Отчего у панночки нет имени?

А зачем? – я не указал ни автора, ни названия, а все поняли, о ком речь.

И правда: ее образ – яркий, привлекательно-отталкивающий, ужасно-прекрасный, сразу и навсегда запоминающийся. Но все-таки имена есть и у бурсаков, и у козаков, и даже у истлевшего псаря, а у нее нет. Есть одни только ласковые прозвища, которыми ее, если сказать правду, награждал один лишь отец (ясочка, нагидочка, квиточка, перепеличка); о матери панночки нам и вовсе ничего не известно, даже то, была ли у нее мать, да и отец ли ей сотник, см. вторую версию, но сначала – первую.

Первая версия. Первым приходит на ум, разумеется, «тот-кого-нельзя-называть». И Дж.К. Роулинг, и я сам, и многие еще до нас с Роулинг связывали с именем человека много больше, чем возможность окликнуть. Например, у Луиса де Бернье индейцы называются ненастоящими именами, а настоящие берегут для потусторонней жизни; если кто-то узнает твое настоящее имя, он получает власть над твоей душой («Сеньор Виво и наркобарон»). У Роулинг только одно имя нельзя называть, потому что тут же явится его обладатель, а с ним – и целый букет неприятностей в диапазоне от круцио до авада кедавра. Мой собственный персонаж обозначен как «неназываемый», потому что он кошмар, который преследует ребенка во сне, а если его хоть как-то назвать, он воплотится и сможет проникнуть и в явь («Игры разума»). Может быть, Гоголь тоже решил не будить это лихо и оставил панночку без ФИО?

Думаю, однако, что дело может быть не в этом или не только в этом. Ведь другие гоголевские персонажи, которые знаются с нечистым, одни носят имена (ведьма Солоха и козак Пацюк в «Ночь перед Рождеством», «человек, или, лучше, дьявол в человеческом образе» Басаврюк в «Вечер на Ивана Купала», начальник гномов Вий/»Вий»), а другие ходят так или под прозвищами (колдунья из «Майской ночи, или Утопленницы», колдун Красная Свитка из «Страшной мести»).

Вторая версия: панночка вообще не человек, и даже не посвященный в темные искусства человек (ведьма), а целиком, полностью и совершенно потусторонняя демоническая сущность, оборотень и вампир одновременно, так называемая «босорка» или «босорканя» (а значит, и сородич Басаврюка, чье имя по одной из теорий – искаженное «босоркун»). Возможно, она действительно дочь сотника, а босорканей стала, потому что в нее вселился дух ее покойной матери (или мачехи), которая была ведьмой, как мачеха другой панночки, из «Майской ночи, или Утопленницы, но не исключено, что панночка-босорканя подчинила себе сотника, как «выдранный из тела» Волдеморт подчинил себе робкого Сквирела, во всех смыслах поселившись в его голове. Несчастный сотник, возможно, потерявший свою настоящую дочь и жену (и не без участия панночки), начал считать себя отцом этой твари, наивно полагая себя покровителем своего властелина. О том, как далеко был готов зайти сотник в этом покровительстве, говорит он сам, принося над ее телом клятвы мести, напугавшие Хому: «И если бы я знал, кто мог подумать только оскорбить тебя или хоть бы сказал что-нибудь неприятное о тебе, то, клянусь богом, не увидел бы он больше своих детей, если только он так же стар, как и я; ни своего отца и матери, если только он еще на поре лет, и тело его было бы выброшено на съедение птицам и зверям степным». О том, что угрозы эти были отнюдь не фигуральны, говорит тот факт, что сотник по просьбе панночки притащил на хутор из Киева лично свободного и сотнику административно не подчиненного бурсака, обещанием щедрой награды пополам с угрозой жестокой расправы заставил его читать над усопшей, а чтоб не сбежал, приставил к нему стражу. Так сотник выполнил волю панночки – уверен, что и свою собственную волю он осуществил бы неукоснительно, как бы далеко она ни заходила.

В пользу этой версии говорит то, что панночка не имеет никаких человеческих потребностей, зато имеет нечеловеческие: ездить верхом на доверчивых псарях, бурсаках и, возможно, чумаках, пить кровь невинных младенцев и кусать до смерти глупых баб. Она также никак не общалась с людьми на хуторе, кроме вот этого своего «дай-ка я поставлю на тебя свою ножку» в образе панночки днем и «некуда мне вас положить и печь с утра не топлена» в образе старухи ночью. В то же время ведьма Солоха из «Ночи перед Рождеством» имела вполне человеческие потребности, прямо из пирамиды Маслоу: хотела нравиться всем козакам, выйти замуж за самого богатого из них, чтобы присоединить к своему хозяйству и его имущество, а также активно общалась с лицами всех сословий, хоть с дворянами, как называли себя козаки, хоть с набожными мужиками, хоть с особами духовного звания, лишь бы были они мужеского пола. Еще один знавшийся с чертом, Пузатый Пацюк, объедался галушками со сметаной. Колдун Красная Свитка не любил свинины и галушек, однако охотно ел лемишку (запаренную гречневую муку) с молоком. Басаврюк пил горилку, как воду. Одна лишь панночка ни в чем таком не была замечена, зато умела она предстать юной красавицей, старой бабой в нагольном тулупе, а также якобы собакой. Неизвестно, насколько панночке вольно принимать тот или иной облик: как заметил Дмитрий Быков, ведь гораздо проще склонять поселян или путников к верховой езде в образе красавицы, чем в образе старухи, на непристойно-зловещие жесты которой Хома сперва подумал «э, нет, устарела», а после изрядно испугался. Но, может быть, старуха – это ночное обличье демона, а панночка – дневное, и одно сменяет другое, как ночь сменяет день, как Фиона-огр приходит вместо Фионы-красавицы («Шрек»). Воплощения же панночки в животных – это либо тактический инструментарий босоркани для определенных целей (передвижение, камуфляж, обман), либо вовсе не панночка, а какая-то другая потусторонняя сущность, обыкновенная ведьма, каких по украинским селам и хуторам и тогда было, и теперь еще будет предостаточно; в конце концов, это просто какой-то хуторской Бровко, о котором невесть что померещилось Шепчихе, внезапной гибелью годового дитя расстроенной вплоть до собственной смерти, которую по привычке списали на панночку.

Вообще любопытно, что хуторяне столь хладнокровно повествуют о жутких проделках этой «целой ведьмы», о которой они не пытались никогда ничего предпринять, хотя бы покинуть хутор. Возможно, что и они, как сотник, ею зачарованы, либо хутор сотника в принципе невозможно покинуть, как это обычно происходит с заколдованными местами или временами (например, дачный поселок «Вьюрки» в одноименном романе, сельцо Топи или городишко Уэйворт-Пайнс в одноименных сериалах, один субботний день в кинофильме «Зеркало для героя»). Хутор сотника, по большому счету, совсем не похож на хутор: церковь стоит не в центре, а где-то на отшибе и давно пребывает в полном запустении; ландшафт и пейзаж самый готический, если не сказать адский (неимоверные кручи, непролазный бурьян, о который коса разлетится вдребезги, тернии, взимающие мзду с проходящих клочьями сюртуков и свит); панночка бесчинствует и пьет у хуторян кровь целыми ведрами – но хуторян это вообще не беспокоит. Впрочем, не исключено, что это черта нашего менталитета, толковать за ужином о превратностях устройства жизни, но не пытаться ничего с ними поделать: «Не спрашивай! Пусть его там будет, как было. Бог уж знает, как нужно; бог все знает. Уже что бог дал, того не можно переменить» (см. Густав Водичка "Родина дремлющих ангелов").

А еще панночку, похоже, нельзя убить в том смысле, в каком можно убить человека. Хома Брут молитвами и поленом попортил ее ночное обличье, и увидел вместо старухи красавицу, которую после оплакивал сотник как свою дочь. Не думаю, однако, что таким образом domine Хома высвободил человеческую составляющую панночки из пут, в каких удерживала ее демоническая часть натуры (эдакие доктор Джекил и мистер Хайд, только лет за 50 до Стивенсона). Судя по тому, что увидал семинарист в церкви, босорканя и не думала помирать, но в силу принятых ею же самой условностей (якобы она дочь сотника, которой теперь положено улечься в могилу), она вынуждена оставить игры с переодеванием: все, больше никаких старух или панночек, теперь – только хардкор!

Однако стоит вспомнить, что без имен ходят еще и вполне человеческие фигуры, сотник и ректор, у которых одни только человеческие нужды и никаких сверхъестественных способностей. Сотника в повести обозначают только так, чтобы указать на его положение и состояние: пан, вельможный пан, именитый сотник, один из богатейших сотников; ректора же Хома однажды попотчевал чертовым сыном и длинноногим вьюном. Об этом см. четвертую версию.

Третья версия: панночка – одно из олицетворений (воплощений) женского начала. Если пробежаться по сотникову хутору и заглянуть в Киев, то можно обнаружить еще несколько таких безыменных ипостасей. Итак, на хуторе: панночка, а также «еще не совсем пожилая бабенка» с круглым и крепким станом («кокетка страшная»!) и «старая баба», которая подавала галушки дворне («а как стара баба, то и ведьма»): хоть бабенка и баба действуют и произносят реплики, имен или хотя бы прозвищ у них нет. В Киеве мы вслед за Хомой обнаруживаем зажиточную вдову в желтом очипке, которая на дальнем конце рынка торговала престранным ассортиментом: лентами, ружейной дробью и колесами. Хоме стоило с нею лишь перемигнуться, чтобы вкусить доступных земных благ в домике под вишнями и несколько разбогатеть. Всех этих дам можно рассматривать как олицетворения возрастов и статусов женщины.

Четвертая версия: самое простое и практичное объяснение. Козаков и дворни в книге больше десяти человек; бурсаков трое; а панночек, сотников и ректоров по одному экземпляру. Не нужны имена, чтобы указать на них, достаточно статуса, который, словно Вий, уставит на них свой железный палец: «Вот они!». Хотя не исключено, что это не статусы, а...

...олицетворения социальных, сословных элементов (пятая версия). Панночки, сотники, ректоры – всем известно, каковы они, и все они одинаковы, и идут они у Гоголя без имен и без особых свойств, потому что каждый из них представляет собой всех прочих себе подобных. Все панночки таковы, и сотники с ректорами – тоже: панночки очаровывают парубков и помыкают престарелым родителем, сотники неограниченно самодурствуют, ректоры угождают сотникам и интересуются осетриной. А прочим персонажам имена даны, потому что это не обобщенные типы, а живые, подсмотренные в жизни характеры. Гоголь отличался редкой наблюдательностью, а также страстно выспрашивал об интересовавшем его всех, до кого мог дотянуться письмом или лично, а все, что узнавал или наблюдал, заносил в записные книжки и в «Книгу всякой всячины, или Подручную энциклопедию», в которых можно найти много самых разнообразных сведений и сценок, писаных с натуры и с чьих-то слов. И эти характеры пусть кратко, зато сочно, вкусно, даже смачно даны Гоголем: три бурсака, совершенно во всем отличных и непохожих; хуторские бонмотисты, в которых среди малороссиян нет недостатка; козаки: утешитель, скептик и философ. Этот последний запоминается не хуже панночки, когда на вопрос Хомы, сколько бы потребовалось коней, чтобы тянуть нагруженную товаром брику, этот "соразмерный экипаж", поразмыслив, отвечает: «Достаточное бы число потребовалось коней», после чего почитает себя вправе молчать во всю дорогу.

Право, не знаю, какая из этих версия верна или ближе остальных подобралась к сути, но думаю, ни одна из них не ошибочна полностью. Ведь сами персонажи Гоголя, которых он объявляет созданиями простонародного воображения, таковыми не являются: есть в них и фантазия гения, и заимствования из европейской литературы, и мотивы славянского и неславянского фольклора с мифологией: один увидит первое, другой второе, иной третье – и каждый будет прав по-своему. Потому не исключаю, что возможны и существуют и другие версии; но чем их будет больше, тем полнее мы сможем насладиться великолепным наследием Гоголя.

I.2022

«Таинственность, которая действует на воображение» - эта формула сэра Артура К. Дойла*, как всякий истинный закон, выходит за рамки литературы и объясняет неугасающий интерес профессионального и досужего человечества к местам вроде Бермудского треугольника, предметам вроде НЛО и загадкам вроде Железной Маски, Тамам Шуд, перевала Дятлова или женщины из Исдален. Есть версии, ни одна не убеждает до конца, тайна остается неразгаданной, и воображение принимается за работу. Неразгаданные тайны и нераскрытые преступления - это именно тот редкий случай, когда воображение работает тем лучше, чем меньше для него пищи. Сэр Артур понимал и это – и мастерски выдергивал из картины преступления одну-две ниточки, придавая ей гротескную иррациональность, которая довершала дело: сгорая от любопытства, читатель испытывал неподдельный страх – и несся по страницам к финалу, а потом в книжную лавку с криком: «Еще! Еще историй о Шерлоке Холмсе!»

Такой же редкий случай – когда автор загадок, бередивших воображение человечества, и сам становится такой загадкой. Если сэр Артур водил нас этими кривыми путями только по страницам своих текстов, то его литературный предшественник, Эдгар Алан По и своими произведениями, и всей жизнью своей, и – что еще важнее – своей смертью задал загадку, которая вот уже 170 лет не имеет разгадки и вряд ли когда-нибудь ее получит. Время всегда работает на преступника – а преступление в деле По лишь одна из версий.

Их, основных версий, 9, и ни одна не является вполне убедительной, может быть, по той же причине, по какой казались таинственными преступления, которые расследовал Огюст Дюпэн, сочиненный самим По, или Холмс, порожденный Дойлом: нам не хватает фактов, скрытых автором. Напомню обстоятельства дела: 27 сентября 1849 года Эдгар Аллан По выехал из Ричмонда, Вирджиния, в Филадельфию, Пенсильвания, чтобы редактировать там книжку стихов какой-то поэтессы средней руки. В Филадельфии он так и не появился: 3 октября его нашли в канаве в Балтиморе, Мэриленд, в беспамятстве и бреду; на нем была ветхая одежда с чужого плеча. 7 октября По скончался, и за эти несколько дней в больнице он произнес внятно только одно слово, «Рейнольдс». Однако никто из тех, кто лично знал По, не смог припомнить в его окружении человека по имени Рейнольдс, не обнаружили его и многочисленные исследователи.

Впрочем, он ведь мог произнести и другое слово или назвать другое имя, но из-за болезненного состояния оно прозвучало искаженно. Такой вариант можно встретить у Май Шёваль и Пер Валё в романе «Смеющийся полицейский»: свидетель перед смертью произнес фамилию «Акальсон», и полиция трясла всю Скандинавию в поисках загадочного и даже невозможного Акальсона, пока кто-то не сообразил, что это не «Акальсон», а «как Альсон». Это убийца выглядел, «как Альсон». Или пример из американского кино: пресловутый Rainman, человек дождя, на самом деле оказался Реймондом. Так что в устах умиравшего По слова Lord, help my poor soul могли прозвучать и оборваться как Reynolds.

Логичным во всей это истории выглядит только место, где нашли По: Балтимор стоит на самой прямой дороге, ведущей из Ричмонда в Филадельфию, примерно на полпути. Все остальное противоречиво, не имеет убедительных или вообще каких-то объяснений. Каждая из 9 основных версий, как правило, опирается на одно-два обстоятельства дела, но прочие факты или резонные соображения опровергают эти версии одну за другой. Их, повторюсь, 9: убийство с целью грабежа, мошенничество на выборах, отравление алкоголем, угарным газом, тяжелыми металлами, бешенство, опухоль мозга, грипп и убийство с целью предотвратить брак По и Эльмиры Шелтон. Некоторые из этих версий, надо признать, сочинены авторами вроде Дена Брауна и изложены в романах, и потому серьезные исследователи, такие как мы с вами, не принимают их во внимание, хотя и упоминают (речь идет о последней, 9-ой версии).

Довольно любопытной представляется версия фальсификации выборов: По нашли в тот день, когда в Балтиморе избирали шерифа, причем неподалеку от избирательного участка. А тогда в Балтиморе (и особенно в районе этого участка) орудовали настоящие банды, которые похищали случайных людей на улице, чтобы силой и угрозами заставить их проголосовать за того или иного кандидата по нескольку раз (т.н. «купинг», cooping от coop «удерживать силой, заключать в тюрьму, сажать в клетку»). Чтобы прикрыть мошенничество, жертв переодевали (документов тогда ни у кого не было); это объясняет, почему на По была чужая одежда. Гангстеры также иногда подпаивали жертв; этим объясняется полубессознательное состояние По: он, как и его сестра, не переносил алкоголь, и от стакана вина или рюмки виски совершенно терял рассудок. Впрочем, это мог быть вполне легальный, даже законный алкоголь: в то время избирателей привлекали на участки дармовой выпивкой, и если По стал жертвой купинга и проголосовал несколько раз, он вполне мог выпить достаточно, чтобы оказаться в канаве и вскоре умереть. Его здоровье к тому времени уже совершенно исключало алкоголь в любых дозах. Насколько мне известно, против этой версии говорит только одно соображение: По с его яркой внешностью и славой очень хорошо знали в Балтиморе, поэтому использовать его для фальсификации выборов было небезопасно, если не глупо.

Почти убедительна версия о бешенстве, но лишь потому, что её неосознанно предложил blinded expert, то есть доктор, который в ходе клинической конференции патологоанатомов познакомился с архивной историей болезни анонимного пациента, причем вне связи с гибелью По. На основании истории болезни был поставлен диагноз, и только после выяснилось, что пациент E.Р. - это тот самый Edgar Allan Poe. Симптоматика, действительно, напоминает бешенство, однако нет данных о том, что По укусило какое-то животное, а также упоминаний его водобоязни; напротив, больничные документы утверждают, что ему давали пить, и он пил.

Еще одна версия, об опухоли мозга, пока что остается совершенно не расследованной, может быть, потому, что в ней слишком много гипотез. Когда через 26 лет после смерти останки По переносили в другую могилу, заметили какую-то темную массу в его черепе. Тогда предположили, что это был мозг, но такое было бы невозможно: этот орган чуть ли первым подвергается разложению. Много позже было высказано предположение, что это была опухоль, а после смерти она кальцинировалась, т.е. превратилась в камень (хотя это и мог быть камень из могилы). Эта версия практически пока что не проверялась, но в ее пользу может говорить тот факт, что По не переносил алкоголя, возможно, из-за опухоли мозга, как предполагал один из его лечащих врачей. С другой стороны, алкоголь не переносила и его сестра, то есть это было не приобретенное свойство, а наследственное.

...похоже, тайну этой смерти мог бы раскрыть один только Огюст Дюпэн; может быть, он и раскрыл её, но рассказать об этом мог бы лишь сам По. И потому его гибель была и остается последней и до наших дней не разгаданной тайной Эдгара Аллана По.

11/2020

Час від часу мене охоплює туга за рідним містом. Таки давно не був у Херсоні, таки сильно колись любив це провінційне містечко, напівмісто-напівсело, проте в кожній зі своїх половин - столиця. Сільська половина Херсону - це національний аграрно-базарний бренд номер один: де не вирує стихійний базар або регульований ринок городини, там і лунає на все горло: «Херсонське! Херсонські! Херсонська!» – все соковите, бокасте, щире, м'ясисте, без червоточини, все без винятку з Херсону. Земле обітована, що тече молоком і медом, ось що таке сільська половина Херсону! А міська його половина – це перша спроба північної імперської метрополії, розкішного, вишуканого, зарозумілого, бундючного, божевільного Санкт-Петербургу створити власну копію на щойно доточеному до імперії Півдні – гарячому, палкому, пристрасному, да започатковано містечко Херсон межи трьох морів – моря степу, моря небес і власне моря, моря Чорного. Не те щоб Чорного моря як такого, не Понту Евксинського; ні, поставили Херсон при кінчику його довжелезного, аж до солодкої води Дніпром розбавленого язика, Дніпровського лиману. Але там, на тому тримежжі, постало містечко із власним Невським проспектом, по якому що не будинок, то архітектурна перлина, вишуканість, стиль і цілком вже південна розкіш, дольче віта. Північна метрополія розтанула під херсонським сонцем; крижані риси імперської середзимної архітектури зробилися середземноморськими – власне, Чорне море і є язиком Середземного, яким те античне море лиже наші степи. І як за зразком СПб побудувався міський осередок Херсону, так за зразком Херсону побудувалися Миколаїв, а потім і Одеса, яка вже й явила світові максимальний розквіт херсонського архітектурного стилю; о, знавці, не заперечуйте та не кажіть мені, що все не так, що все навпаки! – бо для мене це так, і стосується це виключно мене і того Херсону, який люблю, мого власного, особистого, в куточку серця збудованого; на ваші глибокі та правильні знання це не впливає; ви так знаєте, а я так – відчуваю…

І от коли вкотре охопить мене туга за рідним Херсоном, я починаю гортати сторінки – пам’яті, книжок, старих газет, фотоальбомів і архівів; і серце сповнюється гострою любов’ю до рідного міста, і що не знайди про нього – все тому сліпому серцю мило, адже – про дорогий предмет його солодкої тужливої муки. А Херсон і віддячує; несподіваним, неочікуваним подарунком нагородить, історію розповість, вразить масштабом і значенням людей, які бозна як давно народилися в південному, межи трьох морів затиснутому напівмісті-напівселі, а тоді пішли світами та розповіли людству нову, нечувану історію, якій у світовій пам’яті чомусь густо-часто бракує лише одного: згадки про Херсон. «Херсонська! Херсонські! Херсонський!» - це мало би лунати не тільки над городиною, але й над плодами іншого роду, мистецького та наукового. Але досить! – ще не раз, розчулений та збентежений, рюмсатиму над цим і вишукуватиму слід рідного міста на культурній мапі світу, а тепер – про подарунок, який Херсон зробив мені нещодавно; це і вам подарунок, брати і сестри, які обрали червоне письменство як фах, розвагу, хворобу або все це разом.

Гортав сторінки газети «Южная Русь» за 1913 рік і прочитав там отаке:
«Из Петербурга в Херсон едет писатель Свирский, который прочтет лекцию “Преступники и хулиганы в жизни, литературе и искусстве”. Лекция имела серьезный успех в столицах».

Ніколи не чув про такого письменника; а ви чули? А історія Олексія Івановича Свірського (до хрещення Шимон Довид Вигдорович) варта бути розказаною та почутою. Народився він 1865 року; рік має значення: уявіть собі суспільство, в якому тільки чотири роки як неохоче відмовилося від кріпосництва, а до скасування етнічної дискримінації чекати ще довго, до 1905 року. Народився Свирський чи то в Петербурзі, чи в Житомирі; батько його працював покрівельником на тютюновій фабриці, мати – служницею. Коли Олексію виповнилося 5 років, батьки розлучилися; він із матір’ю переїхав до Житомира, де вона за кілька років померла. Дванадцятирічний хлопець опинився сам-на-сам із Житомиром і цілим світом, цілком байдужим до сироти; і він пішов тим байдужим світом тинятися, жебракувати, підпрацьовувати тим і сим. Він – один із горьківські босяків, справжній, не літературний, жива людина на дні. Він обійшов мало не всю Російську імперію, жебракував у Туреччині та Персії, працював вантажником у портах, упряжним у шахтах Донбасу, чорноробом на нафтових промислах Баку, на тютюнових плантаціях і на баштанах. Знав суму і тюрму; звідав усі лиха та радості, які життя в Російській імперії підкидало босяку та єврею на межі XIX і XX століть. Так він жив 15 років, а тоді вирішив змінити життя. Він хрестився, з Шимона Довида Вигдоровича зробився Олексієм Івановичем Свирським і почав шукати кращої долі поза межами босяцького та юдейського світів.

І вчорашньому босяку пощастило, краща доля знайшлася! Та й яка краща: інша, несподівана, для багатьох тоді й тепер – доля-мрія. Свирський перетворився на письменника. 1892 року його нариси з життя сиріт, босяків, чорноробів, цих найнижчих ланок суспільства почали друкувати у газеті «Ростовские нД известия». Вже 1893 року почали виходити його книжки, який цілком схвально сприймалися і читачами, і критикою. 1896 року він оселився в СПб і став постійним автором багатьох провідних газет і журналів. Як бачимо за повідомленням газети «Южная Русь», він гастролював Російською імперією із лекціями, як в тодішній Англії – Діккенс, а в сучасній Росії – Биков. Не виключено, що в Херсоні Свирський бував і раніше, ще в якості босяка, а тепер прибув туди як уславлений письменник; отака примха долі – цілковита можливість на жебрацьких і письменницьких шляхах.

За свого життя, до та після заколоту 1917 року Свирський видав понад 20 книжок, двічі виходило зібрання його творів, вони перекладалися та екранізувалися. В літературі раннього СРСР він здобув міцний (і тоді доволі безпечний) статус дитячого письменника, адже писав здебільшого про дітей. Часто так стається, що розповідь про дітей є й розповіддю для дітей: хто як не діти співчуватиме малому сироті-уркагану, який щодня намагається вижити наодинці з байдужим, а часто – і ворожим до нього світом?

В мене не було ілюзій (або ж було в мене таємне упередження): я не очікував від книжок Свирського надто вишуканих стилістичних перлів. Втім, погортавши сторінки повісті «Рижик», я позбувся як ілюзій, так і упереджень. Це дуже непогано написано; тематика доволі вузька, але тоді тема поневірянь єврейської меншини була в імперії надзвичайно актуальна; хоча юридичні дискримінаційні обмеження скасували 1905 року, суспільні упередження нікуди не зникли та діяли так само неухильно, як і юридичні. Шалом Алейхем, Паустовський, Катаєв, Юшкевич, Айзман, Бабель – вони всі приділили увагу цій темі; згадати хоча б «Перше оповідання» Паустовського – вбивчий, пронизливий текст, бентежна й страшна історія кохання юдея та православної, які одне одному рідні, а всім решті та цілому світу чужі, зайві, непотрібні.

Паустовського ця історія, почута в перукарні Чорнобиля, зробила письменником; записана, вона стала його літературним дебютом. А Свирського вивело в письменники таке життя, про яке Паустовському розповідали, яке він спостерігав ззовні. Але вражаючий матеріал, актуальна тема, кореневі сенси – це ще не все, що робить автора письменником; колись Довлатов зробив ставку на жахіття («Зона»), та згодом зрозумів, що мистецтво є чимось набагато більшим, ніж екзотична або гаряча тема; багато авторів цього й за все життя не усвідомлять; є й такі, що усвідомлюють, але опанувати рівень мистецтва нездатні – і хтось таки кидає письменство та шукає кращої долі, як Свирський, а хтось не кидає спроб і катує себе, аж до божевілля, цілковитого творчого отупіння або й до прориву на той самий рівень мистецтва. Про тих, хто свідомо відмовляється від спроб і продукує паралітературні тексти, я не згадую, я їх і не засуджую; кожен обирає свій шлях.

Свирський, здається, таки мав літературний хист; досвід і спостережливість виливалися в такі от сентенції: «Хозяева этих хижин хотя и называли себя домовладельцами, но были бедняками родовитыми: бедность, нужда и всякие невзгоды переходили к ним из рода в род, как переходят к богатым громкие титулы или миллионные наследства» («Рижик»).

Літературні твори, що висвітлюють гостро-соціальну тематику, можуть втрачати актуальність разом із актуальністю теми. Мабуть, саме це сталося з творами Свирського або подібними до них текстами, наприклад, Леоніда Пантелєєва; до того ж, все це написано в умовах несвободи та цензури. Це особливо помітно в літературі радянського періоду; догоджання лінії партії знецінювало твори; втілення постанов пленумів у літературу видаляло з неї головне – краплю вічності; минуло все теє наврочення – і книжка пішла в макулатуру. Але я зараз не про те; для нас, друзі-автори, не втратив і ніколи не втратить актуальності головний твір Олексія Свирського: повість про звичайного сироту, не чарівника, «маґґла», який 15 років босяком поневірявся недоброзичливими світами, а все одно знайшов свою літературну ниву та зорав її, якщо хоче, таки перетворився на чарівника, на мага! Це, дорогі мої, втілення мрії – моєї, вашої, багатьох…

…Як же я люблю тебе, Херсоне серця мого, місто межи трьох морів – моря степу, моря небес і власне моря, моря Чорного…

2019

Уже давно и с некоторым сожалением заметил, что не могу дочитывать истории о Шерлоке Холмсе и д-ре Уотсоне до конца. Я люблю А.К. Дойла, люблю перечитывать, то, что люблю, так что мне приходится делать усилие, чтобы взяться за новую книгу вместо уже прочитанной и даже где-то наизусть заученной. Но уж если я перечитываю - то от корки до корки, с головой окунаясь в атмосферу, вновь переживая историю, возвращаясь во времена первого знакомства с текстом и т.д. Но с Дойлом меня постигает разочарование: только когда-то очень давно про- и перечитывались рассказы доктора Уотсона целиком и взахлеб, а теперь - нет. В какой-то момент интерес пропадает совершенно - и дело вовсе не в том, что я уже знаю имя убийцы; но до этого момента рассказы читаются с неослабевающим интересом. Почему? Пожимая плечами, я ставлю книгу обратно на полку, потом еще долго к ней не возвращаюсь, а когда, наконец, все-таки возвращаюсь, все повторяется, а я вновь испытываю некоторое разочарование. Почему так?

А вчера мне, наконец, открылось, почему, причем разгадка, как во многих расследованиях Холмса, лежала на поверхности. По сути, сэр Артур изложил ее в нескольких словах в самой первой истории о Холмсе и Уотсоне, в "Этюде в багровых тонах". Но мне потребовалось много лет, чтобы ее заметить, а еще - тот самый ослабевающий интерес к повествованию, чтобы, наконец, обратить внимание на текст как объект анализа, а не источник удовольствия. Зато теперь я знаю творческий секрет Дойла - он раскрыт!

Холмс объясняет Уотсону, закаленному Афганистаном бойцу, видевшему, как его товарищей рубили в куски, почему того так взволновало преступление на Лористон-Гарденс. Все просто: "В этом преступлении есть таинственность, которая действует на воображение; где нет пищи воображению, там нет и страха". Стоило мне прочитать эту фразу медленно, и я понял, почему не дочитываю рассказы Дойла до конца. Пока он рисует картину преступления - неизменно таинственную, дающую богатую пищу воображению, читать интересно. Все так странно, непонятно, необъяснимо! - написанное кровью слово МЕСТЬ, пять апельсиновых зернышек в конверте, пляшущие человечки, невероятная тварь, преследующая род поколение за поколением, переписывание Британской энциклопедии! - да, да, еще, сообщайте мне больше алогичных, противоречивых, бессмысленных подробностей, намеренно умалчивая обо всем, что указывает на преступника и его мотивы! Пока этот паззл рассыпан на столе без всякого порядка, а по нему бестолково мечутся Грегсон с Лестрейдом, за которыми следит туповатый Уотсон - есть тайна. Сэр Артур скормил ее моему воображению, как приманку, и оно заработало, нагнав на меня того самого страху, который так славно переживать за книгой или в кинотеатре, но не в жизни.

Но стоит Холмсу небрежными движениями передвинуть несколько деталей, и картина преступления начинает складываться, а всякая таинственность улетучивается. Да и какая в преступлении может быть таинственность? Вот что великий детектив говорил Грегсону там же, в "Этюде":
- Это мне напоминает обстоятельства смерти Ван Янсена в Утрехте, в тридцать четвертом году. Помните это дело, Грегсон?
- Нет, сэр.
- Прочтите, право, стоит прочесть. Да, ничто не ново под луной. Все уже бывало прежде."

А лет через 60 братья Вайнеры устами Жеглова сообщат Шарапову примерно то же самое: "Понимаешь, Володя, неслыханных преступлений не бывает: каждый раз что-то подобное где-то когда-то с кем-то уже было. На том наш брат сыщик и стоит - на сходности обстоятельств, на одинаковых мотивах, на уловках одного покроя..."

Потому-то Холмс, внося порядок в иррациональное зрелище, убивает и тайну, и мой интерес. Правильное расположение лиц, поступков и мотивов в его изложении ничуть не загадочнее, чем изучение моего собственного холодильника с целью сочинить нехитрый ужин из одного, максимум - из двух блюд. Мне туда и смотреть не нужно, я и так уже все знаю, наперед.

И Дойл неукоснительно придерживался этой схемы, испытанной однажды в "Этюде": таинственное преступление - вспышка интереса читателя - ошеломительная простота разгадки. Схема эта работала и 100 лет назад, работает она и теперь, потому что с человеческим воображением все обстоит по-прежнему. Оно находит пищу в таинственности, таинственность возбуждает страх, а страшное в литературе служит разрядкой, убежищем и отдохновением от страшного в жизни.

ноябрь 2019 года

Есть материи настолько тонкие, что их уловить крайне затруднительно: воспринимаемые каким-то неизвестным науке чувством, они определенно существуют, однако ткнуть пальцем, схватить за краешек и вытянуть на свет Божий всё то, что заставило трепетать то самое чувство, почти невозможно. Помните достославного Магнуса Редькина, который собрал огромную коллекцию определений счастья и тосковал над ними, потому что: «юной девушки услышать пенье вне моего пути, но вслед за тем, как у меня дорогу разузнала»* - это же не алгоритмизируется. Но чувство не обманешь: если случится оно, неалгоритмизируемое счастье, то чувство возликует, возрадуется, вострепещет, возгонит эндорфины, и непонятное, необъяснимое, нематериальное сделается пусть недолговременным, нестойкими и глупым, но вполне реальным состоянием.

Вот из таких же тонких материй шьют поэзию. Читаешь текст – и чувство, которое умеет воспринимать счастье, вновь подсказывает: вот она, здесь, не останавливайся только, прочитай еще раз, пусть воздух наполняется поэзией хотя бы еще 30 секунд… Но что именно этот набор… звуков? слов? строк? катренов? образов? рифм?... – что именно делает эту адскую смесь поэзией, объяснить затруднительно, а те, кто понимает или берется объяснять, подчас только запутывают дело и уводят куда-то в сторону.

Однако бывают и удачные объяснения, пусть не всего, пусть только одного аспекта, но все же. В меня всегда, что называется, попадала мысль Юрия Андруховича, что поэзия случается тогда, когда слова встречаются впервые. Вероятно, эта мысль оказалась «моей» потому, что я люблю стихи Александра Кабанова – у Маэстро что ни строчка, то первая встреча слов, таких непохожих, таких разных, таких несочетаемых, так долго водимых иными по разным книгам, и, наконец, сведенных воедино Мастером. И невозможное вдруг оказывается единственно возможным, несовместимое – идеально гармоничным, и только так, кажется, делается поэзия, и уж теперь, кажется, других вариантов быть не может и не будет… Будет! – ободряюще подмигивает Мастер и, действительно, вскоре выкладывает в сеть новую комбинацию знакомых слов, над которой только и остается, что плакать глупыми счастливыми слезами…

Один из моих любимых прозаиков, Вениамин Каверин, с юношеских лет считал себя поэтом и писал стихи. Люди с развитым и умным поэтическим чувством, которые умели не только рассмотреть поэзию, но и объяснить, настойчиво советовали ему бросить это занятие и сосредоточиться на прозе. Юрий Тынянов, например, объяснял, и Андрей Белый растолковывал, но, увы, тщетно. А как же иначе: кто пишет стихи, знает, что поэзия соблазнительна, как Пандора, и неумолима, как Мойра. Наконец, Каверин пришел к Осипу Мандельштаму, и тот нашел очень точные слова:

«…поэзия не существует сама по себе и что если она не стремиться запечатлеть внутренний мир поэта, никому не нужен даже самый искусный набор рифмованных или белых строк. Тут не было места для иронии. Ему было важно, чтобы я перестал писать стихи, и то, что он говорил, было защитой поэзии от меня и тех десятков и сотен юношей и девушек, которые занимаются игрой в слова…» – и Каверин в тот же день сжег свои тетрадки со стихами и больше никогда к ним не возвращался.

Позднее Мандельштам разложил это по полочкам в коротком и беспощадном эссе «Армия поэтов»; сочинение трудное, даже обидное, с пощечинами и оплеухами типа «вы сами себя слышите?», но обязательное к прочтению и перечитыванию. Я сейчас обращаюсь в значительной мере к себе самому; как и Каверин, я детства что-то рифмовал, но, к счастью, в какой-то момент начал понимать кое-что о поэзии вообще и о своих играх в слова в частности. Самое время было остановиться и бросить это занятие, но я все тянул, не решался, потому что каждое утро начиналось с какой-то новой, многообещающей строки, к которой словно сами собой цеплялись следующие строки, в них было столько поэзии «по Андруховичу» и даже как будто чуть-чуть «по Кабанову»… Как отказаться от эдакого счастья? А как же человечество – оно же ждет от нас очередного стихотворного подвига! И тогда гора поперла на упрямого в своей упрямой тупости Магомета: меня уволили с работы, и от переживаний мне начисто отшибло способность, а главное желание терзать поэтическую лиру. И слава Богу! – я же прозаик, всегда им был, остаюсь и, надеюсь, останусь впредь.

В идеале, конечно, вовсе не требуется эксцессов, аутодафе и прочих жертвоприношений. Игра в слова – одно из самых достойных хобби, возможно, самое достойное. Но есть в ней и немало того, что требует держать это хобби как можно дольше под спудом, при себе. Стихи – это нечто вроде интимного дневника; и то, что там сказано, и то, как это сказано, обнажают тот самый внутренний мир, выставляют его на всеобщий показ, настолько откровенный, что это напоминает анатомический театр. И если мир этот скуден, если кричит он убогим языком, если слова в нем не встречаются впервые…

…Недавно я нашел иллюстрацию к словам Юрия Андруховича. Это 113В, работа современного нидерландского живописца из Утрехта Reinier Lensink. Поразительно! – один смог сформулировать то, что «не алгоритмизируется», а другой – нарисовать. 113В - чтобы ни значило это сочетание, по-моему, это именно то, о чем говорил Андрухович, и очень похоже на то, как пишет Александр Кабанов.

2019

*Магнус Редькин, герой повести "Понедельник начинается в субботу", цитирует стихи Кристофера Лога
*Эссе "Армия поэтов" Осипа Мандельштама https://www.avtoram.com/osip-mandelshtam-armiya-poetov/

...Как в греческой мифологии все тщательно, заподлицо, ножа не вставишь! - Итак, жил на Крите некий Минос, тамошний царь. Он, среди прочего, любил похвалиться, что боги слышат и выполняют все его молитвы. И вот однажды он взмолился, чтобы ему прислали жертвенного быка - и вскоре из моря появился неимоверной красоты бык, белоснежный и, само собой, волорогий и волоокий.

А почему бык? - Дело в том, что этот Минос был сыном Европы, той самой финикийской царевны, которую похитил Зевс в личине шикарного быка. Зевс приплыл с Европой на Крит, где она и родила ему трех сыновей, Миноса, Радаманта и Сарпедона. Так что Минос испытывал к быкам сильные чувства, будучи в каком-то смысле сыном быка, пусть и далеко не простого парнокопытного.

Итак, молитва Миноса услышана, бык для жертвоприношения доставлен. И тут Минос совершил ошибку. Боги (вероятно, Посейдон, возможно, Зевс) ему вняли, а он от молитвы своей отступился, а их даром пренебрег. Царь отправил быка пастись на лужайках, а вместо него принес в жертву другого, второго по красоте быка. То есть Минос как бы поставил свое эстетическое наслаждение выше жертвы богам. Ну, скажите на милость, кому это понравится? Вот и олимпийцам это по вкусу не пришлось.

И завертелось. В далеких Афинах Дедал, гениальный мастер на все руки, воспылал завистью к Талу, своему племяннику, который играючи изобрел пилу и гончарный круг, каковые технологии немедленно пленили сердца греков. И Дедал пригласил племяша на Акрополь, якобы полюбоваться видом, а когда тот засмотрелся на винноцветное море, столкнул юношу вниз. Тал, понятное дело, разбился на смерть, а Дедал упрятал его тело в мешок и потащил к морю, однако был замечен, схвачен, уличен и приговорен. Казни он ждать не стал, а бежал на Крит, к Миносу.

Минос принял Дедала, а мастер принялся сооружать для царя разнообразные чудеса света (не сохранились); среди прочего, он создал самодвижущихся деревянных кукол, за представлением которых так любили понаблюдать Минос и его жена Пасифая. И вот как-то раз Пасифая после такого представления отозвала мастера в сторонку и в образных выражениях пояснила ему, что в лугах царя пасется такой бык, что... - и она закатила глаза и схватилась за сердце, а Дедал кивнул и соорудил полую деревянную корову, обтянутую коровьей шкурой, установленную на спрятанные в копытах колеса и снабженную складной дверцей. Сопровождаемый Пасифаей, Дедал прикатил "Троянскую корову" на пастбище, а сам незаметно удалился. Таким образом, свидетелей дальнейших событий, кроме Посейдона (или Зевса), который все это и затеял, не было, а Пасифая и бычок помалкивали.

Однако через положенное время Пасифая родила - так на свет появился Минотавр, чудовище с головой быка. Когда Минос пришел в себя после шока, он приказал Дедалу соорудить Лабиринт - дворец, в котором укрылась от позора царственная чета и где-то там в темных недрах - Минотавр. Дедала вместо с его сыном Икаром то ли этапировали с острова, то ли заперли в тюрьме, из которой они бежали на тех самых крыльях, которыми Икар так неразумно воспользовался. Последняя версия кажется невероятной, но не так давно некто повторил этот полет, так что не все в мифах от буйной фантазии греков, что-то они записывали с натуры, по горячим следам.

Но вернемся на Крит. После такого происшествия культ быка на Крите пришел в упадок; тот самый белоснежный, волорогий и волоокий красавец-бык, предоставленный сам себе, совершенно одичал и принялся опустошать окрестности (мстительность богов, знаете ли, сильная вещь). От этого бедствия островитян спас Геракл - он изловил быка, отвез его в континентальную Грецию и там выпустил пастись у Микен, царю которых служил. Но бык к тому времени одичал уже окончательно, а Геракл его не укротил: животное, обуреваемое какими-то чувствами, понеслось от Микен галопом через всю Аттику, пока не добежало до Марафона, где и принялось за старое: бодать и топтать.

А тут как раз в Афины пришел Тесей - на то время в Афинах правил Эгей, отец Тесея, но ни сын не знал отца, ни отец сына. Жена Эгея, волшебница Медея, сразу же сообразила, кто такой Тесей, и решила его извести, чтобы сохранить афинский трон за своими детьми от Эгея. Она подговорила царя поручить молодому человеку дело Марафонского быка в надежде, что бык растопчет наглого выскочку. Однако Тесей выжил; по одной версии, он заманил быка в грязь, где тот увяз, превратился в малоподвижную мишень и был добит героем; по другой - и мне она кажется куда как логичнее и тщательнее! - Тесей привел бычка в Афины, где тот наконец и встретил свою судьбу, изначально ему предуготованную богами - был принесен в жертву олипмпийцам.

Но и это еще не все! - Афиняне платили Миносу страшную дань, вы помните, юношей и девушек, которых пожирал Минотавр. И Тесей отправился на Крит вместе с очередной партией жертв, спустился в Лабиринт и там, наконец, поставил жирную точку во всей этой несуразной истории с быками: он убил Минотавра.

...ножа не вставишь!

2018

*Вариантов этих историй больше одного, поэтому возможны разночтения, за которые прошу пенять Диодору Сицилийскому, Гесиоду, Аполлодору и прочим рассказчикам, вплоть до Бофонта и Роберта Грейвса