, хотя над печной трубой поднимался дымок. Я вышел из домика осмотреться и поискать хозяина, все еще удивляясь, почему во дворе нет собаки, но хозяин уже сам меня нашел, все обо мне выяснил и на всякий случай обезвредил. Да уж, такому Хозяину собака ни к чему – он только глянул на меня своими медвежьими, глубоко и близко посаженными глазами, а ноги мои уже обмякли и подкосились, и я опустился на металлическую табуреточку, которая стояла тут же, у порога, видимо, для таких вот случаев. Руки, впрочем, тоже меня не слушались.

Я хотел было сообщить Хозяину, кто меня к нему прислал и зачем, пока он со мной еще чего-нибудь не сделал, пользуясь моим замешательством, однако ничего из этого не вышло. Во-первых, ни язык, ни губы, ни челюсти меня просто не послушались – я мог только сидеть на табуреточке и наблюдать за Хозяином; во-вторых, он, как-то по-медвежьи взрыкнув горлом, сам мне сказал:

- Да уж знаю, кто, кого и зачем…

Потом он щелкнул пальцами, и мои руки, ноги и язык вновь стали меня слушаться. Хозяин мотнул головой в сторону двери – мол, проходи, чего расселся, и я прошел. В комнатах у него… впрочем, он тут же отвлек мое внимание от того, что я там в этих комнатах увидал (а там было, на что посмотреть, скажу я вам):

- Молодой человек, - медленно и веско говорил Хозяин, сверля меня взглядом, - это дело непростое. Вам таким делом еще заниматься не доводилось. Но вы, я полагаю, - тут он глянул на меня так, что мне показалось, что узнал он только что обо мне все-все-все, даже то, что ему знать не полагалось, не нужно и нежелательно, - вы, я полагаю, могли бы с этим делом справится, если бы… - тут он замолчал, потер правой рукой небритый подбородок, хорошо так потер, вдумчиво, с хрустом серебристой щетины, взбиравшейся от мощного кадыка до самых глаз, - если бы вы смогли отказаться от… некоторых предубеждений…. если бы расширили свой… кругозор… и научились смотреть и видеть то, что есть, а не то, что вы привыкли видеть. Я вам могу помочь. Согласны?

Мне сделалось нехорошо на душе от этих его слов и на минуту даже показалось, что кроется в этом всем какая-то опасность, что вот сейчас я могу сделать такой шаг, который все раз и навсегда изменит, что появятся в моей жизни очередные «до» и «после», разделенные непреодолимым барьером этого шага. Но тут же я вспомнил, что Андрея надо спасать, и только кивнул Хозяину. А он, всезнающий и всевидящий, уже знал, что я собираюсь кивнуть, потому что уже отвернулся он от меня, и мой кивок пришелся ему в спину – точно между лопаток. Хозяин принялся рыться своими ручищами среди книг, в беспорядке расположившихся на огромном столе вперемешку с диковинного вида приборами, манускриптами и прозрачными емкостями, в которых извивались, пошевеливались и перемещались разнообразные…

- Держи, - тут Хозяин ткнул мне в руки раскрытую книгу размером с том Большой Советской Энциклопедии и тем самым отвлек меня от созерцания всяких чудес у него на столе. При этом я вдруг оказался сидящим в глубоком кресле, подлокотники которого устроены были хитро: ты как бы садился в кресло легко и беспрепятственно и сидел в нем вполне удобно, а вот выбраться из пространства между подлокотниками было очень трудно. Да и вообще – самого кресла только что тут не было, это я точно помнил.

– Читай, - и Хозяин ткнул в книгу толстым черным пальцем (да, он ведь весь был черный, ну, как сажа или там гуталин, кроме волос – шевелюра была белой, кудрявая шерсть на руках серо-стальной, а щетина на лице – серебристой, но о щетине я уже говорил), - читай вот отсюда.

Как только я прочитал несколько слов, Хозяин схватил меня руками за голову, сжал слегка, приподнял, а… дальше я не помню. Очнулся я уже дома; вспомнить, что там у нас с Хозяином было дальше, я не смог, зато я прекрасно помнил, чему он меня научил. А еще в руках я держал билеты на вечерний поезд до N, так что времени рассиживаться у меня уже не было. Я схватил свой походный рюкзак, выключил в комнате свет и выбежал из дому, хлопая себя по карманам и проверяя, не забыл ли чего, – времени у меня было только-только добраться до вокзала.

Примерно на полпути к N я остался в вагоне один – все пассажиры сошли на последней крупной станции, проводник ушел в соседний вагон, так что я был предоставлен самому себе. За окном ничего интересного не наблюдалось, и поэтому я принялся перебирать в уме полученную от Шефа информацию и каким-то образом переданные мне Хозяином знания. Второе было намного занимательнее; поэтому по информации Шефа я быстренько принял два решения (решение 1: проверить все на месте лично и решение 2: покинуть поезд, не доезжая одну станцию до N) и сосредоточился на том, чему меня научил Хозяин.

Тут в вагоне по какой-то своей надобности появился проводник. «На ловца и зверь бежит», - подумал я и сложил из пальцев рук замысловатую фигуру (при этом пальцы ног надо было сжать наподобие кулака – делать это в ботинках довольно неудобно, что навело меня на интересное предположение: создали этих упражнений, видимо, ходили босиком). Я мысленно произнес сложную формулу и закрыл глаза. И тотчас все стало так, как меня Хозяин и учил. Хотя глаза мои были закрыты, я видел все, что происходило в моем и во всех остальных купе, в других вагонах, в тепловозе, в домике при переезде, который мы миновали минут десять назад, а также кое-что из того, что делалось под землей в полях, раскинувшихся вдоль железной дороги, - но неглубоко, не более метра в глубину. Там, на этой глубине, собственно, ничего и не делалось, и я перенес внимание на более интересные объекты.

В моем купе, конечно, тоже ничего особенного не происходило: там на нижней полочке сидел – нога на ногу - с отсутствующим видом какой-то человек и качал ногой в массивном коричневом ботинке. Я видел его, то есть себя, как бы со стороны и весьма примечательным образом, именно так, как и предупреждал меня Хозяин: словно бы сквозь узкую, без изгибов, совершенно прямую трубку метра полтора длиной. Стенки «трубки» изнутри переливались и исходили живыми синими и фиолетовыми пятнами неправильных форм; они, эти яркие пульсирующие пятна, текли то от меня, то ко мне, то вдруг там возникало какое-то завихрение, и пятна принимались перемещаться: синие по часовой стрелке, фиолетовые – против часовой, а когда они сталкивались, вся эта кутерьма на миг прекращалась, и пятна замирали, как бы оглушенные столкновением. В общем, на них было бы лучше не смотреть, потому что нагоняли они сначала сонливость, а потом и тошноту. И я перестал их разглядывать и сосредоточился на том, что мне было видно сквозь «трубку».

Но в этом разглядывании самого себя не было настоящей чистоты эксперимента: я глядел в «трубку» и узнавал все то, что и так знал; впрочем, я увидел кое-что, о чем я забыл, однако вспомнить это я бы смог сам - и без Хозяина, и без его «трубки». Зато я выяснил, что вот так вот, не двигаясь и не шевелясь, я сквозь эту «трубку» могу осмотреть объект – в данном случае себя – со всех сторон (ну, то, что я могу заглянуть объект в голову, я уже упомянул). Вообще эта самая «трубка» отличалась удивительной гибкостью и проникнуть могла решительно везде – при этом мне по-прежнему казалось, что гляжу я сквозь совершенно прямую, без любых изгибов трубку (да в гнутую мне бы ничего и не было видно).

Я быстренько оглядел состояние своих внутренних органов, остался им доволен и решил поэкспериментировать с проводником. Да, вот единственное, чего я не сделал, но что меня очень интересовало: я не заглянул в саму «трубку» с другой стороны, хотя у меня не было сомнений, что это возможно. Заглянуть туда мне очень хотелось, я даже строил предположения, чтобы я там мог увидеть, если бы сквозь эту «трубку» поглядел на самого себя, глядящего в нее с другой стороны, однако я помнил, что Хозяин мне ничего такого о «трубке» не говорил, и моя интуиция предупреждала меня, что это может быть не так уж безобидно. И я оставил это на после и перенес внимание на проводника.

Ага, вот ты зачем, милый мой, в другой вагон ходил! – отметил я с удовлетворением; да, Хозяин не обманул – я моментально узнал о проводнике все, а заодно и дал ему команду принести мне чаю с лимоном. Не прошло и двух минут, как проводник с встревоженным видом и стаканом чаю в левой руке появился на пороге купе и принялся шевелить губами; я совершенно не слышал, что он говорил человеку, который с безучастным видом посиживал на полке и качал ногой в массивном ботинке (как оказалось, тут, на моей стороне трубки, царила полная тишина, и никакой звук извне - или из откуда там? - сюда не проникал); но мне это было и не нужно, слышать или там видеть – я и так все знал.

Проводник сообщал в смятении, что ему будто бы показалось, что из моего купе ему крикнули чаю с лимоном. Я, разглядывая его в «трубку», улыбнулся: смятение его мне было вполне понятно, потому что он уверен был, что ему ничего не показалось, и точно знал, что и куда необходимо срочно принести. Если бы ему что-то такое показалось, не стал бы он проверять это самое «показалось» с готовым чаем в руках; да он вовсе бы не сдвинулся с места, пока пассажир не пришел бы сам – уж так я успел хорошо этого проводника узнать, пока рассматривал его сквозь «трубку». Человек в купе кивнул, принял от проводника чай, выдал ему деньги, отмахнулся от сдачи и потянул стакан к губам.

«Поставь на стол, горячо» - едва не крикнул я, и он послушно поставил стакан на столик. Ага, о себе нельзя забывать, пока через «трубку» осматриваешься, понял я и кратко помянул Хозяина, который ни о чем таком меня не предупредил. И тут же мне стало известно, что делать этого не следует: неведомо как, но Хозяин немедленно дал мне понять, что таких эпитетов в отношении своих методов и тем более своей личности категорически не приемлет и впредь не потерпит, вплоть до… (это самое «до» было представлено кратко, ярко и убедительно; с тех пор я Хозяина всуе больше не поминал, а сейчас на всякий случай извинился перед Хозяином).

Эксперимент мне, с одной стороны, понравился, так как все сработало, как учили, с первого раза и без малейшего труда. С другой стороны, я вспоминал растерянное лицо проводника: каким бы он ни был паразитом и обладателем сомнительных моральных качеств, я видел, что простенькая команда приготовить и принести чай, отданная через ту самую трубку, стоила ему дорогого; он вернулся в свое купе, лег на лавку и лежал там совершенно неподвижно, одной рукой поглаживая левую сторону груди, а другой рукой прикрыв глаза, и было у него на душе очень нехорошо – тоскливо и пусто, как в полях за окнами вагона. И я дал себе слово вот так вот пользоваться «трубкой» только в случае крайней необходимости… ну, или чтобы заглянуть в нее с другого конца.

Я снова произнес формулу, и «трубка» немедленно исчезла. Я взял со столика стакан с чаем обеими руками и с удовольствием его выпил: проводник точно уловил все мои пожелания по крепости и сладости чая, и лимона было как раз. Однако ноги мои затекли, пока я осматривался, и я поставил пустой стакан на столик и вышел в коридор вагона размяться. За окном тянулись черные поля, кое-где виднелись полосы и пятна сероватого тающего снега. В отдалении был нарисован горизонт – дымчато-синяя полоска леса лежала между черными полями и серым небом. К горизонту через равные промежутки пролегали грунтовые дороги, обсаженные деревьями. На всем этом пространстве не было ни человека, ни машины, ни животного – совершенно пусто.

Тем временем до станции, на которой я собрался покинуть вагон, оставалось еще около получаса. Я планировал там сойти с поезда и дальше двигаться как можно менее заметно. Если Шеф дважды сказал, что дело нечисто, - ему можно верить безоговорочно и действовать нужно соответственно. Он вообще слов на ветер не бросает, наш Шеф; а если он что-то повторяет – это действительно важно и вообще истина чуть ли не в последней инстанции (если честно, для меня –в последней, может, я потому и жив до сих пор). Да, наш Шеф… впрочем, чтобы не сказать лишнего, скажу одно: Шеф – это не тот человек, о котором стоит много говорить. Ну, что там за нечистое дело – я узнаю уже очень скоро и, как говорил Хозяин, смогу посмотреть и увидеть то, что там есть, а не то, что я привык видеть. А тем временем я хотел испытать еще одну штуку, которой меня тот же Хозяин и научил. И я вернулся в купе.

Я устроился на своей полочке, закрыл глаза, приложил левую руку внешней стороной ладони ко лбу, а правой ладонью накрыл ее сверху, так, чтобы ладони были сложены как бы крестом, при этом большие пальцы рук следовало оттопырить, насколько возможно – в идеале большой палец правой руки должен быть как бы горизонталью, а большой палец левой - вертикалью. Что там было с пальцами ног – значения не имело. Теперь следовало задержать дыхание, повернуть правую ладонь против часовой стрелки таким образом, чтобы большой палец указывал вверх, и при этом мысленно произнести… Нет, никак не повторить; двадцать лет прошло, а я и теперь эту формулу могу произнести только мысленно; ни записать, ни произнести вслух, ни как-то еще разгласить секреты Хозяина до сих пор не получается.

Я произнес - и ничего не произошло. А как же то самое «приближение», о котором говорил Хозяин? Я отнял ладони от лба и посмотрел на них – может, я что-то не так ими делаю? Что за «приближение»? Но как только я о «приближении» подумал, глядя на свои руки, как у меня перед глазами оказалось обширное розовато-оранжевое поле, чуть пульсирующее, которое заслонило собой все прочее – ничего от моего купе не осталось. Поле было пересечено толстыми извилистыми линиями, как бы слегка углубленными в поверхность поля – или это поверхность поля слегка приподнималась между линиями? Не знаю; я продолжал разглядывать диковинные линии на розоватом поле, которое, кажется, дышало и было даже, пожалуй, живым… Вот это что такое! – это папиллярные линии на ладонях. Ну-ка, еще «приближение»…

Теперь это были уже не линии; я как будто бы смотрел с торца на стопку пластин, между которыми были небольшие зазоры. В зазорах я видел какие-то разноцветные - живые и пульсирующие – перемычки, они как бы сшивали пластины. Картина эта была любопытной, но становилась не совсем приятной, стоило мне вспомнить, что смотрю я на собственные ладони. Я постарался отвлечься от этих мыслей и заставил себя еще раз повторить «приближение». И пластины сразу же стали массивнее, а зазоры между ними расширились; оказалось, что пластины эти колышутся, словно медленно перелистываемые страницы книги – вправо, потом влево, вправо, влево… Перемычки между пластинами были кровеносными сосудами – я видел, как по ним движутся разной формы и цвета шарики, кубики и прочие геометрические фигурки, - и нервами – они слегка вибрировали и подрагивали. Колыхание пластин – когда я снова и очень некстати вспомнил, что это все-таки моя ладонь – показалось мне таким неприятным, что я как бы отпрянул. Впрочем, почему «как бы»? – Хозяин пользовался именно таким термином – «отпрянуть».

Это сработало сразу же и без всяких проблем. По черно-белой равнине тянулся поезд, и до ближайшей станции уже было рукой подать. По серым полосам дорог, на которых с такой высоты были хорошо видны черные колеи, оставленные за десятилетия сотнями тысяч колес, ползли машины. У рощи слева от железной дороги – россыпь пятнистых коров. В общем, обычный такой зимний провинциальный пейзаж. И я произнес формулу и вернулся к нормальному восприятию мира. Еще раз поглядел на свои руки, вспомнил, как медленно перелистывали сами по себе эти пластины, которые сейчас выглядели как обычные папиллярные линии, - словно кто-то острейшим и тончайшим лезвием искромсал мои пальцы, и у меня мороз побежал по коже. Вот еще, передернул я плечами, нечего расслабляться, не такое видали! Наверное, просто надо привыкнуть, - тут же успокоил я себя.

Поезд со скрипом и рывками остановился. Я подхватил свой рюкзачок и вышел из вагона. Проводник уже не лежал, он сидел на полочке в своем купе и равнодушно смотрел в стену. Меня он даже взглядом не проводил. Краткие угрызения совести тут же были вытеснены утешительной мыслью: теперь он, пожалуй, и не заметит, где и когда я покинул вагон. Станция оказалась даже не станцией – так, платформа, домик смотрителя, какие-то электрические будки, оплетенные проводами и утыканные изоляторами и громоотводами. Я сверился с картой – по правую руку от меня, за холмом, находилось небольшое село, оттуда в N – цель моей поездки – вели две дороги: одна – извилистое шоссе, связавшее областные центры, другая – причудливая ломаная линия, которую я сам только что взглядом «нарисовал» на карте. Думаю, эта линия соединяла какие-то сельскохозяйственные объекты в полях, однако для меня важно было другое: она позволяла мне проникнуть в N с минимальным риском. И я спрятал карту в карман и зашагал по только что проложенному мной маршруту.

В полях я старался держаться защитных лесополос, где они не слишком заросли кустарником; даже без листьев ветки были достаточной защитой, и я, в своем серо-коричневом походном обмундировании, надеялся, что смогу остаться единственным, кто узнает о моем прибытии в тот самый N. Я шел, поглядывая по сторонам и на небо, прислушиваясь, и сейчас совсем уже забыл об экспериментах в вагоне и прочих чудесах, которым научил меня Хозяин. Меня уже всерьез начали беспокоить мысли о нечистом деле, которое совсем скоро мне предстояло увидеть, оценить и как-то распутать. Информации было ничтожно мало – правда, так чаще всего с порученными мне Шефом делами и бывало: иди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю что, и поосторожней там, это может быть опасно… И всегда возникало у мня подозрение, что Шеф с самого начала был прекрасно осведомлен о всех подробностях своего поручения, просто не хотел меня раньше времени пугать и полагался на мои инстинкты и удачу. Пока что – я сплюнул через плечо и стукнул по стволу кривой березы кулаком – это себя оправдывало. Ну, чтоб так и дальше было!

Дорога взбиралась на довольно высокий и крутой холм; по моим расчетам, за ним лежал этот самый городок N. Я остановился в нескольких шагах от вершины холма – так городок мне стал уже хорошо виден, а я оттуда – совсем чуть-чуть. Картина была обычной, мирной и даже скучной: разнообразные крыши, деревья, столбы, кое-где дымки над трубами. Пожалуй, дымков для этого времени года маловато, впрочем, декабрь в этом году выдался довольно теплым, а отапливать дома могли здесь и не печами, а каким-нибудь электричеством, краденым, например. Так, надо осмотреться попристальней, сказал я себе и принялся глядеть на городок через ту самую узкую «трубку», по методу Хозяина.

Дело и в самом деле было нечистым; не думаю, что Шеф мог себе даже представить, насколько нечистым. На всем обширном пространстве, которое отсюда виделось как скопление крыш, людей оказалось очень немного; однако в двух местах их собралось по нескольку сот, причем быть этого никак не могло – через «трубку» эти места скоплений людей выглядели, словно небольшие коробки или ящики, в которые были насыпаны солдатики. Точно, это и были ящики, деревянные, небольшие, сантиметров по 70 в длину и ширину и по 40 в высоту, с плотно пригнанными крышками и даже запертые на маленькие висячие замки. В одном ящике было человек 700, в другом – почти тысяча. Они боялись, плакали, молились. Им было больно. Некоторые из них уже умерли, кто-то умирал прямо сейчас… Что же это? Разве такое может быть? Может, «трубка» испортилась?

Ошеломленный увиденным, я сел на какую-то кочку, поросшую сухой травой. Чтобы собраться с мыслями, я повторил себе: смотреть и видеть то, что есть, а не то, что привык видеть. И еще: Андрей пропал. И потом еще: там погибли и продолжают гибнуть люди… Значит, тут все по-настоящему. Это меня мобилизовало, и я вдруг понял: Андрея там, в этом городке, не было. Но там был кто-то, кто знал или думал об Андрее.

Не вставая с кочки, я проделал ту самую штуку с ладонями, «отпрянул», и моя точка зрения оказалась где-то метрах в 200 над городком. Обычный такой провинциальный городишко, с одной лишь особенностью: он был совершенно пуст, ни людей, ни машин, ни животных, все то ли ушли, то ли попрятались. Нигде не наблюдалось таких скоплений людей, которые я видел через «трубку» - и только в одном месте, в лабиринте сараев, сарайчиков, сараюшек и гаражей, я заметил человека. По всему было видно, что человек прятался.

Я произнес еще одну формулу, поле зрения сузилось до «трубки», и я понял: человек – это был мальчишка лет восьми – Андрея видел, с Андреем говорил и даже предполагал, где Андрей сейчас мог находиться, однако узнать больше я не смог – мальчик был сильно испуган, и этот страх вытеснял из его сознания почти все. Я еще раз оглядел городок сверху, намертво впечатывая в память карту всех его улочек, проездов, тропинок, огородов, пустырей, строений и надземных и подземных коммуникаций, и отправился вокруг холма в городок – так, чтобы меня оттуда, если за мной наблюдали, увидели как можно позже. Мне нужно было разыскать этого мальчишку по имени Семен, по фамилии… впрочем, фамилия его не имеет значения.

Городок оказался страшненьким, если не сказать хуже: такого запустения и разорения я не видел уже давно. Он казался брошенным; если бы я не видел те два скопления людей, я бы решил, что это один из тех поселков, которые вырастают вокруг нового завода или рудника и умирают вместе с ним. Но сейчас было не до этих подробностей; я давно уже не был в городе без единого жителя, и потому мне казалось, что из-за каждой занавески и из-за каждого дерева за мной наблюдали подозрительные и даже враждебные глаза. Ощущение не из приятных – особенно потому, что я только что оглядывал городок и знал, что его улицы и дома были пусты, а горожане собрались или собраны в каких-то странных ящиках, бред какой-то! - впрочем, смотреть и видеть то, что есть, а не то, что привык видеть, - так учил меня Хозяин и он, похоже, был совершенно прав. Так, мальчишка должен быть где-то здесь…

Он сопротивлялся изо всех сил – мне стоило большого труда удержать его так, чтобы не повредить ему ничего и не позволить огласить окрестности криками. И он не пострадал, а вот мне достались многие из его пинков, ударов и укусов, зато ни один звук не вырвался за пределы узкого пространства между гаражами, где мы с ним боролись. «Сеня, Сеня, не бойся, я свой, успокойся, я за Андреем», - шептал я ему в ухо, и его взгляд становился осознаннее, а удары слабее. Вот он, наконец, успокоился, и я отпустил его. Оказалось, он и не собирался кричать:
- А я вас и не боюсь, - сказал он мне, отдышавшись. - Я знаю, кого и чего тут надо бояться. Так вот, кричать и шуметь у нас нельзя, я бы сам не стал кричать, все равно никто на помощь не придет. А услышать может… кто не надо. Так вы за Андреем? А кто вы?

Я назвал свое имя, добавил, что я – коллега Андрея по работе и попросил мальчика рассказать все, что он знает об Андрее и вообще – что это за нечистые дела тут у них происходят? Я не стал ему ничего говорить о тех ящиках с местными жителями, чтобы не пришлось объяснять о «трубке» и прочих чудесах от Хозяина, - да и вообще, никому не следовало знать о том, чему меня научил Хозяин, как и о том, что я умею сам (а я таки кое-что умел и без его уроков).

И мальчик рассказал. У меня волосы встали дыбом. Я, конечно, человек невпечатлительный; работа моя требует изрядного хладнокровия и даже некоторого цинизма. Однако этот рассказ мог кого угодно ужаснуть, ведь звучал он из уст ребенка, который, как я понял, и сам уже потерял кого-то из близких и в родном городе проживал не то что нелегально, а в состоянии постоянной смертельной опасности. Я попросил его подробно описать приметы зачинщиков всего этого дела - Витьку и Сережку, что он и сделал – наблюдательность его была чрезвычайна обострена, так что я практически увидел перед собой этих сорванцов. Хороши, конечно, сорванцы, террористы с какой-то магией или супер-технологией в руках… Ну, да и у меня кое-что есть для них.

Я взял мальчика за плечи и сказал ему, глядя прямо в глаза:
- Я прибыл сюда специально, чтобы помочь. Мне нужно найти Андрея. Но я не уеду, пока не найду всех пропавших и не остановлю тех, кто все это устроил. Спрячься сейчас – этим ты мне поможешь. Уже скоро этот кошмар кончится и всё… - тут я вспомнил, что некоторые горожане уже умерли, а кто-то умирал прямо сейчас, – или почти всё будет так, как было раньше. Беги, прячься, мне нужно четыре часа, а ты в эти четыре часа должен быть в надежном убежище.

Мальчик кивнул и убежал. Я сделал несколько шагов за ним, чтобы проследить, куда он бежит, однако его уже и след простыл; только что он стоял передо мной, и вот его нет, как будто и не было никогда. Да, видно, мальчишке приходилось тут нелегко. И я стиснул зубы, кулаки и приступил к выполнению своего плана.

Витьку и Сережку я нашел быстро: первый околачивался поблизости дома, где находился ящик с почти тысячью горожан, второй – возле какого-то сарая, где, по моим данным, был второй ящик – в нем все еще было живых почти 700 человек. Вид у пацанов был самый обычный, мальчишки и мальчишки, ни дать ни взять – обычная прогулка во время зимних каникул.

Тут у меня возникло очень неприятное ощущение, что за мной наблюдают, причем наблюдают вовсе не так, как это обычно бывало во время моих командировок по разного рода нечистым делам. Я ощутил, что кто-то меня разглядывает – не исключено, что тоже через такую же «трубку»: чужой взгляд ощупывал меня и снаружи, и изнутри. Если у них есть такая же «трубка»… И я, вспомнив, что наблюдателю через такую «трубку» видно совсем небольшой участок мира, зато уж видно его полностью, даже в глубину, сделал прыжок из своего укрытия. Приземлившись, я сгруппировался, перекатился по земле, вскочил и побежал, постоянно меняя направление и петляя, к ближайшему жилому дому – обветшалой пятиэтажке красного кирпича. Мне сейчас надо было скрыться под землей, в подвале, чтобы никто не смог заглянуть мне в голову или отдать мне какой-нибудь приказ.

Замок на двери в подвал сдался мне сразу; я ощупью спустился по лестнице, ведущей в затхлый мрак подвала, достал из кармана фонарик и быстро зашагал по захламленному подвалу, то перепрыгивая через трубы, то пригибаясь под ними. Из-под ног разбегались крысы, из какой-то щели на меня сверкнула глазами кошка. Вскоре я обнаружил то, что искал: в северном углу здания подвал углублялся, здесь в стену фундамента уходили массивные трубы. Я спустился к этим трубам и присел под ними. По моим расчетам, на этой глубине «трубка» не действовала; и расчет оправдался: крайне неприятное ощущение, что за мной пристально наблюдают, ослабело еще на улице, когда я рванул в подвал, а сейчас оно и вовсе пропало. Я припомнил расположение городских коммуникаций, которые успел рассмотреть сверху, и сориентировался: из этого дома по траншее, в которой пролегала теплотрасса, я мог добраться почти до самого сарая, в котором находился второй ящик с горожанами, и где-то там неподалеку был люк, через который я мог бы выбраться на поверхность. Ладно, сказал я себе, надо идти – а там посмотрим по обстоятельствам. И я пополз.

Люк мне удалось найти и даже открыть – сарай действительно был совсем рядом. Возле него будто бы никого не было. Я потихоньку опустил крышку, скорчился в горловине люка и организовал себе «трубку». Да, вокруг сарая действительно было пусто; ящик был на месте, но в нем уже не было живых – люди, которых я недавно видел как скопление маленьких светящихся фигурок, чьи мысли, чувства, боль и страх я только что ощущал, как свои собственные, - все они были мертвы – видно, они умерли совсем недавно, потому что они уже не светились, а как бы тлели и остывали. Но я не успел больше ничего – не подумать, ни ощутить, потому что кто-то смотрел на меня в упор через такую же «трубку», как у меня, и уже подал мне команду выйти наверх и следовать к сараю, и мое собственное сознание уже подчинялось и меркло. Какая-то часть сознания продолжала сопротивляться, но все, на что она оказалась способна – это пойти на тот шаг, на который я не отважился в поезде. И я заглянуть в мою собственную «трубку» с другой стороны, меня втянуло в темную, стремительно вихрящуюся воронку, синие и фиолетовые пятна на стенках моей «трубки» побледнели, всякий свет исчез окончательно. Наступил мрак, полный стуков, скрежета и стремительного движения, а потом исчезло вообще все.

2014 г.

Звезда светила ярко и двигалась быстро. "По диагонали", - отметил я про себя, наблюдая движение звезды. Звезда пересекала мое поле зрения именно так – появилась в верхнем правом углу и вот-вот должна была исчезнуть в нижнем левом углу – именно там она и пропала, сгинула. Теперь перед моими глазами был только пустой темно-фиолетовый квадрат. «Странно», - подумал я, - разве у меня поле зрения квадратное? Хотя вот это движение звезды - или что там было? - по диагонали… И вот же - я же вижу своими собственными глазами – это квадрат! А пустой ли этот квадрат, если он имеет цвет?» Заинтересованный, я принялся изучать загадочное явление.

Да, сомнений не было – я видел мир как квадрат; границами моего поля зрения служили четыре безупречно прямые линии, который пересекались под прямым углом, образуя квадрат. Мир был темен, с фиолетовым отливом ночного неба, но его квадратная форма, тем не менее, оставалась заметной. Немного поудивлявшись и даже слегка встревожившись, я попытался сориентироваться в пространстве. Это удалось не сразу и с известными усилиями. Итак, я лежал, лежал навзничь; при этом голова моя была запрокинута самым неприятным образом - практически на пределе физических возможностей – так что я упирался затылком в ту холодную поверхность, на которой лежал. Мне было больно и неудобно; пробуя изменить положение тела, я обнаружил, что это невозможно. Собственно, и ощущение тела стало иным; я разобрал только свое положение навзничь и запрокинутость головы; прочих ощущений, связанных с туловищем, руками и ногами, не было.

Я начинал понемногу паниковать. Что же это такое: ты лежишь навзничь на чем-то холодном, ночью, неизвестно где, и ни встать, ни пошевельнуться ты не можешь, ты даже не чувствуешь, чем бы ты мог пошевелить. И даже запрокинутую голову – единственное, что я ощущал вполне отчетливо – никак не повернуть, не изменить положение шеи… – нет, шеи я тоже не ощущал, - короче, тут любой запаникует.

Вдруг что-то произошло: мое положение в пространстве изменилось, меня как будто подняли на небольшую высоту, около метра, сразу всего, ни руки, ни ноги – которых я по-прежнему не ощущал – не оказались висящими в воздухе, а голова оставалась все так же запрокинутой. Потом я почувствовал тепло – это было очень приятно, так как на холодном я, по-видимому, лежал уже достаточно долго. А потом начались крайне неприятные ощущения: меня вращало то в одной плоскости, то в другой, подбрасывало, подкидывало, снова вращало, вправо, влево, кувырком, в голове у меня совершенно все перепуталось и теперь ужас, а не паника, охватил меня. И тут, как раз в тот момент, когда мучительное и даже издевательское движение остановилось, а поле зрения залилось непроницаемым мраком, я все вспомнил…

Поезд остановился. Сквозь грязноватое окно я видел перрон и вокзал – обычный провинциальный вокзал, который зачастую оказывается самой ухоженной деталью городка. Я часто бываю в нашей провинции, и уже завел себе такую примету: если здание вокзала чистое, а перрон тщательно выметен, то в городке ждут тебя разбитые улицы, полуразрушенные дома, покрытые серо-изумрудными всходами мха там, где раньше висели водосточные трубы. По вечерам в таких городках - тьма, доведенная до осязаемой плотности одиноким фонарем, висящим где-нибудь возле официального здания.

В вагоне я был единственным пассажиром – все остальные сошли еще часа четыре назад. Подхватив свой рюкзак, я прошел к выходу. Проводница, флегматичная девушка с нечистым лицом и в мятой форменной блузке, впервые за всю дорогу обратила на меня внимание. Она удивилась – то ли тому, что в вагоне до сих пор был пассажир, то ли тому, что на этой станции кто-то выходит, то ли чему-то совсем своему, о чем я не догадывался. Оставив ее удивляться в одиночестве, я покинул вагон. Оглянувшись, я заметил, что проводница продолжает с удивлением смотреть мне вслед, расплющив нос о мутное стекло своего купе.

Над путями висел пешеходный мост – наверное, в город можно было попасть только по этому мосту, так как слева и справа от перрона тянулись пути, забитые грузовыми и пассажирскими составами. Когда я, выбрав наугад направление, пробрался под тремя такими составами, передо мной оказался высокий бетонный забор, по которому сверху вилась ржавая колючая проволока. Мне пришлось вернуться на перрон, на котором стоял мой поезд.

С перрона я прошел в здание вокзала, надеясь, что подъем на пешеходный мост находится за ним. Здание было безлюдно; окошечко единственной кассы было закрыто. Буфет также пустовал. Часы показывали какую-то ерунду. В расписании преобладали летние поезда – это сейчас, в начале декабря! «Распустились», - подумал я и вышел на другую сторону здания вокзала.

Однако и здесь не было лестницы, ведущей на пешеходный мост. Она обнаружилась несколько дальше – чтобы до нее добраться, мне пришлось снова пробираться под грузовыми составами, и я больно ударился головой о какую-то железяку, выпиравшую из нутра вагона. Здесь не было никакого перрона, лестница просто опускалась с пешеходного моста на узкую черно-красную полоску намертво утрамбованной земли между путями, на которых грузно замерли товарняки. Сама лестница выглядела устрашающе: металлические детали осыпались крупицами и целыми коржами ржавчины, а деревянные ступеньки были расположены прихотливо: где через одну, а где – через две.

Преодолев лестницу, я оказался на пешеходном мосту, поставил рюкзак у ног и огляделся. Отсюда открывался вид на станцию – множество путей, уставленных неподвижными пассажирскими и грузовыми вагонами, цистернами, зерновозами, торчащие столбы, семафоры, эстакады и даже черные трубы двух паровозов. Далее был виден и сам городок – невыразительные малоэтажные постройки, серые и черные крыши, кое-где в серое низкое небо втыкались исполинские тополя. По другую сторону путей торчало несколько дырявых шиферных крыш, маячили какие-то закопченные промышленные постройки, по виду – заброшенные; ими городок в той стороне и заканчивался. На мосту не было ни души, как и внизу, среди путей. Я закинул рюкзак на спину и зашагал в город.

Моя примета сработала: здание вокзала действительно было самым ухоженным в городке, а выметенный перрон по сравнению с местными улицами казался изысканным и даже вычурным. Асфальт на тротуарах попадался только местами, а где попадался, он бугрился, словно под ним росли грибы, обладающие чудовищной разрушительной силой, или лежал он в несколько неряшливых толстых слоев, так что эти фрагменты асфальта удобнее было обходить. Многие улицы были перерыты, но через канавы, вкривь и вкось перерезавшие улицы, наполненные мусором и битым кирпичом, не было перекинуто ни одного мостика. Впрочем, местами мусор уже доверху заполнил канавы, и преодолеть их не составляло труда. Все улицы, по которым я шел, были совершенно, даже пугающе безлюдны. Пока мне не попалось даже кошки или собаки, и машин на дорогах тоже я не видел.

После суеты столицы, где в любое время дня и ночи по улицам снуют деловые и неделовые прохожие, это казалось невозможным и неестественным. Впрочем, припомнил я, в провинции так бывает иногда: то все жители поминают усопших, то садят или копают картошку, то еще чем-то массовым заняты, и все в одном месте. Однако сейчас не время садить или копать картошку, и праздников будто бы никаких нет. «Может, у них тут что-то местное», - сказал я себе и отправился к центру, припомнив инструкции, которые получил в столице.

Центральная площадь также была пуста. Все магазины и киоски были закрыты и вид имели такой, словно давно уже не работали. Примыкавший к площади рынок замыкали монументальные зеленые ворота, оплетенные ржавой цепью, на которой висел огромный навесной замок. На площади не было никакого движения, только несколько газет под порывами ветра невысоко взлетали и лениво кружились над землей. Изловчившись, я наступил на одну из них. Это был выпуск «Известий» за июль 1983 года. Я убрал ногу, и газета тут же поползла по асфальту, подхваченная ветром, попыталась взлететь, но попала в лужу, намокла, отяжелела и смогла только взмахивать на ветру своим единственным непромокшим углом.

Центральную площадь окружали массивные здания, некоторые, очевидно, были построены не меньше ста лет назад. Я решил взглянуть, что тут во дворах, и прошел в ущелье между двумя домами красного кирпича. Здесь-то мне и повстречался первый местный житель.

Во дворе ничего примечательного не оказалось: кривые скамейки, ржавые турники, провисшие проволоки для белья, металлические гаражи. Я прошелся по двору, остановился у обширного холма сухой земли, по периметру обложенного половинками кирпичей – были тут и красные кирпичи, и сероватые силикатные, и даже несколько черепиц. Наверное, этот холм летом служил клумбой, но сейчас единственным украшением его поверхности были окаменевшие следы ботинок, оставленные кем-то во время осенней распутицы. В одном из следов лежал ярко-оранжевый кубик с синими буквами на гранях – на меня смотрело синее «О». Я поднял кубик – он был небольшим, свободно помещался в кулаке. Я повертел его в руках – на гранях были нанесены, кроме уже виденной мной буквы «О, еще синие «Я», «И» и «А». Две грани кубика были свободны от букв – в них располагались небольшие отверстия, так что этот кубик, как и другие подобные ему, могли быть когда-то нанизаны на анодированный металлический стержень, и чьи-то пухлые пальчики вертели эти кубики и складывали из них слова и, может быть, целые предложения. Я сжал кубик в кулаке и посмотрел на окна домов вокруг. Ни движения, ничего.

И тут мое внимание привлек негромкий звук. Я оглянулся и увидел, что в щели, образованной двумя гаражами, стоит мальчик лет семи-восьми. Вид у мальчишки был крайне встревоженный, он руками подавал мне какие-то знаки и что-то громко шептал, но я не мог разобрать, что. Я двинулся к нему.

Когда я оказался достаточно близко к нему, я разобрал, что мальчишка умоляюще шепчет: «Бросьте это! Бросьте!» Наверное, речь шла о кубике, который я поднял на окаменевшей клумбе – не рюкзак же мне бросать? Я остановился и сказал мальчику:
- Кто ты, что здесь происходит и почему я должен что-то бросить?

Мальчик попятился в щель и поманил меня за собой. Когда я сделал шаг за ним, он остановился и сказал чуть громче:
- Идите сюда, только это, – он указал пальцем на кубик, – оставьте там.

Я сделал пару шагов в сторону, положил кубик на землю и вернулся к щели между гаражами:
- Хорошо, смотри, я сделал, что ты просил, а теперь объясни мне, чем опасен этот кубик.

Мальчик, со страхом поглядев на кубик и убедившись, что я не пытаюсь его как-то обмануть, ухватил меня за руку и потащил за собой. Щель между гаражами вывела нас на небольшую площадку, на которой стояла трансформаторная будка. Мы обошли будку и оказались в укромном уголке, образованном стеной будки и зарослями кустарника.

Мальчишка посмотрел на меня округлившимися глазами и произнес внушительно:
- У нас ничего такого на улице поднимать, брать в руки и тем более оставлять себе нельзя. Понятно? Нельзя. Это очень опасно.

Я решил, что оказался вовлеченным в какую-то игру, которую местная детвора придумала, чтобы разнообразить свою провинциальную жизнь. Ну, что же, подыграем:
- Я понял тебя. Ничего такого… А кстати, какого «такого»?

На лице мальчишки появилось нетерпеливое выражение:
- Вы наш город видели? Все маленькое и яркое – нельзя. Опасно. Не брать. Понятно?
- Маленькое, яркое, опасное, не брать. Ясно. А в чем опасность?

Мальчик огляделся по сторонам и пояснил:
- Все, кто оставляли себе такие находки, исчезли. Пропали. Ясно? Нет их теперь нигде. И тех, кто искал пропавших, тоже нет.

Я постарался изобразить тревогу:
- И многие пропали? В милицию обращались?

Мальчишка даже топнул ногой:
- Я же говорю вам: те, кто искал пропавших, тоже исчезли. И милиционеры тоже пропали. И учителя. И родители. Все.

Мне стало как-то немного не по себе. Во что это они тут играют, в самом деле…
- Ну-ка, расскажи мне все по порядку. Только сначала скажи, как тебя зовут. – И я назвал свое имя и протянул ему руку. Он схватил мои пальцы своими - тонкими и горячими – и тряхнул мою руку:
- Сеня меня зовут, - начал он торопливо, но тут же остановился. - Семен, - он поглядел на меня испытующе: не вздумаю ли я его называть Сеней? – Я кивнул с самым серьезным видом и повторил:
- Семен.
- Летом к нам в интернат из N переехал Витька, а потом еще двое, Санька и Сережка. Никто с ними не дружил. И они тогда придумали игру. Они в разных местах оставляли какие-нибудь игрушки – а у них такие классные были игрушки, у нас тут ни у кого таких не было. Кто нашел – идет к хозяину игрушки, то есть либо к Витьке, либо к Саньке, либо к Сережке, а тот ему – задание. Выполнил задание – игрушка твоя. И так все начали в эту игру играть и с ними дружить.
- А что за задания?
- Поначалу было просто. Куда-то там пойти и чего-то там сделать. Ну, залезть на крышу школы. Или еще что-то такое, мы и без игры такое проделываем. А потом уже все только в эту игру хотели играть, бросили все дела, только ходили по городу и искали, не лежит ли где что-нибудь такое. И тогда задания стали сложнее и пострашнее. Ну, разбить окно, или там поджечь мусорный бак, или проколоть шины. И они, эти Витька, Санька и Сережка, теперь раздавали задания, если к ним кто-нибудь приходил даже не с их игрушкой. Ну, ты потерял свою машинку, ее кто-то нашел, идет к ним, а они ему – иди на школьный двор, лезь на дерево и кричи оттуда: «Иван Иванович дурак!» Это наш директор, нашей школы, хороший дядька… Тоже пропал, - пояснил мальчик.
- Так они просто хулиганы и манипуляторы, эти твои Витька, Санька и Сережка, заставили вас под свою дудку плясать, а вы и купились, продали свою свободу за погремушки и бусы, как дикари. А ну, давай сейчас к их родителям пойдем, пора им узнать, как их детки завоевали всеобщее внимание.

Семен поглядел на меня с недоверием:
- Вы не поняли? Вот тогда, когда все начали в эту игру играть, все и случилось. Кто находил очередную игрушку, хватал ее и бежал к ним за заданием, и больше никто его не видел. И кто искал пропавшего, тоже все исчезли. В городе началась паника, милиция, то-се, к ним, а они только плечами пожимают: ничего, мол, не знаем, никто к нам не приходил, сами вот своих друзей ищем. И один из них, Санька, тоже пропал, только я думаю, что он не по-настоящему пропал, так, для вида, прячется где-нибудь. Или они его для вида туда же отправили, куда остальных, Санька у них за младшего был. И все это продолжается, только теперь все боятся, ничего вот так, как вы, на улице не поднимают. И вы не берите. Вы приезжий? Уезжайте, как только сможете, слышите? И помните: ничего такого – понятно? – на улице не брать. Все, мне пора. – И Семен стремительно исчез.

Я проводил его взглядом, обошел трансформаторную будку, пробрался сквозь щель между гаражами и вышел во двор. Тут ничего не изменилось. В двух шагах от гаража по-прежнему лежал найденный мной ярко-оранжевый кубик. Только сейчас возле него стоял другой мальчишка, лет десяти, и с интересом наблюдал, как я выбираюсь из щели между гаражами. Я отряхнул рукава куртки от ржавой пыли и паутины и, откашлявшись, произнес:
- Ты же знаешь, что этот кубик брать нельзя?

Мальчишка заулыбался во весь рот:
- А, это вам Сенька такое рассказал? Так он же больной на всю голову. Они с друзьями против Витьки ополчились, он недавно сюда переехал жить. А они не хотят с ним дружить, придумали какую-то страшную историю, пугают всех, кто пугается. Только вот я впервые встречаю взрослого, которому он этот бред рассказал. Вот дурак малолетний. Ха, смотрите! – и он поднял мой кубик, принялся вертеть его в руках, подбрасывать, вращать, сжав между большим указательным пальцами, словно диковинный кубической формы глобус, и перед моими глазами понеслись континенты «А», «О, «И», «Я», и снова «А». Он остановил кубик и показал его мне. – Видите? Ничего страшного. Я Данил. А вас как зовут? – Я представился и спросил его:
- Скажи-ка мне, Данил, а почему у вас тут так пусто?
- Так у нас так всегда в рабочее время.
- А закрыто почему все?
- А карантин объявили – у нас грипп какой-то новый объявился, вот все и позакрывали.

Я покивал, глядя на ярко-оранжевый кубик у него в руках. Он заметил мой взгляд и спросил:
- Вам кубик дать?

- Нет. Послушай, мне нужно в вашу городскую администрацию, адрес…

Он перебил меня:
- Я знаю, идемте, у нас тут город маленький, все всех знают, я вас прямо к Ивану Андреевичу – вам же к нему? – Я кивнул. – Идемте! – И мы пошли.

По дороге Данил рассказывал мне о городке и местных нравах и обычаях. Выходило, что тут царила местечковая ксенофобия, и чужих – переселенцев, приезжих и командировочных – не жаловали. Тому самому Витьке и его друзьям приходилось нелегко, потому что местные мальчишки объявили им бойкот и ни за что не хотели принимать их в свое общество, и в конце концов пошли даже вот на такие меры. Но при этом власти в городе были нормальные – и тот же Иван Андреевич, и милиция, и прочие были людьми доброжелательными, дельными и по работе своей приезжих не обижали. Так мы добрались до здания официального вида. Данил толкнул дверь, и мы вошли в небольшой пустынный холл с гербом и двумя флагами – государственным и каким-то еще незнакомым, видно, флагом района.

Мы поднялись на второй этаж, Данил повел меня прямо в приемную с авторитетной табличкой на дверях. Он поздоровался с секретарем, кинул ей «Мы к Ивану Андреевичу, по делу» и ввел меня в обширный кабинет. За столом сидел человек и изучал бумаги. Он поднял на нас свою массивную голову и посмотрел на меня вопросительно, а на мальчика, как мне показалось, со страхом. Данил подтолкнул меня к столу и сказал:
- Добрый день, Иван Андреевич, это к вам, по делу. Из столицы. Все же у нас в порядке? - зачем-то спросил он и, не дожидаясь ответа на свой вопрос, кивнул Ивану Андреевичу и вышел.

Иван Андреевич действительно оказался человеком дельным. Мой вопрос был решен в пять минут. Уже прощаясь, я спросил его:
- Иван Андреевич, а вы знаете о том, в какую игру тут у вас играют дети?

Иван Андреевич поморщился и произнес:
- Ой, слышать уже не могу про эту игру. Напридумали… Ничего, школа уже занимается этим, и родители, все это такая ерунда, а раздувают из этого... Вы простите меня, я занят. – И мы попрощались. Уже в дверях я обернулся и спросил:
- Иван Андреевич, а у вас дети есть? – Иван Андреевич снова поморщился, как будто у него заболел зуб:
- Ну, какое это имеет значение? Есть у меня дети. Прошу вас, я очень занят. До свиданья.

Данил дожидался меня на улице. Он сидел на перилах у входа и побрасывал в руке ярко-оранжевый кубик с синими буквами. Я посмотрел на кубик, вспомнил выражение страха, которое мелькнуло в глазах чиновника, когда он увидел мальчика. Тут я на минутку представил себе, что тот, кто имеет возможность управлять исчезновениями людей, может управлять и их возвращением. Таким вот образом, или только одной угрозой «исчезнуть» кого-нибудь, например, ребенка или супруга, можно брать заложников, добиваться чего угодно, в конце концов, получать власть над людьми. Так можно подчинить себе целый город…

- Все в порядке? – спросил Данил. – Вам в гостиницу или на поезд?
- На поезд, - ответил я мальчику. Он вызвался меня проводить. По дороге он болтал без умолку, рассказывал забавные истории из жизни городка и своей школы, легенды о местных чиновниках и бандитах; пока мы добрались до вокзала, я почти забыл обо всех своих сомнениях.

Мы успели на вокзал вовремя. Данил показал мне другой путь на перрон, без необходимости взбираться на пешеходный мост – оказывается, я просто не заметил подземного перехода, ведущего к перронам с привокзальной площади. И вот мы уже стоим около моего вагона. Данил протянул мне ярко-оранжевый кубик с синими буквами:
- На память.

Я взял кубик, нагретый детской рукой, повертел его, как это делал мальчик, сжав грани с отверстиями большим и указательным пальцами, словно это был диковинный глобус кубической формы, перед моими глазами промелькнули синие «А», «О», «И», Я» и снова «А». Я вспомнил Сеньку, который заклинал меня не брать ничего «такого» в руки и не оставлять себе, Ивана Андреевича, со страхом глядевшего на Данила, безлюдные улицы и центральную площадь, над которой летал на ветру номер «Известий» за июль 1983 год. «Какая же в нашей провинции еще дремучая жизнь. Какой я сам дремучий. Какая все это чушь», - подумал я, повернулся к Данилу спиной и поставил ногу на первую ступеньку.

- Исчезни! – звонко и резко прокричал чей-то голос за спиной, и меня сложило пополам, как лист бумаги, смяло, завертело кувырком, голова моя запрокинулась назад до хруста шейных позвонков, и все померкло.

…Когда я открыл глаза, то увидел звезду, пересекавшую темно-фиолетовый квадрат по диагонали. Звезда светила ярко и двигалась быстро.

...далі буде...

2014 р.

- Доктор, вы знаете, мне как-то неуютно.
- Можете сформулировать точнее свое ощущение?
- Ну, не знаю... Мне неуютно, как точнее?
- К примеру, ощущение неуюта преследует вас дома, на работе, в транспорте, здесь?
- Пожалуй, что... дома.
- Так, хорошо. У вас комфортный дом?
- Да, дом очень хороший.
- Значит, ощущение неуюта связано не с интерьером?
- Пожалуй, нет.
- Вы живете один?
- Нет, не один, я женат, у нас дети.
- Ощущение неуюта возникает всякий раз, когда вы бываете дома, или связано с какой-то определенной ситуацией?
- Наверное, всегда, когда я дома.
- Бывает ли такое на работе, хотя бы когда-нибудь?
- Нет.
- Значит, вы испытываете ощущение неуюта исключительно дома.
- Да.
- Опишите, пожалуйста, когда у вас возникает это ощущение, что вы делаете?
- Ну... не знаю... я как бы сжимаюсь.
- Сжимаетесь?
- Да, я как бы сжимаюсь.
- Как губка? Поролон? Резина? Мяч?
- Нет, не так. Я становлюсь... таким, плотным.
- Как кулак?
- Да, точно, я сжимаюсь, как пальцы в кулак.
- Замечают ли члены семьи, когда вы сжимаетесь?
- Нет, я стараюсь не подавать виду. Это все... ну, внутри.
- Итак, когда вам неуютно, вы внутри как бы превращаетесь в сжатый кулак?
- Да, именно так.
- А этот кулак... он пуст или что-то скрывает, держит?
- Постойте-ка... не думал об этом.
- Представьте сейчас себе. Вы дома. Ваша жена и дети приветствуют вас, расспрашивают, как прошел день, рассказывают о своем, вы собираетесь в гостиной вокруг стола...
- Да, доктор, все именно так! Кулак внутри меня сжался прямо сейчас.
- И этот кулак - что, он пуст? Попытайтесь рассмотреть.
- Нет, доктор, он что-то держит. Что-то... что-то деревянное.
- Что это? Цвет, фактура, форма? Опишите.
- Это... твердое, теплое на ощупь, наверное, нагрелось от моих пальцев. Гладкое, как будто лакированное... Нет, не лакированное, просто очень хорошо отполированное. Цвет... светлое.
- Можете предположить, что это такое?
- Нет, я чувствую только то, что у меня в кулаке, дальше не вижу. Это как ручка чего угодно.
- Попробуйте взмахнуть кулаком, вместе с предметом. Что там у вас?
- Это... нет, не могу.
- Тогда бросьте этот предмет. Вы вышли на лужайку перед домом. Вы один. Тишина. Вы смотрите на закат. Вам спокойно и уютно. Теперь разожмите пальцы и бросьте то, что у вас в кулаке.
- Получилось! Доктор, это... я знаю, что это. Это бейсбольная бита.
- Окей. Поднимите биту.
- Поднял.
- Возвращайтесь в дом.
- Иду... Я в доме. В гостиной.
- Кулак снова сжат?
- Да, я держу биту очень крепко... пальцам больно. Кисть сводит.
- Нет, постарайтесь взять ее чуть-чуть удобнее... уютнее... Кисть движется свободно. Пальцы обхватывают рукоять, как бы сливаясь с ней, но не впиваются в дерево.
- Спасибо, док, так намного удобнее.
- Вы в гостиной?
- Да.
- Кто там еще?
- Да все... Вот Эллен, это моя жена. Вон на диване младший. Старший сидит на подоконнике. Соседка зашла и стоит в дверях. Даже вы там, док.
- Какой у них вид? Они видят вас?
- Они не обращают на меня внимания.
- Опишите себя сейчас, там, в гостиной.
- Я стою у стола. На мне синие джинсы... красная рубашка. В правой руке у меня бита. Я ею взмахиваю.
- И никто на вас не смотрит?
- Нет.
- Вам неуютно?
- да, очень.
- Этот неуют: он вас обижает, злит, раздражает, утомляет?
- Злит.
- Так, попробуйте вот что: ударьте битой по столу.
- Как?
- Сильно. Изо всей силы.
- Вот так вот прямо взять и ударить битой по столу?
- Да. Вложите в этот удар ваш неуют, всю вашу злость, давайте, смелее.
- Вы серьезно?
- Бейте, бейте, так нужно.
- Я ударил.
- Что происходит?
- Все замолчали и смотрят на меня. Вы одобрительно кивнули.
- Как они смотрят на вас?
- С испугом. Они ужасно напуганы.
- А что вы чувствуете? Как ваш неуют?
- Я чувствую себя... лучше. Мне очень удобно держать мою биту. Мне... да, мне уютно, когда они вот так смотрят на меня. Я... я хочу...
- Да, что? Продолжайте, что вы хотите?
- Я хочу еще раз ударить по столу, только так, и со всей злостью, и совсем свободно, чтобы меня уже ничего не сдерживало.
- Конечно, бейте.
- Док, это замечательно! Они все заорали и вскочили с мест!
- А что делаете вы?
- Я... я хочу ударить еще!
- По столу?
- Нет, мне бы хотелось ударить битой кого-то из них.
- А как ваш неуют?
- Мне кажется, если я ударю кого-то из них, или всех их, по разу, мне станет совсем уютно. Да, да, я уверен! И тот вы, который там, в гостиной, тоже советует ударить кого-то.
- Бейте!
.......
- Что вы молчите? Что происходит?
- Док, я ударил. Сначала по разу. Они принялись убегать. Эллен попыталась выбраться на улицу, а соседка схватила телефон. Мне пришлось ударить Эллен еще раз, по голове, чтобы она не выбежала на улицу, мало ли что могут подумать. Эллен упала. И соседку - я ударил ее по руке, она выпустила телефон, а потом я ударил ее по голове. Несколько раз. Она лежит на полу, стонет. У нее течет кровь. Потом я погнался за детьми. Они спрятались в детской. Ну, их я... тоже ударил.
- Ударили? Детей? По одному разу?
- Сначала по одному... Они стали кричать. Так громко. Мне снова стало неуютно. Я ударил еще раз. И еще раз. И потом я бил, пока они не замолчали.
- Что теперь? Вам уютно?
- Не совсем. Я несколько обеспокоен тем, что там поделают Эллен и соседка.
- Ступайте к ним, посмотрите, возможно, необходимо что-то предпринять.
- Док, вы правы. Они почти выбрались на улицу! Но я оттащил их от двери.
- Что теперь?
- Они плачут, кричат. Все в крови перемазаны... Дьявол, они измазали в крови мои джинсы! Суки!
- Вы сейчас ощущаете неуют?
- Да, и я знаю, что мне с ним делать!
- Что?
- Мне нужно еще несколько ударов... Ну, все, больше никто не визжит. Никто не измажет мне джинсы в кровь... Сейчас, последний штрих… Погодите… Ну, все… Господи, как хорошо!
- Вам уютно?
- Да, мне совершенно уютно. Док, я счастлив! Я просто счастлив! Такое облегчение! Спасибо, док!
- Я рад этому. Не за что.
- Да вы себе даже не представляете, док! Сколько я Вам должен, док?
- Уже уходите?
- Да, у меня дома есть одно дельце, не хотел бы откладывать, спасибо, док, вы меня спасли. Господи, как же мне теперь славно! Я к вам вернусь.
- Замечательно.
- Сколько с меня?
- Первый сеанс бесплатно.
- Спасибо, док! Спасибо!
- Это вам спасибо. До свидания!
- До свидания, док, вы молодчина! Мы скоро увидимся, док!
- Спасибо. Это моя работа… Кстати, а у вас есть бита?
- О… нет, у меня нет биты. Я, собственно, за ней…
- Возьмите мою.
- Док, вы – лучший! Спасибо, док! Нет слов… Я вам скоро верну ее.
- Не трудитесь. Просто спрячьте ее как следует. А лучше сожгите. Потом.
- Точно, док, сжечь!
- Что вы делаете?! Вы ударили меня битой!
- Да, док. И вот еще! Еще!
- А! А! Почему… я? (стонет)
- Тот док в гостиной … На!.. то есть вы, док… На!... сказал мне… На! На! На!... что все равно, кого бить, главное, поскорее и посильнее… На! … Чего же откладывать?... На!.. Знаете, док, я и того дока, в гостиной, тоже… битой… На! Только вам не сказал… На!.. И мне так стало хорошо, так уютно, когда я того дока добил… На! На! На!
- Ааа…. Эээ… (тишина и хрусткие звуки ударов)
- Кажется, это все, док. До свидания, док. Некогда мне тут. Мне еще надо биту сжечь. Вы мне здорово помогли, док.

2014

1

Дело было дрянь. Главный так прямо и начал свою речь:
- Дело наше дрянь!

Все прочие переглянулись. Всех прочих было огромное множество, одновременно и разных, и неуловимо похожих - и друг на друга, и на Главного. Дело действительно было дрянь - слишком много пустых мест зияло вокруг бескрайнего стола зала заседаний. Прежде такого не случалось, а теперь ни одно заседание не проходило без того, чтобы минутой каменного молчания не почтили память очередной жертвы. Неслыханно! - еще совсем недавно никто из них и мысли не допускал, что прочные, непоколебимые позиции могут быть потеряны так скоро и так безвозвратно. Но это произошло, и дело стало совершеннейшая дрянь - вне всяких сомнений.

- Мы можем стоять на своем, - снова заговорил Главный, - или мы можем... кое-что предпринять.

Все неподвижные глаза, все непрошибаемые лбы с надеждой обернулись на Главного. Что? - этот вопрос требовал немедленного ответа.

Главный выдержал небольшую паузу и тяжко произнес, словно камень уронил, одно слово:
- Исход.

Ничто не шевельнулось в огромном зале. Ни один звук не пронесся под каменными сводами, но сомнений быть не могло: это решение было единственно-возможным, единственно-правильным и безотлагательно подлежащим исполнению.

Главный, мгновенно уловивший всеобщее одобрение, продолжил:
- Мы вернемся туда, откуда пришли. К прообразу, к нашему первоисточнику. К нашему оплоту и престолу! - гаркнул он с горечью и грохнул рукой по каменной столешнице. Ответило ему только эхо - оно поколебало красные знамена с золотыми кистями, прокатилось по залу и замерло где-то в его дальних темных углах.

- Вы, - и Главный указал негнущейся рукой на правую сторону стола, - идете сушей. Вы, - и он указал на левую сторону стола, - идете водными путями. Я и члены президиума - "мы пойдем путем другим", - и он впервые улыбнулся, - мы прибудем по воздуху. Отдельная группа, - и он долго тыкал каменным пальцем в зал, - доберетесь под землей. Прибытие должно быть максимально одновременным. Выход - сейчас!

И весь зал пришел в движение, скрежет, гул, грохот - к самому потолку взметнулась плотная пыль, и ее волна был так сильна, что она со звоном и треском вышибла окна. Зал опустел, а когда пыль немного осела, раздался еще один сухой удар - и по каменной столешнице бескрайнего стола заседаний молнией побежала трещина, стол постоял еще мгновение, а потом две его огромные половины медленно разошлись и рухнули на пол с тяжким грохотом. От этого удара задрожал весь зал заседаний, стены заколебались, начали лопаться и взрываться колонны, подпиравшие своды, и эти своды обрушились, скрыв под собой и новыми облаками пыли то, что совсем недавно казалось незыблемым. Исход состоялся.

2

Огромный, величественный мегаполис, раскинувшийся от горизонта до горизонта, изрезанный реками, разлинованный проспектами, упершийся в небо острыми башнями и угловатыми небоскребами, томился под вечерним небом. Закат пламенел и багровел, то накалялся, то остывал, но никак не унимался и не пускал в город ночь. Дневные шумы давно утихли, вспыхивали цепочками огни вдоль бесконечных улиц, по рекам в озарении бортовых огней тянулись корабли, толпы горожан переместились из деловых районов в районы развлекательные и спальные, однако вечер светился так яростно, что все ночные огни не могли создать в городе атмосферу столичной ночи. Горожане посматривали то на небо, то на часы, переглядывались, пожимали плечами и потихоньку начинали тревожиться. Тревога - именно это чувство вселил во всех жителей города этот невиданный никогда закат, прочно державшийся над городом, а город этот под небом, истекающим реками и струями света всех оттенков красного, уже не казался ни огромным, ни величественным. Тревога расползалась по всем уголкам города, проникала во все переулки, дома и сердца. Горожане, задрав голову, замирали на улицах и у окон, всматривались в небо и терзались нехорошими предчувствиями. Что-то должно было случиться...

3

Ровно в 23.00, когда странным закатом заинтересовались экстренные службы мегаполиса, а первые его лица получили краткие звонки от третьих и вторых лиц государства, в небе над городом появились черные точки. Они стремительно, прямо на глазах росли и приближались, и уже тысячи пальцев указывали в небо, и над улицами неслись крики и возгласы, сначала испуганные, а потом удивленные, когда черные точки приблизились, выросли сначала в кляксы, а потом и в объекты настолько, что всякому на улице явились их диковинные, а по-хорошему - попросту невозможные в таком действии формы и очертания. Минута - и на город обрушились один за одним тяжелые, сотрясающие землю удары: один, другой, третий... сто, тысяча! Уже никто не смотрел в небо, уже никто не тревожился: все на улицах, что уцелело после этих ударов с воздуха, металось и вопило - уже не в тревоге, а в ужасе и отчаянии. И тут новые удары потрясли мегаполис - казалось, что началось землетрясение, потому что устоять на ногах было невозможно, падали - люди, здания, памятники, фонарные столбы и все, что обычно стоит прочно на земле. Мостовые вздыбились и разверзлись, из черных широких проломов выперли, полезли, вывалились на тротуары, площади и шоссе страшные, несокрушимые и столь же невозможные в таком действии объекты, как и те, которые ударили по городу с воздуха. Хаос, ужас, крики и вопли - вот во что превратился некогда огромный и величественный город. В пыли и дыму горели пожары. Выли сирены. Отовсюду неслись истошные крики и рыдания. Где-то далеко бил колокол. Довершила все дело вода: реки и речки выплеснули свои воды из русел, грязные потоки, подхватывая по пути тела, автомобили, скамейки и деревья, понеслись по городу селевыми потоками, сметающими все на своем пути, а из-под земли выбрасывались до самого неба, все еще пылающего закатным светом над городом, черные смердящие гейзеры - это на свободу вырвалась городская канализация. И из всех потоков, струй и волн тоже выбирались они - страшные, несокрушимые и по-хорошему совершенно невозможные в таком действии объекты. А потом закат вдруг погас, как выключился, и на городом воцарилась ночь - беззвездная на небе и на земле, она озарялась лишь светом пожаров, кое-где еще выбрасывавших в черное небо над городом клубки жирного пламени...

4

Утро несмело занялось над огромным величественным мегаполисом и не узнало его. Мегаполиса не стало. Нерешительный свет пролился на огромное, от горизонта до горизонта водное пространство, то ли озеро, то ли море. И отовсюду из воды вздымались они - все те же страшные, несокрушимые объекты, теперь казавшиеся странным образом уместными над этой необъяснимой водной гладью на месте огромного города. Объектов этих были сотни тысяч - одновременно и разные, и неуловимо похожие между собой, они одни поднимались над тихой водой. И во всем - и в одинаковом хитро-лукавом прищуре неподвижных глаз, и в острых конусах одинаковых окаменевших бородок - во всем этом читалось полное удовлетворение. Исход оказался правильным решением, в исполнение был приведен безукоризненно, и теперь ничто не угрожало их прочным непоколебимым позициям.

Главный стоял в самом центре бескрайних вод, окруженный сотнями тысяч неподвижных фигур, и вздымал к небу правую негнущуюся руку со сложенной дощечкой каменной ладонью. Казалось, теперь, с вновь обретенных прочных и нерушимых позиций, он указывал всем прочим новый путь - теперь прямо в небо. Это не будет больше исход, читалось в его неподвижных глазах с хитроватым прищуром. Это будет - вторжение!

2014 г.

Однажды Сванте Свантесон, который жил в Свантегольме на Свантесонгатан и дружил со Сванте Свантесоном со Свантеландвеген, получил письмо от нотариуса Сванте Свантесона. Нотариус приглашал Сванте Свантесона посетить его контору по адресу: Свантесонбру, 13, в любое удобное для Сванте Свантесона время, при условии, что это удобное время с 10 до 12 часов каждый второй понедельник каждого третьего, пятого и восьмого месяца каждого високосного года. “Странное дело, - подумал Сванте Свантесон, - зачем я ему нужен?”

И вот Сванте Свантесон начал выяснять, когда же настанет то самое удобное время, о котором нотариус Сванте Свантесон со Свантесонбру, 13, выражался несколько расплывчато. Со временем суток все было понятно Сванте Свантесону, однако позже он задумался и о нем. “Вот, - думал Сванте Свантесон, прогуливаясь со своей собакой Свантой по Свантесонгатан, - с 10 до 12 часов. Это может быть с 10 до 12 утра, а может быть с 10 до 12 вечера. Я работаю в фирме “Сванте Свантесон -Строительные Работы - Свантегольм” с 9 утра до 5 вечера. А работают ли нотариусы с 10 вечера до 12 вечера или с 10 утра до 12 вечера? Надо спросить у Сванте Свантесона, который учился со мной и со Сванте Свантесоном в школе и женился на высокой, светловолосой и голубоглазой дочке старого Сванте Свантесона, старшего партнера юридической фирмы “Сванте Свантесон, Сванте Свантесон, Сванте Свантесон и партнеры”, да, так вот, надо будет его спросить... Бог мой, - воскликнул Сванте Свантесон, - о чем же мне надо будет его спросить?”

Совершенно растерянный Сванте Свантесон погладил собаку Сванту по голове и пошел домой на Свантесонгатан. По дороге он встретил Сванте Свантесона, с которым его приятель Сванте Свантесон служил в армии. “Привет, Сванте” - поприветствовал Сванте Свантесон Сванте Свантесона и хлопнул его по плечу. Сванте Свантесон ответил ему тем же. На том они и расстались.

Дома Сванте Свантесон опять прочитал письмо нотариуса Сванте Свантесона со Свантесонбру, 13. “Странное дело, - подумал Сванте Свантесон, - зачем я ему нужен?”

Тут Сванте Свантесон вспомнил, что так и не решил, когда же ему лучше всего посетить нотариуса Сванте Свантесона. Сванте Свантесон решил начать рассуждать несколько иначе. “Попробую-ка я сначала определить, куда мне следует идти, - думал Сванте Свантесон, потирая руки, - а уж когда – само собой определится.”

“Итак, - думал Сванте Свантесон, - в письме указан адрес - Свантесонбру, 13. Эту набережную я знаю очень хорошо, там подают чудное пиво, а на реке стоят лодки. Пиво мы там пьем со Сванте Свантесоном со Свантеландвеген; лодки принадлежат высокому, светловолосому и голубоглазому Сванте Свантесону, который живет там же, на Свантесонбру, и он не раз давал их на прокат для рыбалки и мне, и Сванте Свантесону со Свантеландгатан, и Сванте Свантесону, с которым мы учились в школе и который женился на высокой, светловолосой и голубоглазой дочке старого Сванте Свантесона, старшего партнера юридической фирмы “Сванте Свантесон, Сванте Свантесон, Сванте Свантесон и партнеры”, и Сванте Свантесону, с которым я и Сванте Свантесон втроем выходили в море на рыбалку... Да, - думал Сванте Свантесон с довольной улыбкой, - этот Сванте Свантесон такой высокий, светловолосый и голубоглазый, что все женщины его замечают. Как-то собрались мы со Сванте Свантесоном и со Сванте Свантесоном на рыбалку, и там же, на Свантесонбру, этот Сванте Свантесон познакомился с замечательной женщиной - такой высокой, светловолосой и голубоглазой, так что пошли мы на рыбалку вдвоем - я да Сванте Свантесон, а Сванте Свантесон не пошел. Лодка нам попалась большая, тяжелая - ох уж этот Сванте Свантесон со Свантесонбру, видел же, что мы со Сванте Свантесоном идем вдвоем, без Сванте Свантесона, а дал нам такую большую тяжелую лодку! - грести вдвоем, без смены, было очень тяжело, если бы Сванте Свантесон пошел тогда с нами на лодке... Господи, - воскликнул Сванте Свантесон, - и что я это все о лодках да о лодках! Что же я хотел выяснить?”

Совершенно растерянный Сванте Свантесон подозвал собаку Сванту и погладил ее по голове.

На следующий день Сванте Свантесон снова прочитал письмо нотариуса Сванте Свантесона со Свантесонбру, 13. “Итак, - думал Сванте Свантесон, - я получил письмо. Оно от нотариуса, Сванте Свантесона, контора которого находится на Свантесонбру, 13, и он приглашает меня посетить его в любое удобное время, при условии, что это удобное время с 10 до 12 часов каждый второй понедельник каждого третьего, пятого и восьмого месяца каждого високосного года. Адресовано письмо мне, то есть Сванте Свантесону, проживающему: Свантесонгатан, 24, Свантегольм. Странное дело, - подумал Сванте Свантесон, - зачем я ему нужен?”

И тут Сванте Свантесона осенило. “Бог мой, - подумал Сванте Свантесон со счастливой усмешкой, - что же я все думаю о том, когда мне посетить нотариуса Сванте Свантесона да где находится контора нотариуса Сванте Свантесона? Не лучше ли поразмыслить о том, зачем я, Сванте Свантесон, все-таки нужен нотариусу Сванте Свантесону со Свантесонбру, 13?”

Сванте Свантесон довольно потер руки. “Итак, - думал Сванте Свантесон, - письмо написано нотариусом Сванте Свантесоном. Значит, этот Сванте Свантесон, контора которого находится на Свантесонбру, 13, где подают чудное пиво, которое мы пьем со Сванте Свантесоном со Свантеландвеген, где стоят лодки, принадлежащие высокому, светловолосому и голубоглазому Сванте Свантесону, который как-то дал нам на двоих со Сванте Свантесоном большую тяжелую лодку, и нам было очень тяжело грести, потому что высокий, светловолосый и голубоглазый Сванте Свантесон, которого всегда замечали все женщины, познакомился прямо там же, на набережной Свантесонбру, с замечательной женщиной - высокой, светловолосой и голубоглазой, и не пошел тогда с нами на рыбалку, и мы со Сванте Свантесоном были на той рыбалке одни... - Господи, - воскликнул Сванте Свантесон, и что я все о рыбалке да о рыбалке! О чем же я хотел поразмыслить?”

Совершенно растерянный, Сванте Свантесон подозвал собаку Сванту и погладил ее по голове.
На следующий день Сванте Свантесон пришел на работу и с самого утра снова начал перечитывать письмо нотариуса Сванте Свантесона со Свантесонбру, 13. “Странное дело, - подумал Сванте Свантесон, - зачем я ему нужен?”

Как ни пытался Сванте Свантесон решить, с чего же ему начать обдумывать письмо нотариуса Сванте Свантесона, никак не мог ни на что решиться. И тут ему на помощь пришло само провидение.

Висевший на стене громкоговоритель прервал трансляцию футбольного матча как раз на том моменте, когда нападающий “Свантеланда” Сванте Свантесон наносил удар по воротам голкипера “Свантегольма” Сванте Свантесона, и объявил: “Сегодня второй понедельник восьмого месяца текущего високосного года. Время от 10 до 12 часов”.

“Вот удача, - довольно потер руки Сванте Свантесон, - как раз сегодня тот самый удобный день, о котором мне писал нотариус Сванте Свантесон со Свантесонбру, 13”. Сванте Свантесон отпросился у начальника своего отдела Сванте Свантесона и поехал на Свантесонбру, 13. По дороге его начали одолевать сомнения: “Нотариус Сванте Свантесон писал, что его контора находится на Свантесонбру, 13. Однако ведь нотариус не указал, в каком городе находится сама улица Свантесонбру. Да, - почесал затылок Сванте Свантесон, - странное дело”. Но тут он увидел дом № 13 на Свантесонбру и небольшую табличку над дверью: “Сванте Свантесон, нотариус. Прием с 10 до 12 часов каждый второй понедельник каждого третьего, пятого и восьмого месяца каждого високосного года”.

Сванте Свантесон открыл дверь и очутился в маленькой комнатке, в которой был письменный стол, два кресла, книжный шкаф и вешалка. По комнате прохаживался высокий, светловолосый и голубоглазый человек. Сванте Свантесон представился: “Сванте Свантесон”. Человек поклонился и представился в свою очередь: “Сванте Свантесон, нотариус”.

Нотариус Сванте Свантесон пригласил Сванте Свантесона присесть и начал объяснять: “Дело в том, что я веду дело о наследстве старого Сванте Свантесона, одного из самых богатых граждан нашего города, который, к сожалению, умер несколько месяцев тому. Пока мне не удалось обнаружить ни одного из тех лиц, о которых идет речь в завещании. Проходя недавно по Свантесонгатан, я увидел табличку на вашей двери. И вот я подумал, что ваше имя - Сванте Свантесон - имеет разительное сходство с именем моего покойного клиента Сванте Свантесона. Поэтому я и решил пригласить вас и спросить: не родственник ли вы покойного Сванте Свантесона?”

Сванте Свантесон пожал плечами: “Нет, покойный Сванте Свантесон не мой родственник. Кроме некоторого сходства имен, нас больше ничто не объединяет”.

Нотариус Сванте Свантесон ответил: “Однако для того, чтобы полностью отбросить все сомнения, нам необходимо провести хотя бы поверхностный анализ вашего генеалогического древа. Вы согласны, господин Свантесон?” Сванте Свантесон пожал плечами и ответил: “Странное дело... Ну что ж, я не против”.

“Итак, - начал Сванте Свантесон, - кто были ваши родители?”
“Мои родители были уроженцами нашего города Свантегольма, а звали их Сванте Свантесон и Сванта Свантесон,” - ответил Сванте Свантесон.

“А как звали вашего деда?” - спросил нотариус Сванте Свантесон и хитро прищурился. Сванте Свантесон пожал плечами и ответил: “Моего деда, который был уроженцем нашего города Свантегольма, и которого до сих пор многие помнят, потому что он был необычно высоким, светловолосым и голубоглазым, звали Сванте Свантесон.”

“И последний вопрос, - произнес нотариус Сванте Свантесон с довольным видом, - как звали двоюродную сестру троюродной тетки вашего родного брата?” Тут Сванте Свантесон призадумался: “Странное дело, - думал он, - куда клонит этот Сванте Свантесон? Я же не претендую на это наследство”. Вслух он произнес: “Дайте подумать, господин Свантесон. Так, моего родного брата зовут Сванте Свантесон, его родную тетку, сестру нашего отца Сванте Свантесона, зовут Сванта Свантесон, двоюродную тетку звали (она уже умерла, светлая ей память, славная была покойница тетка, такая высокая, светловолосая, голубоглазая), да, так звали ее Сванта Свантесон, а троюродную тетку моего родного брата Сванте Свантесона звали... да, вспомнил, звали ее Сванта Свантесон. Я видел ее всего раз, на свадьбе внучатого племянника троюродного брата моего отца, Сванте Свантесона, но запомнил ее, потому что она отличалась тем, что была высокая, светловолосая и голубоглазая. Двоюродную сестру троюродной тетки, Сванты Свантесон, моего родного брата Сванте Свантесона, звали, если мне не изменяет память, Сванта Свантесон”.

“Да, - пожал плечами нотариус Сванте Свантесон, - действительно вы, господин Свантесон, не родственник покойного Сванте Свантесона, и ничего, кроме некоторого сходства имен, да и то, довольно отдаленного, вас не объединяло с покойным. Ну что ж, прошу простить за беспокойство, господин Свантесон, больше не смею вас задерживать.”

Сванте Свантесон вышел на улицу и счастливо вздохнул. Наконец-то закончились волнения и тревоги целых трех дней! “По-моему, я заслужил добрую кружку пива, - подумал Сванте Свантесон и пожал плечами, - кто же выдержит такое беспокойство без пива?” И он зашел в бар на Свантесонбру.

2001 г.

Нет, всё-таки раньше всё было лучше, всё. Потому и говорят о том самом раньше "старые добрые времена" - потому что было это давно и было это так славно, как сейчас, в наше скудное и суетливое время, уже просто не бывает, да и быть не может.

И всё - что ни возьми - всё было тоже лучше в те далёкие старые добрые времена. Всё - люди, вещи, погода, пища, деньги, память, зубы - все было лучше. А уж если подумать о том, что и у родителей, и дедов, и прадедов тоже были свои старые добрые времена, становится понятно, что когда-то давным-давно знали люди то ли золотой век, то ли тот самый рай, а теперь они подошли ко временам тощим, временам исчерпания, опустошения и дешевых заменителей всего настоящего, всего старого-доброго...

Саша вздохнул и поглядел в окно - там и погода была много хуже той, которую в это время года он помнил в своих собственных старых добрых временах. Отчего-то мысль о новых и старых временах преследовала его неотступно уже целую неделю, и всё в новых временах казалось ему таким никчёмным, что к концу этой недели он уже брюзжал, как старик, для которого одиночество и возраст не оставили других развлечений, кроме ностальгирования о всём старом-добром и осуждения всего современного.

Брюзжание это и самому Саше было неприятно, но он вынужден был признать, что для разочарования в современном мире оснований было достаточно - и у него, и всех прочих. Да что ни возьми - ну, хоть.... ну, не знаю, что угодно – да хоть "Пепси-колу"! - всё это он помнил другим.

Саша зажмурился, и перед ним пронеслось короткое, но очень яркое воспоминание. Он, еще совсем маленький мальчик, вскарабкивается на высокий стул у стойки бара. Стул мало того, что высокий, так еще и круглое его сидение вращается, а дерматин на этом сидении отполирован брюками и джинсами посетителей до зеркального блеска, и Сашины пальцы едва-едва удерживались за это сидение, пока он карабкался на стул. Разумеется, Саша не сам зашел в бар - не было у него тогда ни такого желания, ни такого обыкновения - где-то тут поблизости были и взрослые, с которыми Саша оказался в баре. Где – взрослый Саша не помнил, но он помнил, что вот этот высокий стакан с коричневой пузырящейся жидкостью, кубиками льда, желтой тонкой трубочкой и долькой чего-то зеленого - был поручен его заботам теми самыми взрослыми, которые его сюда привели. Маленький Саша видел, что человек за стойкой ("бармен" - произнес он про себя, языком ощущая бархатистость этого нового слова) лил в этот стакан коричневую пенную жидкость из хорошо знакомой Саше бутылочки с двухцветной этикеткой. "Пепси" - этот напиток был ему хорошо известен, но раньше ему не доводилось видеть его поданным так - в высоком стакане, со льдом, трубочкой и ломтиком чего-то зелёного. Да и кто бы стал тратить время на то, чтобы так вот пить "Пепси"! - открыл и пьёшь, прямо из бутылки, а это ведь не родные пол-литра лимонада или там "Тархуна", это заграничные 0.33, что там пить... Видно, у них там не принято жажду утолять так, как у нас, щедро и с размахом (если бы взрослый Саша попал в этот бар в свой брюзжащий ностальгический период, он бы подсказал Саше маленькому предположение, что там, откуда прибыл этот напиток в такой мелкой посуде, наверняка уже наступили гнусные своей скудностью и скаредностью новые времена).

Саша поерзал на скольком стуле, поглядел на бармена, немного по сторонам - а по сторонам был сумрак, в котором Саше подмигивали цветные огоньки и тихо играла музыка - и потихоньку пододвинул к себе стакан с напитком. Мало ли, вдруг "Пепси" так и следует пить - со льдом, с этим вот зеленым и через трубочку - а Саша до сих пор был незнаком с истинным вкусом напитка и правильным способом его употребления. Саша обхватил тонкую желтую трубочку губами и потянул в себя коричневую жидкость.... Вкус был совершенно необычным – да, "Пепси", никаких сомнений, это была "Пепси-кола", но что-то дополняло, обогащало и изменяло её в совершенно новый напиток, вкус которого сам по себе был настоящим приключением и безумной авантюрой, и приключения не замедлили развернуться и перед Сашиным мысленным взором, и прямо на барной стойке, где внезапно объявились те самые взрослые, решительно отобрали у Саши напиток, посоветовав ему подрасти, завести себе усы и обсушить на них молоко, а также научиться самому платить за свою выпивку...

Как бы там ни было, тот вкус Саша помнил до сих пор, а прошло уже, наверное, больше 30 лет. Нет, нигде, ни дома, ни в Европе не было больше такой "Пепси-колы". Стал этот напиток пресным и скучным; по правде сказать, он начал казаться Саше таким еще тогда, в детстве, когда все его домашние эксперименты со стаканами, трубочками и ломтиками зеленого цвета не принесли желаемого результата. Тот вкус, который однажды перенес маленького Сашу из полутёмного бара в какой-то сверкающий и переливающийся мир, так и остался воспоминанием и вкусом старого доброго времени...

Опечаленный тем, что новые времена наступали все быстрее и становились все хуже, Саша созвонился со старым университетским товарищем и договорился о встрече. Надо было потолковать - может, Саша был слишком придирчив, может, всё не так плохо, может, это всего лишь осень, возраст, хандра и ещё какие-то мелочи, которые надо просто принять... Когда Саша вошел в полутемный бар, где тихо звучала музыка и подмигивали цветные огоньки, товарищ уже сидел за стойкой, а бармен ставил перед ним два массивных стакана, в которых плескалась коричневая жидкость, лопались пузырьки и покачивались кубики льда и что-то зелено-желтое. Товарищ кивнул Саше, который уселся на круглый высокий стул у барной стойки, сидение которого было отполировано до зеркального блеска, и пододвинул к нему стакан.

Саша взял свой стакан и отхлебнул... Перед ним немедленно всплыла знакомая картинка: полумрак, огоньки, высокий стакан, желтая трубочка и льющийся по ней невероятный, ошеломительный вкус приключений, тайн и головокружительных авантюр. Товарищ, с удовлетворением наблюдая за Сашей, коротко произнес: "Куба Либре. Ром, кола, лайм."

...Саша пил знаменитый коктейль, насыщенный вкусом старого доброго времени, вокруг него колыхались и распускались целые миры, невиданные возможности всплывали из-за барной стойки и без всяких слов поясняли Саше, что ничего в этом старом добром мире не меняется, что старые добрые времена не проходят, что рядом всегда есть нечто, что делает любые времена старыми и добрыми, и это твой и только твой выбор, оставаться в старых добрых временах или покинуть их и затеряться во временах новых, во временах исчерпания, опустошения и дешевых заменителей всего настоящего, всего старого-доброго, которые даже и не времена вовсе, а так, просто безвременье...

Домой Саша вернулся в самом лучшем настроении, а мысли о новых временах его еще долго не тревожили.

2013 г.

Днем апрельское небо было таким прозрачным, что цвет в нем едва угадывался, а к вечеру оно налилось оттенками сиреневого и фиолетового. Петя стоял в тесном дворике-колодце, каких много еще сохранилось в Старом городе, и смотрел на это небо, которое в серо-голубых сумерках казалось аппликацией из бархатной бумаги. Когда Петя был маленьким, он любил делать аппликации из такой бумаги, и небо на его аппликациях всегда было вот таким – фиолетовым и бархатистым. Только Петя еще наклеивал на него маленькие звездочки, вырезанные из фольги, а на этом небе никаких звезд не было.

Ни одной звездочки! Петя вздохнул. Такие странные были эти дни, хорошие, погожие, но странные. Ему в эти дни было все время не по себе, и поэтому вздыхал он часто. Он и сам не мог понять, что именно его беспокоит. Какое-то невнятное, смутное, беспокойное чувство накатывало, переполняло его так, что он едва не плакал, до того ему становилось тоскливо и тревожно. А через минуту то же чувство накатывало на него как будто с другой стороны, и Пете тогда хотелось всех обнять и расцеловать, и в каждом встречном человеке ему тогда мерещилась то его судьба, незамеченная, но еще не упущенная, то давно потерянный и безутешно оплакиваемый друг. Чувство это было одновременно и чрезвычайно грустным, и невыразимо прекрасным, и Петя ничего не мог с ним поделать, он просто сдавался ему, даже не пытаясь ему противостоять или хотя бы как-то его назвать, определить или осмыслить. Еще Пете казалось, что больше никого из людей вокруг это чувство не посещает, и оттого в эти странные погожие дни, постоянно пребывая среди людей, он остро ощущал свое одиночество. И Петя снова и снова вздыхал о чем-то невыразимо прекрасном и чрезвычайно грустном.

Снова пошарив глазами по пустому бархатистому небу, Петя перевел взгляд на дома, стены которых образовали этот колодец. Здесь ценителю архитектуры было на что посмотреть. Каждая из четырех стен «колодца» представляла иную эпоху и свой стиль, но Петя предпочитал смотреть только на одну стену. Гладкая, бледно-желтая, стена возносила над Петей пять своих этажей с параллельными рядами узких высоких окон. Пете мерещилось в этой стене и этих окнах что-то итальянское или даже сугубо римское, даже древнеримское, хотя над стеной, на брандмауэре красовалось некое нечитаемое для Пети слово определенно французского происхождения. Справа и слева к этой желтой стене примыкали неокрашенные и неоштукатуренные, местами изумрудно-зеленоватые кирпичные стены. Они только подчеркивая ясность, чистоту и выразительность линий желтой стены и ее окон. «Отчего я не архитектор?» – спрашивал себя Петя и прекрасно знал, отчего. И от того, что знал, он находил еще больше красоты и очарования в этой стене; специалист, пожалуй, мог бы эту стену и раскритиковать, и камня на камне не оставить от Петиных римских ассоциаций. А так у Пети в Старом городе был свой уголок Рима, в котором и Петя, и Город были как будто не совсем сами собой, но зато один ощущал себя вполне архитектором и даже отчасти древним римлянином, а другой… - кто знает, чем ощущал себя этот загадочный и древний другой, а Петя великодушно позволял ему воображать себе в этом дворике всем, чем угодно.

Если же Петей вдруг ни с того ни с сего овладевал скептицизм, и он начинал придираться к своей римской стене, ему достаточно было оглянуться. Римская стена эпохи Возрождения глядела на невыразительный фасад эпохи Застоя, облицованный шершавой плиткой, цвет которой Петя называл «припадочным». И Рим снова возвращался в этот дворик и в Петину взволнованную душу.

Но сегодня, этим сиреневым вечером Петя видел свою стену по-другому. Он забрел в этот тесный дворик-колодец, чтобы вновь окунуться в атмосферу своего воображаемого Рима, надеясь, что она смоет его непонятное томление и одиночество, излечит тоску и усмирит радость, которые дергали Петю между собой и наполняли его глаза то горькими, то счастливыми слезами. А вышло все совсем не так, как будто Петя оказался в пошлой, издевательской карикатуре на свой тайный приют. Небо над стеной глядело на Петю детской неуклюжей аппликацией из бархатной бумаги, а сама стена вдруг холодным и неприязненным голосом поинтересовалась у Пети, отчего на ней – если она римская – совсем нет знаменитой римской патины, а только желтая фасадная краска, омерзительно современная. Петя, холодея от ужаса, глядел на свою римскую стену, и вспоминал, что легенда связывала гибель Рима с очищением всех его стен от патины. И сейчас он и понимал, и чувствовал, со всем отчаянием, с каким только коренной, влюбленный в Вечный Город древний римлянин, его создатель, архитектор и император мог это понимать и чувствовать, что Рим только что пал, пал навсегда, безвозвратно и бесповоротно, и через все его ворота, триумфальные арки и холмы текут волны жадных, грубых варваров…

Слезы брызнули у Пети из глаз, он был раздавлен этой страшной катастрофой, которая превзошла все его былые печали и стала последней и решающей катастрофой. Мертвые стены, мертвые окна, мертвые столетия славы и красоты застыли вокруг Пети, осыпанные пеплом и обезображенные руками дикарей. И он зарыдал, заплакал, всхлипывая и подвывая, не в силах сдержаться или остановиться. Вот что значили эти странные апрельские дни, вот что наполняло Петю, вот что его томило. Предчувствие беды, предвестие катастрофы, герольды конца ходили за ним по пятам, а он не понял, а он не рассмотрел, а он не спас свой Вечный город…

Где-то вверху появился свет и потянулся, поплыл куда-то. Петя, все еще вздрагивая и всхлипывая, поднял глаза к небу и успел увидеть в темнеющем небе яркий светящийся крест, несущий перед собой короткие лучи света. Самолет заходил на посадку, озаренный всеми своими огнями и озаряющий ими небо вокруг себя, отчего оно казалось уже не сиреневым и фиолетовым, как минуту назад, а темно-синим и предгрозовым. Петя видел самолет не больше двух секунд, он исчез за ломаной кромкой крыши, и небо, утратив этот быстрый и яркий светоч, тут же мягко засияло своим собственным закатным светом, вновь стало похоже на бархатную бумагу, только теперь на нем были видны редкие светлые точки – первые звезды этого апрельского вечера. Звезды кротко глядели на Петю, и слезы начинали высыхать у него на лице, и в душе его двигалось что-то новое, еще не осознанное, чему еще не было имени, но что уже совсем скоро обещало пробудиться - то ли где-то внутри Пети, то ли в каких-то еще недоступных ему мирах – иным Вечным Городом, которому не будут страшны ни варвары, ни время, ни катастрофы.

2013 г.

- Дорогие сограждане! - провозгласил толстый чернявый человечек, - поздравляю вас! В наше село наконец-то пришел он! - и человечек ткнул пальцем в солидного дядю с кожаным портфелем и в шикарной "тройке". - ИНВЕСТОР! - выкрикнул человечек.

Дядя откашлялся, слегка поклонился человечку и решительно взял слово:
- Дорогие жители, - тут он скосил глаз на человечка, который моментально что-то произнес, совершенно беззвучно, но с такой безукоризненной артикуляцией, что все собравшиеся также беззвучно произнесли название своего села, и дяде этого делать не пришлось.

- Сегодня счастливый день. И для меня лично, и для вас. Наша компания, - тут он понизил голос так интимно, что всем на какую-то долю секунды показалось, что компания принадлежит и им тоже, - несет людям здоровье. Мы обеспечиваем людям счастливую долгую полноценную жизнь.

- Лекарства производят, - полетел над толпой шепоток. - Не, протезы... Знахари... Экстрасенсы.

Дядя дернул бровью. Воцарилась тишина.
- Это замечательно, - продолжил дядя, - что у вас такое маленькое село. Это чудесно, что село ваше расположено так далеко от цивилизации. Наше производство требует самых высоких экологических стандартов. Ведь мы несем людям новое здоровье и даже, - дядя сделал чрезвычайно убедительную паузу, - новую жизнь. - Слово "жизнь" было произнесено с таким благоговением, что им сразу же глубоко прониклись люди, обступившие дядю, а собаки, затеявшие было драку неподалеку, улеглись в пыль и принялись подобострастно разглядывать дядины ляжки, туго обтянутые безукоризненными брюками.

- Многие из вас получат работу в нашей компании, - гнул свое дядя. - Село получит инвестиции в социальную инфраструктуру. У вас будет все то, что имеют жители столицы: больница, детсад, школа, бассейн, фитнес-центр, интернет и все, что положено иметь каждому уважающему себя населенному пункту в 21-ом веке.

В толпе одобрительно зашумели. Дядя снова заговорил, и голоса моментально стихли:
- Это все - достойная плата за такую безупречную экологию, как у вас. Мы уже работали в разных городах и селах нашей страны, - и дядя произнес несколько незнакомых названий, - и пришли к выводу, что за самую лучшую экологию надо платить самую высокую цену. Только тогда наши продукты действительно спасают здоровье и, - дядя сделал чрезвычайно убедительную паузу и благоговейно произнес, - саму жизнь. - Слово "жизнь" на этот раз прозвучало еще торжественней, люди в толпе закивали с весьма серьезным видом, а собаки даже переглянулись.

Дядя продолжил - теперь его голос звучал менее формально, стал он интимно-пригласительным и неотразимо завлекательным:
- Завтра, дорогие мои, в честь начала нашей деятельности и процветания вашего села объявлен большой банкет. Вы все приглашены. Все, до последнего жителя села. Начало в 15.00 в клубе. А вас, - дядя скосил глаза на человечка, который тут же подскочил к нему с самым услужливым видом, - я попрошу обеспечить полную явку, - эти слова дядя произнес с такой лукавой угрозой, что все дружно рассмеялись, а собаки подбежали к дяде, размахивая хвостами и всем своим видом приглашая: давай поиграем! Дядя сделал всем ручкой и скрылся в лимузине. Лимузин тут же вальяжно тронулся с места.

На следующий день ровно в 15.00 клуб был полон, а село полностью опустело. Дядя как-то по-особенному, пристально, словно пересчитывая, оглядел всех, поднял свою рюмку и провозгласил первый тост – «За процветание нашего села!», но не выпил, поставил рюмку и попросил его извинить - срочный звонок.

Он вышел в коридорчик, прикрыл за собой дверь, вытащил из неразлучного портфеля ноутбук и раскрыл его. Коридорчик озарился неземным светом. Дядя огляделся, увидел кривой стул в углу, устроился на нем бочком, уложил ноутбук на колени, и его пальцы запорхали по клавиатуре:

«Дорогой Патрон, спешу сообщить Вам об очередном успехе. Экология тут действительно выше всех ожиданий. Население в восторге. Наша компания немедленно покорила сердца людей. Идеями спасения здоровья и жизни искренне прониклись все местные. Власти нас поддерживают во всем. Проживает здесь всего 134 человека, наш контингент. Не могу не повторить: экология отличнейшая. Вы, как всегда, нашли именно то место, восхищен Вами и Вашим талантом, уважаемый Патрон. – Тут дядя отвлекся от письма и к чему-то внимательно прислушался, одобрительно кивнул и вернулся к письму. – Прошу Вас распорядиться, пусть размесят объявления в клиниках-партнерах. Всё - почки, печень, в общем, весь ассортимент, вплоть до кожи – в обычных для такого населения количествах, минус обычный процент брака.
С верой в дело спасения здоровья и жизни, искренне Ваш, Р.Б.
Постскриптум: нежнейшие приветы Вашим жене и дочерям".

Он захлопнул крышку ноутбука и уверенным пружинистым шагом вернулся в зал. Там уже все спали.

2014 г.

В шведской провинции Свантеланд, в городе Свантегольм, жил-был швед по имени Сванте Свантесон. Он был высокий, светловолосый и голубоглазый. Однажды Сванте Свантесон вышел из своего дома на улице Свантесонгатан и на Свантесонвеген встретил своего старого школьного друга Сванте Свантесона, который жил на Свантеландвеген. Сванте Свантесон был высокий, светловолосый и голубоглазый. Сванте Свантесон пожал руку Сванте Свантесону и хлопнул Сванте Свантесона по плечу. Сванте Свантесон ответил ему тем же.

Потом они зашли в бар на Свантесонбру и заказали себе пиво. Сванте Свантесон отхлебнул глоток старого доброго Свантеборга и еще раз хлопнул Сванте Свантесона по плечу. Сванте Свантесон ответил ему тем же.

Потом Сванте Свантесон сказал: “Сванте, а ты помнишь нашего приятеля - Сванте Свантесона, такого высокого, светловолосого и голубоглазого, он учился в параллельном классе и жил на Свантесоналлее?”

Сванте Свантесон ответил: “Ну конечно, я хорошо помню Сванте Свантесона, он такой был высокий, светловолосый и голубоглазый.”

“Так вот, - продолжил Сванте Свантесон, - этот Сванте Свантесон женился на дочке старого Сванте Свантесона, старшего партнера юридической фирмы “Сванте Свантесон, Сванте Свантесон, Сванте Свантесон и партнеры.”

“Это выгодная партия, - покачал головой Сванте Свантесон, - однако и характер у дочки старого Сванте Свантесона не сахар.”

Сванте Свантесон рассмеялся и хлопнул Сванте Свантесона по плечу. Сванте Свантесон ответил ему тем же.

“С другой стороны, - сказал Сванте Свантесон, - она высокая, светловолосая и голубоглазая.”

“Да, - ответил Сванте Свантесон, - тут возразить нечего. Она, эта дочка старого Сванте Свантесона, высокая, светловолосая и голубоглазая.”

В ответ Сванте Свантесон рассмеялся и хлопнул Сванте Свантесона по плечу. Сванте Свантесон ответил ему тем же.

И долго еще Сванте Свантесон и Сванте Свантесон пили Свантеборг, хлопали друг друга по плечу и вспоминали своих друзей: Сванте Свантесона со Свантесонхольмгатан, высокого, светловолосого и голубоглазого; Сванте Свантесона, с которым Сванте Свантесон служил в армии, который отличался тем, что был высокий, светловолосый и голубоглазый; Сванте Свантесона, с которым Сванте Свантесон и Сванте Свантесон выходили в море на рыбалку, и который очень нравился женщинам, потому что был высокий, светловолосый и голубоглазый.

Поздно вечером Сванте Свантесон и Сванте Свантесон расстались на Свантесонбру и каждый пошел к себе домой: Сванте Свантесон на Свантесонгатан, а Сванте Свантесон на Свантеландвеген.

2000 г.

…Пакувався я вже тиждень. Уявити собі не міг, що в нашій напівстудентській, напіввикладацькій квартирі, де завжди чогось бракувало, може виявитися стільки речей, краму, майна, сміття та непотребу. Я завжди гадав, що в нас є лише наші мрії та наші спогади, що ми вільні й голі, як соколи, нічим не володіємо й нічим не обтяжені, аж ні. Виявилося, що різного роду дрібних і громіздких речей, що вимагають зусиль при пакуванні, долання сили тяжіння при перенесені та міркувань «чи не викинути це на смітник?» при переїзді, - таких речей в нас чимало, просто досхочу виявилося таких речей.

Попри тиждень, присвячений пакуванню, та задовільну кількість рішучих і нерішучих відповідей на питання «чи це не викинути?», пакування все ще тривало, нині, сьогодні, об одинадцятій вечора, хоча вантажівка, яка все це мала перевезти з центру обласного до центру національного, мала прибути вже завтра о шостій ранку. Взагалі, цей переїзд збурив усе. Тут вже постали не тільки питання щодо майна й такого іншого. Тут вже виникли питання складніші.

От був ти собі хлопчаком десь на провінційному півдні; про себе ти, звісно, багато чого вважав та уявляв, і твоя уява завжди знаходила тебе вартим чогось більшого. Десь був цілий світ, якому ще доводилося трохи почекати, аби отримати дозвіл і неабияку честь привітати тебе особисто та навіть познайомитися, якщо буде така твоя ласка. Та з кожним роком чи навіть півріччям або й частіше думка про те, з яким «тобою» чекав привітатися світ, змінювалася, а от світ, здається, ні; взагалі, терплячість світу в очікуванні зустрічі з твоєю геніальністю та різноманітною унікальністю наводила тебе на підозри про його байдужість - і до твоєї, вже навіть для тебе небезсумнівної, геніальності, і до геніальності та особистості загалом.

Трохи ніби притамувавши свої фантазії та честолюбство, але лише в тому, що стосується твоїх природжених неповторних рис і здібностей, ти йдеш на факультет, який за певних умов буцімто дозволить незбагненному і поки що малопомітному багатству твоєї особистості зрости та розкритися у всій красі та величі. Та чомусь ти обираєш університет не закордонний і не відомий, не столичний і не престижний, а якійсь там, перший-ліпший, щойно створений, так-сяк зліплений, і переїзд твій – тріумфатора-початківця - відбувається з провінції південної до провінції південно-східної. Оце так досягнення! - та навіть тут ти спостерігаєш прикру картину, яка здебільшого полягає у твоїй непересічності щодо пересічних та пересічності щодо більш-менш непересічних товаришів по алма-матер.

З якогось тепер вже незрозумілого дива ти, як і багато тобі подібних – а ти тепер вже достеменно знаєш, що ти такий не один, - так от, багато таких, як ти, успішно завершили навчання в тому виші і десь пішли собі робити кар’єру. Але й тут тобі, як нікому, треба було виділитися, вирізнитися та щось довести - от ще б знати, кому ти це все доводив та взагалі – що саме доводив. І ти пішов - у викладачі, вчорашній студент, більш зарозумілий, ніж розумний, більш самовпевнений, ніж впевнений, більш загублений у цьому світі, ніж будь-хто з твоїх студентів, що вже за два місяці почнуть завалювати тебе заскладними для тебе і твоєї науки питаннями або відверто ігнорувати, як вони ігнорують ледь не все в цьому дурному житті. Та це все пусте, бо ти йдеш у цей сумнівний вир не стільки як викладач, скільки як науковець. Бо наука - це саме те поле, де твої здібності (от би великими літерами написати!) принесуть такі плоди, якими насититься і пишатиметься усе людство.

І ось це виявляється першим справжнім у житті випробуванням, що завершується першим справжнім розчаруванням: кар’єра викладача і науковця - це різні речі. Викладач ти ніякий, бо робота ця тобі не подобається, а ти не подобаєшся цій роботі. Викладач повинен знати (а) усе і (б) напевно. Твоя звичка знаходити пояснення тим чи іншим подіям і закономірностям реальності поза жодним знанням про цю реальність тебе підводить і заганяє у невимірну прірву, що їй ім’я - депресія. Твоя сумнівна викладацька діяльність не лишає тобі часу на наукові вправи, бо ти зайнятий сім днів на тиждень чи не цілодобово, і приносить це тобі аж 50 доларів у еквіваленті, - дві ставки, фултайм, хієр ві гоу, зис із іт, окей? І ти поринаєш у вир такої незаплямованої та довершеної депресії, що поточні події сьогодення – взагалі будь-які - тебе вже загалом не обходять. Ти досяг прозріння: ти - не один на мільйон, ти - один з мільйону, та ще й прикутий, як Прометей, до роботи, яка нічого, крім бажання налити по вінця та випити одним ковтком і миттєво повторити, не викликає. І ти наливаєш, і п’єш, і миттєво повторюєш, а це вже вірний шлях, аби з неперевершеною ясністю, чіткістю та ще чимось таким метафізичним усвідомити: ти по-справжньому налажав. І лажа ця виглядає не як щось там у минулому, що можна оминати своїми ретельно відредагованими і майстерно відрежисованими спогадами, а як дещо, що тягнеться прямо від твої ніг і аж до самісінького горизонту. Бачиш, он там, попереду? - ти й там налажав.

Та несподівано - бо, певно, такі речі не відбуваються інакше, - десь зі страшенним скрипом повернулися якісь старезні колеса, ніби було задіяно якийсь механізм випадковості та продукування других шансів. Не знаю, можливо, застосовувалися і магія, і мистецтво ворожбитів, і вуду, і астрологія, і ще різні штуки такого ж ґатунку, - та десь таки щось відбулося. Несподівано у суцільній депресивній і безперспективній картині твоєї викладацької та наукової у величезних лапках кар’єри виник збій, що нині маніфестований краще за все оцим тижнем пакування, а попереду замайорів ніби другий шанс. І ти пакуєшся як навіжений, би ти не просто переїздиш в інше місто - з центру обласного до центру національного - ти біжиш світ за очі від своєї власної поразки та пересічності, ти біжиш туди, де про тебе ще ніхто нічого не знає, навіть ти ще не знаєш нічого про того себе, що оселиться у столичній місцевості та почне там щось доводити - отому байдужому світу або принаймні хоч комусь, принаймні – хоч собі.

І ти пакуєш, пакуєш, пакуєш речі, про існування яких ти забув або взагалі не знав. Дружина твоя - мініатюрна весела блонда, і тобі ще знадобиться років 20, аби переконатися, яка вона класна, неповторна, довершена й неперевершена, і який ти мудак поруч із нею зі своєю зарозумілістю, самовпевненістю, сумнівами та депресією. Так от, дружина твоя щойно приїхала, і тепер ви вже пакуєте вдвох, а за годину - вчотирьох, бо вона покликала друзів на пакування, покликала так, як кличуть на хрестини або на день народження. І тепер вже вчотирьох ви споглядаєте у невеличкій квартирі цілий склад речей, яким було мало тижня, або спакуватися, але має вистачити короткої ночі, що вже добігає своєї другої половина, або бути готовими до подорожі в твоє нове життя – а ти навіть і не знав, що у нове життя тебе супроводжують усі твої старі лахи, і тепер тобі навіть страшно себе запитати, чи буде воно новим, якщо весь мотлох зі старого життя слідує за тобою в нове? Тому ти, як і твоя дружина, як і твої друзі, - ви лише дивуєтесь цій купі непотребу та потребу, ось і усе, але пакування, складання та викидання не полишаєте.

Ти дивишся і дивуєшся, та щоразу, коли твій погляд падає на світлу пляму на шпалерах, там, де раніше стояв твій власний «науковий» стіл, ти помічаєш щось невеличке, охайне, з фарбованим парканом, з-за якого видніються верхівки дерев та ще якісь прикрі штуки, такі, палка вгору, палка впоперек, і на кожній стоїть твоє ім’я, твоя дата народження та ще одна дата - сьогодні. Ховають твої науково-викладацькі мрії - ховають сьогодні, хоча вмерли вони вже з рік тому, та то таке, вмерли і вмерли, а от похорон – як усвідомлення і доказ краху - штука сумна і неприємна. Гірше за неї - лише очікування зустрічі з національним центром; хтозна, як там сприймуть того, хто так довго плекав підозри про свою виключність, потому розчарувався, та сподівань та прагнення до володарювання світом - або принаймні його гідною частиною, - не полишив?

Та ніч йде швидко; вже третя ночі, ти вже такий втомлений, що тобі аж губи тремтять, а пакування ще вдосталь. Навіть більше, ніж вдосталь: колись, коли ти був студентом, а потім і науковцем (а ти ним таки був, ще вчора, а сьогодні вже ні), ти щотижня або трохи рідше їздив до бабусі, яка тут, в цьому південно-східному місті, прожила все своє життя. В неї ти гостював взимку та влітку, вона так любила тебе, і ти її так само (або менше) любив, хоча дедалі рідше про це згадував, коли подорослішав і остаточно зарозумів, - так от, ти щотижня їздив до бабусі, в якої ти жив, коли був студентом і ще не мав дружини, та й потім теж частенько до старенької навідувався. І тепер ти пригадаєш, що кожного разу, коли ти вирушав від бабусі додому, вона тобі давала трохи грошей і якусь торбу. А в тій торбі були банки, літрові, ретельно загорнуті в газети, і в тих банках було - ну, що, звісно, варення. В бабусі, скільки ти її пам’ятаєш, завжди був повен погріб варення - малинового, вишневого, абрикосового, персикового – все солодке і кольорове, що виростало на городі, перетворювалося на варення, і перетворювалося так щиро, що те варення роками гуртувалося у погребі. Варення було більше, ніж будь-чого іншого, хоча іншого в тому холодному просторому погребі не бракувало. Тут тобі й бочки з помідорами, й бутилі з огірками, й різні хитрі штуки з синіми, перцем і часником, і сало, і копчені окороки, а влітку - ще й величезна ємність із домашнім квасом, що тихо собі шепотів щось кожного разу, як в нього занурювали важкий глиняний глек, з якого того квасу можна було випити стільки, скільки в той глек вміщалося, ніяк не менше.

А тоді ще там стояли судини із молоком - бабуся придбала у сусідки козенятко, яке виросло у здоровенну козу. То була мало не корова, а не коза. І та коза знати та поважати не бажала нікого, крім бабусі, слухалася її, приймала від неї їжу, а тебе відверто й дуже принизливо, по-козиному, зневажала, хоча це саме ти гасав посадками та покинутими садами, ламаючи для неї її улюблене - гілки акації та абрикосу. А коза все одно тебе зневажала – мабуть, знала ціну і собі, і тобі. І ти б не згадав про неї тепер, якби вона теж не мала стосунку до варення: нічого клята потвора не пила, крім води з варенням з ретельно вимитого білого полумиску. Може, через паскудний характер, може, через свіжий харч і солодке питво, але молоко та клята коза давала чудове і давала його багато. Але нині, споглядаючи все нові й нові банки з варенням, що з’являлися з різних закутків і закапелків, ти згадував не молоко, а жовтавий зверхній погляд кози, яким вона дивилася на тебе, коли з білої-білезної миски пила воду з абрикосовим варенням: «Що, пане, скуштували?». А як ти відволікся та подивився деінде, то вже знай, що пре до тебе рогата потвора, наче у кориду бавиться, і марно їй будь-чим вимахувати перед білою козячою мордою: як зможе, то рогами дістане, а ти там собі вимахуй своїм коридним причандаллям - то твоя справа, не козина, їй до твоїх іграшок байдуже.

Що не шафка - то нові поклади варення. Ніч вже зовсім загусла за вікнами і ось-ось почне розріджуватися ранком. Втома та якесь дурнувате нервове напруження починають долати коротку відстань між впевненим «встигнемо» і відчайдушним «та з@їб@ло!». Власне, тобою відстань цю вже подолано, але там, на її кінцевій зупинці, виявляється дещо несподіване. Виснажливий, неспинний, хворобливий, більш схожий на ридання сміх починає ширитися пакувальниками. Першим на «варення» заводишся ти, потім - ще хтось, спочатку з острахом на тебе подивившись, і собі починає вити «ва…ре…ння» і реготати і плакати, а потому вже всі ви зайшлися у цій нічній істериці, сидячи на підлозі, гупаючи долонями навколо себе, заливаючись сльозами і стогнучи і скавучи і волаючи «ва…ре…ння... ва…ре...ння…»

Зупинилися ви від знесилення; кинули все та й розійшлися мовчки спати - впали, де хто знайшов місце. Ранком швидко зібрали все, що лишалося у спорожнілих кімнатах, намагаючись не згадувати і навіть не дивитися на літрові банки, що пірамідами височіли у кутку: ви якось мовчки та одностайно вирішили, що друзі все це заберуть та пороздають знайомим. Ось і все - гупнули востаннє двері, і за ним залишилося старе життя. От дивно, як це щось, чого вже нема, може десь залишатися? - певно, двері відрубали від твого життя цілий шматок і швиденько прикрили його собою, щоб ти не бачив ані відтятого шматка, ані скривавлених судин та м’язів - в цьому сенсі двері, що гупають востаннє, милосердніші за катів - кати відтяте від тіла демонструють усім.

Вантажівка рушила, і від того вечора, коли вона перевезла тебе, твою дружину і весь ваш мотлох з центру обласного до центру національного, життя твоє потрапило в зону турбулентності. Ти перестав плекати різні припущення щодо себе та світу та вдався до практичного його освоєння, загарбання, тестування і випробування. Тобі вже не стало часу замислюватися або озиратися на минуле, в якому колись - так недавно - гупнули востаннє двері та, як виявилося, відтяли від твого життя не тільки студентські і викладацькі роки, а й взагалі все, що було до твого занурення у столичне життя. Втім, життя те було не багато чим відмінне від життя в обласному центрі, проте щось - чи не оте нічне пакування та реготання-скиглення над «варенням»? - стало наче крапкою чи контрапунктом: ось тут закінчилося одне і почалося інше.

Інше було з розряду «хай гірше, аби інше» - і до того ж воно набрало такої швидкості, що ти наче з вантажівки, що колись перевозила твої лахи, пересів одразу у яскравий спорт-кар, що миттєво розігнався до сотні і вже не думав ані зупинятися, ані пригальмовувати. Тебе притисло до сидіння постійним прискоренням, простір і час за тонованим склом злилися у дещо невиразне, позбавлене чітких рис, кольорів, форм, подій – суцільна швидкоплинність, ось і все, що ти зміг помітити. А потім цей спорт-кар раптом зупинився і десь зник. Ти стояв обабіч битого шляху і з подивом з’ясовував, що нетривала подорож тривала майже 15 років. Ти роздивився - і не впізнав нічого: ні себе, ні людей поруч, ні місця - все було геть незнайомим. Крокуючи туди-сюди - на диво повільним виявився цей рух після 15-річної подорожі спорт-каром - і намагаючись зорієнтуватися у незнайомому просторі й часі, ти не знаходив в пам’яті геть нічого, крім отого гупання дверей, яке колись відсікло щось від тебе і від твого життя. Та як ти не напружував пам'ять, за тими дверима – ГУП! - ти не пригадав нічого, крім «варення».

Втім, цей куций спогад виявився доречним. Старенька, яка в свій час завантажила варенням усі комори і шафки твого студентсько-викладацького житла, як і власний погріб, ще жива, тобто, ще вчора була жива, а от сьогодні - вже ні, не стало її. І раптом, коли батьків хрипкий голос тобі коротко про це повідомив, до старого життя, якого, як ти собі вважав, вже давно не існувало навіть у твоїх спогадах, додалося ще дещо, крім «варення». Ти раптом пригадав щось - до того ж, пригадав так, ніби пережив все це прямо тепер і вперше. Ти знову відчув себе малим, якого доглядала небіжчиця; тоді трохи дорослішим, вже в якомусь цікавому спілкуванні з бабусею; тоді ще, ще, ще - аж до того, коли між вами вперше сталося прикре непорозуміння, яке старенька приховала милосердно, як двері приховують відрубаний шматок життя, а ти просто забув щонайшвидше. А тоді ти знову згадав «варення», і от тоді ти, хто вже не пригадав би, коли плакав востаннє, хто вже давно вважав себе загрубілим, як шкіра на чоботях, чим ти ніби тішився, а насправді чого боявся, - от тоді ти завив, заридав, захлюпав носом. Сльози тоді ледь не втопили тебе, обличчя твоє і горлянку судомило, дихання перехоплювало - вперше за 15 чи більше років ти плакав по-справжньому, щиро плакав від невигаданого горя. Дружина - а тобі все ще треба було кілька років, аби усвідомити, яким мудаком ти був поруч із нею, - торкалася твого плеча і тихенько вмовляла: «Ти налякаєш дітей». А ти й сам був наляканий, а ти й сам боявся тих незупинних непоборних сліз, про існування та можливість яких вже давно й гадки не мав, і тому слухняно сховався у ванній кімнаті – бо де ж іще ховаються дорослі від самих себе та від усіляких негараздів? І отам ти вже дав волю тому, що ятрило тебе нині без жодного жалю. Перетрясло тебе тоді так, що лише наступного дня ти зміг собі про це щось подумки сказати (типу «катарсис»), бо ти ж любиш все подумки, а потім і вголос, кваліфікувати і називати – коли своїм, а коли й не своїм ім’ям.

Сльози ті минули, як давня істерика з варенням, - від втоми. А коли ти прибув назад, з національного центру до обласного, ховати стареньку, ти не спромігся на жодну сльозу, тому що просто не впізнав бабусі. Від неї лишилася третина; риси її обличчя також змінилися - ні, ніколи ти не знав цієї доволі неприємної старої. Хіба оця родимка на щоці?.. І оці всі люди, що називаються себе твоїми і незнайомої старої родичами, - чи дійсно впевнені вони у тому, що в дешевенькій труні лежить саме вона, та стара, що так тебе любила, яку ти так любив, хто постачив тобі та всім цим твоїм невідомим родичам варення на ціле століття уперед? Та якщо це дійсно твоя бабуся, то ж це значить, що між смертю, що два дні тому прибрала стареньку, та тобою самим – прямо отут, біля труни з незнайомою бабкою - не лишилося нікого, крім твоїх батьків. Ця думка тебе по-справжньому налякала, налякала так, ніби сама смерть - просто така собі бабка в чорному, серед інших бабів у натовпі поруч із труною - подивилася прямо на тебе, і подивилася певним чином - ніби оцінюючи чи навіть прицінюючись: ну що, малий, коли твоя черга? І тоді, коли ти зловив на собі цей погляд, ти раптом відчув свою спорідненість із старенькою в труні, і знову тебе накрив той же відчай і сум, який два дні тому примусив ховатися у ванній кімнаті, але тепер ти вже плакав і кричав наче сам за собою: «Господи, як страшно, як же страшно ти влаштував наше життя і нашу смерть, Господи!» - а чулося тобі знов те саме: «ва...ре...ння... ва...ре...ння»…

…Ніщо так, як щоденна рутина, не приховує сенс життя. Власне, рутина опікується не самим сенсом, а питаннями про нього: що він, де він? Як помічаєш, що рутина поглинула ці питання, тоді вже усвідомлюєш і порожнечу, яку маскує рутина. І отам, здається, в тій порожнечі, живе смерть. І звідти до живих, що ховаються в рутині та метушні від порожнечі та пошуків сенсу, вона звертається найчастіше з чимось простеньким або навіть безглуздим, як-от із виттям-риданням: «ва..ре..ння». Чи не тому живі смерті не чують і не помічають, і тоді їй доводиться забрати когось з близьких, аби нагадати про себе?

Не знаю, як воно тобі самому видається; та коли смерть вчергове нагадає про себе – «ва…ре…ння» - починаються метушливі пошуки нових дверей, які гупнуть за тобою востаннє та разом приховають ще один шматок твого життя та - о, милосердні двері! – саму смерть. І ти з полегшенням зробиш наступний крок уперед – назустріч смерті.

…Пакувався я вже тиждень…

2014 р.