Баба Ганна раз по раз озиралася на покинуте дворище, витирала сльозу, щось бурмотіла.
- Та ходімо вже, мамо, - не стерпіла Марічка і потягнула стару до свого дому.
... Осінь видалась затяжна й тепла. Листя вишень ще тріпотіло на підстаркуватих деревах у бабиному дворі, але хату однак треба було протоплювати хоч кукурудзинням, долівку підмести, їсти зварити.
І починала Ганна свій ранок дійством сумним і звичним. Вкриті більмами очі ледь вихоплювали обриси речей. Десь отут повинен бути ціпок, а тут валянки. І так до самісінького вечора: шорк-шорк. Але в хаті завжди було чисто і тепло, перед храмом вибілено, тільки на цю Покрову сил не вистачило. Піч підмазала, борщу зварила – і все.
- Мамо, та йдіть же! Господи! – підганяла Марічка.
- Іду, іду, доню, іду...
Обнесена очеретом хата сідала в землю дуже швидко. Стіна, що від саду, ще зразу після будівництва, як у могилу почала зї’жджати. «То за тобою, Федоре», - повторювала Ганна з року в рік, зо дня в день.
...Хату мазати прийшло все село. Добра хата вийшла. І місце гарне: городу вдосталь, до магазину два кроки – і все життя попереду. Федір приліг на лаві в обід, і більше живим його не бачили. Тільки Ганна щоночі розмовляла з ним.
Якось за дітьми та онуками не зчулася, як і старість прийшла. І не так собі – зморшками та вгасанням, а скрючило, висліпило і, головне , самота в хаті. От і вирішили: піде вона до Марічки зимувати. І дочці спідручніше – не бігати, та й удвох веселіше . У Марічки в самої чоловік недавно помер. Ще не стара, роботяща й хазяйновита, вона тягла за трьох. А що мати – так хіба то морока?
Зима все відмовлялася приходити до села. Минала вона й спорожнілі гаї, тільки вітром збивала пилюгу по оголених полях. Ні тепла тобі, ні холоду. Пропаща зима. А вечори – довші за вовчий спів.
- Ти двері зачинила? – обзивається серед ночі Ганна і глухо кашляє з печі.
- Зачинила, мамо, зачинила, спіть вже.
- А клітки позакривала? Собаки кролів повитягають.
- Позакривала...
Ще темно, а баба Ганна вже нишпорить, щось бубонить, бряжчить хватками.
- Мамо? – розсипалося довге сиве волосся по полотняній сорочці, – мов і не засинала.
- Виключи радіо, в голову б’є! - стогне Ганна.
- Та що ви, мамо... Чого ви чіпляєтесь, тільки ж заграло. Не в домовині ж!
- Та я що, доню, я нічого. Ти ціпка мого не бачила? Знову кудись сховала. Смерті моєї хочеш?!
- Ой, мамо! – починає теліпати Марічку,- таке кажете. В теплі, в добрі, горшки після Вас виношу... А Ви...
Тільки земля взялась кісткою, палили кострище на кладовищі, зігріваючи місце для Ганни. Поховали її біля Федора – по-людськи, з батюшкою. А по весні й Марічку прикрашали в останню путь.
Вечоріє.
Хати стоять самотні й невидющі.
Котиться зірка і падає десь за селом у провалля
на чийсь спокій
чи то життя.

Вона розуміла, що чекати вже нічого.
Цей двір, кожен день пройдений вздовж і впоперек,
садок, знову посаджений, з молодими сливами та вишнями.
Що ще?
Дорога на роботу, з роботи. Колись приїдуть діти, поїдуть.
І щем на душі - давній, затяжний.
А, біс з ним.
Смішно.
Вона сміється сама до себе, до людей, подруг і нЕ подруг.
Тільки вона знає таке, чого інші не знають.
Хоча, весь куток смакував, визирав з-за воріт,
язиками плескав, бо вона ж така…
А яка?
Вечір бродить зимовим вітром від хати до хати,
ковзається замерзлими водоймами. Гусяче пір’я летить селом.
Піст. Постуй, душа праведна і грішна. І тобі відпуститься все,
а кому й нічого.
Язичниця!
Прости, Господи.
Зірки падають одна за одною. Бажання? Без бажань.
Просто падають їй під ноги. Чого хотілося – вже збулося,
чи не збулося.
Ой, пане, здобудь волю собі і для неї.
Вбий її,
якщо чекати більше нічого.

Я все, що маю, віддаю
Вустам твоїм.
Свою і радість, і біду,
І врешті – дім.
А що життя, так то пусте.
Скажи, а ти?
Останній спомин промайне
Тії біди.
І будеш ти без мене жить
В обіймах мрій.
Нехай ще трішки поболить.
Ти мій. Ти - мій.

А зірки падають одна за одною…

Она засыпала, как в детстве, свернувшись калачиком. Нижняя губа несколько вздрагивала, руки прятались между колен, и только куклы или плюшевого мишки недоставало этой маленькой девочке, решившей, что всё будет так, как рассказывала давным-давно бабушка.
Но снился сон...

* * *
Босая, в рубище, с золочёным крестиком на груди взбирается она крутым склоном. И, последний шаг на вершину преодолев, оборачивается и смотрит вниз, и видит под собой людей живущих и умерших, и ещё не рождённых, и тех, кто никогда не родится.
И тянутся руки праведных и юродивых к ней. И спрашивают:
— Что греховнее, душою испепелиться в желаниях к ближнему, тебе не принадлежащему, или плоть свою отдать на растерзание страстей?
И рвут одежды с неё глазами бесстыжими и завистливыми. И нет веры боле, и нет пути выше собственного презрения.
Но были ещё те, кто ответствовал за происходящее, дабы в хаосе не исчезло всё.
И воскликнул тогда апостол Павел: «Все совратились с пути, до одного негодны: нет делающего добро, нет ни одного. Ты же спасена в надежде. Надежда же, когда видит, не есть надежда; ибо, если кто видит, то чего ему и надеяться ».
И упала звезда, отворяя кладезь бездны. Бросились от подножия горы алчущие, ибо каждому был дорог свой страх. И прятались в хижинах и храмах, не веруя. А кто верою был движим, тот в божьем слове спасения искал. И вышла саранча из бездны, дабы в муки повергнуть людей, без печати божьей на челах.
Она же, крест к груди прижимая, стояла, слушая стенания родных и близких, помочь не в силах. И в ненависти к словам апостола вдруг услышала под сердцем биение странное. И, желая спасти от мук заблудших в ереси, в жертву Пятому ангелу дитя своё нерождённое отдать решилась.
И поднялся ветер страшной силы, сметая всё на своём пути. Там же, внизу, был Один – ни прячущийся ни стенающий, ни верующий ни хулящий. Но жизнь, отданная, была бы его жизнь. И жертва – не спасение ему, а погибель. Ибо нить, связующая и существование продолжающая, порваться грозилась в намерениях благих.
Но то, чего нет – и быть не может. А предполагаемое – в людской зависти погибнуть должно. И знала она, что Шестой ангел страшнее Пятого, а Седьмой страшнее Шестого. И не толпу спасать надобно, а себя саму от прегрешений и гнева божьего.
Тогда же тот, Один, во чрево руки вонзил и вырвал дитя, Пятому ангелу не отдавши и себе самому продолжения не нашедши.
И, сжимая рукой раны кровавые, пала на колени она, и, облегчение в груди ощутив, к пустоте воззвала, как к спасению. И покатилось тело её к подножию. И не суду Божьему душе велено предстать было, а остаться во плоти и крови брызжущей.
И тыкали пальцами и взглядами те, кто в своей жизни о соблазне мечтал, но согрешить боялся, гордыню лелея. И наложилась рана другой, терзающейся в неведении, рассудок теряющей, на её рану. И, крест на чреве обозначив огнём, прикрыл Ангел крылом белым плоть её.

Натали вертелась перед зеркалом, готовясь на бал. У нее было замысловатой формы в резной раме согласно тому времени и стилю чудесное зеркало.
В комнате было тепло. Где-то внизу, в подвале, трещали поленья, подогревая стены в бесчисленных дымоходах.
Январская стужа привычно кружила за окном. Петербургская сырость съедала вновь выпавший снег, и Натали с огорчением представила путь к дому графини Разумовской.
Зеркало улыбнулось наморщенному носику Натали. Ему нравилась новая хозяйка дома,– ее причуды и неуравновешенный строптивый характер.
Но этот бал, какое безумство!
«Сама знаю,– глазами ответила Натали,– правда Жорж, он явно ведет себя неприлично. Нет, этот не для меня. О ком бы еще и сплетничали, тоже мне великосветские дуры».
Натали передернула плечиком, отмахиваясь от назойливых мыслей. Тема была запретной, даже для нее самой. Треугольники накладывались один на другой и каждый, кто попадал в них, стоял во краю угла.
Ох, уж эти треугольники. Пушкин тоже хорош,– на тридцать седьмом году не успокоиться и сходить с ума от ревности! Подсчитал бы лучше своих ненаглядных, воспетых и просто брошенных на сеновале. А, да ну их.
Зеркало утвердительно кивнуло. Оно было согласно с негодованием Натали. И поскольку в него смотрелись чаще женщины, зеркало всегда принимало их сторону. Хотя…
Сама Натали к зеркалам не испытывала излишней привязанности. Разве в детстве, когда ее звали Ташей, у нее было одно маленькое овальной формы зеркальце. Это было давно, и зеркало потерялось среди домашних маменькиных вещей. Оно всегда отражало застывшее время удивительного счастья, отсвечивая в глазах Натали покойно плывущий мир познания нового и уверенность в бесконечности этого состояния.
Маленькое зеркальце любило Ташу: ее прямой греческий носик, выразительность тонких губ, раскосую близорукость глаз. Оно умилялось хрупкостью Ташиной шеи, матовой кожей лица. Даже тогда, когда Натали было не до него, зеркальце всматривалось, вслушивалось в неугомонность детских фантазий и грез.
…Пушкин в гостиной забавлялся очередной прозой. К Натали долетали обрывки фраз, возгласы восхищения и смех.
«Какой примитив»,– подумала Натали, поправляя завитки волос на породистой перламутровой шее.
Она, Натали, написала бы лучше, умнее. Она имела свой взгляд и свое лицо. Нет, не среди толпы танцующих невежд, не в дополнение талантам Пушкина, и не в угоду Его Высочеству. Да и кто когда читал ее «поэтические» тетради, написанные рукой десятилетней девочки, о правилах стихосложения с примерами из Княжнина и Хераскова? Она описывала Китай, перечисляя все его провинции, рассказывая о государственном устройстве. На полях рисовала затейливые вензеля и размышляла о счастье, призывая на помощь мудрых: «Ежели мы под счастьем будем разуметь такое состояние души, в котором бы она могла насладиться всей жизни новыми удовольствиями, то оно невозможно по образованию души нашей и по множеству неприятностей, с которыми часто невольным образом встречаемся в юдоли печалей».
Вот. Это ль не правда земли?!
А что сейчас? Четверо детей? Господи, четверо. Машенька родилась в тридцать втором, затем Саша – в тридцать третьем, Григорий – в тридцать пятом и самая младшая Наташа – двадцать третьего мая 1836 года. Куда уж, погуляла. Всех кавалеров Петербурга и Москвы собрала. А самой то всего двадцать пять.
– И не смотри на меня так, а то осколки не соберешь,– это уже зеркалу.
В конце-концов Натали совершенно перехотелось куда-либо идти. И этот бал… Нет, она останется дома в вечерней зимней тишине, у камина, что-то напишет, что-то прочтет.
Ей надоели бесконечные полонезы, однообразные и безумные вальсы. Хотя, завершающий шаловливый котильон всегда нравился, но не теперь.
– Саша, я устала, поезжай один.
Пушкин нахмурился и молча, ничего не сказав, вышел.
Они расставались. Их расставание было долгим, от самого венца. Натали всегда страдала тайным неприятием чего-то. Все то, что она читала, слышала, в чем воспитывалась,– не давало объяснений тягостному знанию, что что-то не так.
Но семейная жизнь – это хлопоты, дети и дом. Это встречи, интриги, блистательные выходы в свет и постоянная нехватка денег.
С деньгами без любви или с любовью без них. Натали не имела ни того, ни другого. И детей рожают совершенно не по любви, и не в порыве страсти. Страсть же обманчива и скоротечна.
И кружила она в этом замкнутом круге своих мыслей то веселой блистательной фрейлиной при дворе, то холодной и бесстрастной на ложе любви.
Несколько стихотворений написаны Пушкиным ей. Поэзия любви, поэзия ее любви, поэзия его любви.

…Ты предаешься мне нежна без упоенья,
Стыдливо-холодна восторгу моему
Едва ответствуешь…

Но это личное, это не стихи, это – не стихи.
Натали присела к столу и открыла тетрадь. Нет, здесь не было вензелей, стихов и умных высказываний. Каждый лист был испещрен цифрами, указаниями расходов.
Пушкин никогда не попрекал ее тем, что она не получает содержания подобно сестрам. Он метался в поисках денег. Строка – копейки, дыр – тьма. Еще никто не отошел на расстояние столетия, чтобы сказать: Пушкин – гений. У Натали был муж, возможно гений, но денег не было. Корабль начинал раскачиваться и грозился пойти ко дну. Совершенно даже не корабль любви (предстоящая свадьба Коко и Жоржа, подумаешь), трещал по швам дом и очень даже материально. Но все составляющее это понятие дом для Натали было незыблемым и постоянным.
А, да что там. Разве важно теперь, когда остались в сущности, одни пленительные стихи Пушкина и поверхностное знание, что была какая-то Натали, да еще полтора столетия между. Между ними и нами сегодняшними.
Вот незадача! Дантес лишается свободы и женится на Коко, возможно ради любви к Натали, ради близости с ней. Но это только возможно. Может слова Пушкина, брошенные Дантесу однажды, поставившие в неловкое положение Натали, вынудили его сделать этот шаг. Бедный Жорж. Между ревнивых сестер, между Геккереном и Пушкиным. Повеса, франт, красавец. А что поэзия? Поэзия – дым, фимиам для избранных. И то, нашли чем удивить в начале девятнадцатого. Но лишиться мужа, нет, совсем не поэта, а мужа, остаться в долгах с четырьмя маленькими детьми!..
Какой Дантес?! Какой флирт?! Об этом ли?
Бог с ними. Натали возрождалась. Из истерик и конвульсий по мужу Натали выбиралась путями деятельной, умной и целомудренной женщины, обретая любовь. Но это уже совершенно иная страница жизни Н. Ланской. А мы, так толком и не разобравшись в кружевах ХІХ века, доверяемся зеркалам, их тайнам, теряемся в них, надеясь разгадать свою собственную судьбу.