Когда город заноет вдруг первоапрельским дождем,
И вопрос о врожденной лжи снимут с повестки дня,
Вот тогда все синоптики скажут, что же нас ждет.
Не лукавя, не злясь, просто в небо глаза подняв.

Небоскреба игла пронзит поток облаков,
И белесый дым упадет на ветхий карниз.
Сколько пьяных поэтов отправится к крышам домов,
В отражении звезд отыскав перечеркнутый лист!

А когда стекло горизонта разделится полосой,
Я ударю вселикому солнцу прямо в висок.
И двухлетним ребенком жара сорву кусок,
И с улыбки Ее украду всю сладость и соль.

Я слежу за шагами — все тот же зыбучий песок.
Через день превращаюсь светилом в ветреный дым.
Переливами белых ночей струится мой чудный сон.
Он как кисточка с красками — просит подлить воды.

2010

Эй, Джуд!
Помнишь: пять утра, липкий сон, пара-тройка адресных слов?
Мы ругали виски, найдя в нем бездарность и зло,
и какой-то Хэддэвэй бархатным голоском
напевал: «What is love».
Ты взрывалась нейтронной бомбой,
я был поодаль —
только это меня и спасло.

Помнишь: невский угрюмый квартал, квартиры и план?
Мы смотрели друг другу в глаза и выпили океан.
Сигареты искрились в руках, иглой мигала луна,
эту чернокожую ночь отымел бы весь ку-клукс-клан.
Ох, какой же долгой она была.

Эй, Джуд.
Было время, внутри зажигалось тысячи красных лампочек.
Мы бежали по кругу, спеша обналичить чек.
Разрываясь, будто снаряд, стирали множество файлов и папочек,
головную боль оставив и стаи таких омертвевших бабочек.

Скверно все воспринимать всерьез, да какой из этого толк?
Двойку наших тел не прошибает больше электроток.
Таков итог:
я живу, как и подобает одинокому королю.
Располосан сатин, обвалился дворец, упорхнул уют.
И лишь ночь мокрым носом уткнулась в бок,
И тому, кто любит, должно быть, безумно больно,
когда его предают.

2010

Мэрилин,
тебе ведь не нужен я,
да брось.
Только не говори, что сыграл свою роль конверт
этих диких просьб.

Я куплю винтовку и пули,
подожгу его, изрешечу!
Он не потревожит сердце твое,
клянусь,
моя Мэрилин, мое чудо!

Слушай, а ведь мы могли бы сойти
за пристойную пару,
если бы твой дом стоял на моем пути
чуть ближе, чем здание бара.
Только вряд ли бы ты полюбила голос Уэйтса,
мотивы Портера и дикие танцы Моррисона,
ну, а я — никогда бы не стал топить свою глотку,
будто щенков,
в белом, сладком и пористом.

Я б сидел на амфетаминах, шеях, стульях — все одинаково,
в этой зигзагообразной жизни всегда мало толку и много брака,
и ведь знал же: тянешь за ниточки — катится весь клубок,
кто ты, Мэрилин? Мое тщеславие? Гордость? Бог?

Дорогая, люблю,
но
зачем тебе этот Джон?
Скажи.
У него — Жаклин, избиратели, голоса и принципиальный режим,
он в своем терракотовом пиджаке прячет агентов тыщу,
а таких, как я, с открытой душою — нигде не сыщешь.

Подарил бы тебе закаты, фейерверков огни,
хоть со временем все узелки в груди превратились бы
в черную гниль.
Ты — моя невыносимость. Признаваться, пожалуй, поздно.
Очарован навечно.
Целую.

твой недосягаемый Освальд.

2014

В изъеденном язвами голосе
слышалась боль.
Холодно.
Приперта к стенке душа.
Но Таня довольна всем.
Таня с большой бы охотой
променяла поступь будней своих
на этажно-верный шаг.

Ничем не наполненная зима,
барабанное февральское утро,
желтый сок еле-еле струился по стенам.
Шестнадцатый день рождения. Юбка, помада, мамина пудра.
Родные, крепкие руки
тянут в постель ее.
___________________________
Так вот
шел за годом год.
Последний звонок.
Таня бредет домой,
взволнованно
ветер вплетался в волосы;
ключи, замок, дверь,
сзади шею удавом обвил ремень.
Наряд, ленточка выпускницы, новая кофта —
все изорвано.
Еще один грязный день
превратился в ночь.
Глаза искали выход,
а где-то вблизи было слышно:
«Ты моя самая любимая дочь».
______________________________________
Нечто черное
в череде больничных блоков.
Свет пропустил часть себя сквозь окна
к лабиринтам,
коридорам
неизлечимых.
Бракованное сердце напоминает вечерами.
Как будто чей-то взгляд сводит лопатки.
Поводки голосовых связок впали в горло.
Белая ткань халатов, будто пена,
изо рта эпилептика.

В изъеденном язвами голосе
слышалась боль.
Комната, Таня,
против нее — глаза малыша.
Таня довольна всем.
Таня с большой бы охотой
резко вдруг
перестала дышать.
В клетке грудной
прутья ломает страх,
За окном снова февраль,
зима, что расставила всех по своим местам.
В тишине изученных потолков лепет из пухлых губ:
«Мама»
и глухой,
отрезающий тонкую нить шепот:
«Сестра».

2010

Мы
то сначала, то поздно вдруг
разбиваемся озером
до таких подробностей,
что не передаст ни одна передача Познера,
ни один волшебник из страны Оз.

Мы
то ли вешаем ярлыки, то ли вешаемся,
говорим: «позвоню» так обыденно-вежливо,
притянутой за уши нежностью
заполняем брешь —
там,
где раньше копились эмоции сердца бешеного.

Мы
заводим друзей, дневники, тупые анкетки,
телефонные разговоры, пустоты, да-нетки.
Ничего конкретного.
Продолжаем тянуть этот липкий бред.
До свидания, небоскребы!
Я — замаскированный пассажир
ярко-желтой ветки.

Мы
играем, прячась за плотной ширмой,
в мире сломанных судеб
и тоталитарных режимов.
Если ночь приготовила нужной длины ножи —
значит, мы избавимся от черной души.
Не дыши,
просто ощущай,
как петлю завели за шиворот.

2012

миссия — не зависнуть от мыслей завистников.
зови себя независимой.
в холодильнике нет провизии.
правительство города ангелов
запретило мне въезд по визе,
ночные снайперы пометили красным
все зоны видимости.

в сезонах из сиропов и кашля
мир казался простым,
пока я выдавал за «на секунду погасшее» то,
что успело остыть.
смотри: перестал употреблять по пятницам
и облагораживать улицу.
теперь я полумягкий умница,
правильный донельзя.

десятый сон вижу глаз
мутный раствор,
в которых раньше находил больше,
чем просто родство.
просыпаюсь, понимая, что выцвел.
информационный носитель-организм
утилизирован,
как у поклонников коаксила.

говорила, можно любить ее
даже не дотронувшись.
на самом деле, это недолгий путь
от трогательного до тронувшегося.

2010

Денди-Джек — художник. Тот, что с тобою напротив.
Стихотворный герой, дорогущий женский наркотик.
Голос-бархат, мелодией искренне лечит
Джекки — самый тепленький человечек.

Дилетант-спортсмен, что привык за модой бежать:
брюки от кутюр, твидовый пиджак.
Голова с настроением «джаз», так уж не уснуть,
всех девчонок ловит, будто бы на блесну.

Джентльмен-незаполненная оболочка,
палит глазки как газовый баллончик,
пальцем в небо, а ведь знает, чего ты хочешь.
Джекки — твердый, но податливый, словно почва.

Теплый виски и южноанглийский сленг,
мистер «ты-не-прочь-оттянуть-мой-душевный-слэм».
Серый клетчатый шарф, крахмальный воротничок,
начинённый искринкой взгляд и помадный оттенок щёк...

Ночной Лондон спит, укутав небо в плащи,
переулочки бьют под дых одиноких, слепых мужчин.
Вот он — Джек.
Но где уж былой азарт?
Огонек желаний, так длительно живший в глазах?

Недопитый кофе. Бутылка рома. Лёд,
Под кроватью — портреты в профиль,
но больше никто не придет.
Вдохновения слишком нет, зови-не зови —
Джекки ищет ответ в отражении vis-a-vis.

Если мы надломлены, то стремимся уйти,
превращая судьбу в многочисленность глупых рутин.
Мир — театр, а людям, словно зверькам,
предначертано прятать всё в белизне зеркал.

Жить надуманным образом — намного легче жить,
пусть подобный состав нечестен и чуточку лжив.
Но никто нам не запретит, да и ставить запреты — лень.
Жизнь всегда отчасти грустна, сколько счастья в неё не влей.

2010

Я хотел прочесть ей все свои стихи,
еще ненаписанных и тех, которых штук уже сто.
Черновик из идей, закинутый в письменный стол.
Пусть критикует —
нагло,
грубо,
жестоко.

Я мечтал рассказать ей немного хороших историй,
непохожих, нелепых, но чем-то особенных.
В них — тонкая сигаретная философия.
Я мечтал и думал, что это самый любимый сон мой.

Той девчонке без паспорта, но с визой к моим мыслям,
оставив без горячего ужина —
прочел бы то, о чем знаем только мы с ней.

Я хотел бы прочесть ей стихи,
но она бы не слушала.

2010

По весне так остро чувствуется, что — жар.
В глубине души то ли память, то ли след от ножа.
Ты мои дела не выдохнешь, не вдохнешь —
здесь воздух немного сжат.
Как бы ни было жаль:
все слова, все песни, все наши «привет-пока»
возврату и обмену не подлежат.

За окном июль, тоскливый ноябрь, не май. Вот такая помесь.
В это время ты, будто кегли, расставляешь все точки над «i» или пишешь повесть,
Все твои ковбои-канатоходцы падают к чертям — потому что провесь.
Учусь на чужих ошибках, а чьи-то руки обтягивают тебя, словно пояс.

Жизнь нам дарит стимулы в скользких стеклянных ампулах.
Пусть там кто-то теряет вес, терпение и почти ручных ангелов.
И внутри пластами уложена чья-то любовь, вроде камбалы.
И кому-то судьбою даны не полеты в небо, а смерть Икарова.

Я боюсь разговоров, как проваленного экзамена.
На второй день без тебя сердце вжалось в грудную клетку
и резко
замерло.

2010

Заклей глаза красной клейкой лентой.
Боюсь, это лето будет слишком болезненным.
С недавних пор чья-то жизнь тычется мне в руки,
и если спросишь «Как дела?», то я, как обычно, навру.

Голос из трубки, как штат Массачусетс —
слегка заливистый,
или, пусть даже, завистливый.
Как хорошо бы, скажем,
нам на одной линии зависнуть с
леди апрель или мисс необходимость.

Глотая теплое юго-восточное море,
вспомни, как уходили летать каждый по своим комнатам.
А дальше — всё с нуля, до первой обоюдной комы:
помнишь?
Цветы, птицы, луна в окно и всё такое
(помнишь).

Что будешь делать ты, когда кто-то из нас умрет?
Что если любовь — ничем не наполненный треп?
Введенным в вену чувством, кто-то впадет в полудрему.
Кого-то будут искать в женских сердцах до трех.

Заклей мои глаза красной клейкой лентой.
Это как в Бостоне по ночам не гасят свет.
Я так же недоверчив и верен, как крепкий сейф,
а ты — осенняя…
Но в одной петле вдвоем неудобно висеть.

2009

Дни стареют.
Ты знаешь, друг.
Время — скользкая каракатица.
По лицу,
описавши круг,
угловатость морщинок катится.

Грубый мир — драгоценный кристалл.
Называет свободу пленницей.
Мы привыкли верить крестам,
если слабость — судьбе довериться.

Если проще забыть стихи.
Разучиться писать, по возможности.
Не болеть, не дышать, не идти.
Избегать этой чертовой сложности.

Только время — оно, как спрут:
разобьет воздвигнутый памятник.
И всех нас непременно сотрут
в этой жизни
из чьей-то
памяти.

2014

Нам бы никогда не состариться,
возвратить все былые премии.
Но с годами все чаще в состав лица
добавляет морщины время нам.

Краснощёких внучат, да побольше бы,
и поменьше бы дней рождения —
это давнее, с мыслями сросшееся,
наше вечное убеждение.

Нам бы крепости около Франции.
Вездесущие замки прошлого,
где бегут со спортивными ранцами
карапузины и горошины.

Нам бы — малое, вам бы — большее,
ведь терять абсолютно нечего.
Нам бы — легкость движенья прохожего,
нам — улыбку, такую, чтоб вечную.