В дев*ять в тебе рожеві п*яти,
У сімнадцять – важкий метал,
В двадцять маємо серце-м*яту,
І любов в ньому – саме Та.
В двадцять три ти терпкий, як туя,
І міцний, мов гранітний схил,
В двадцять три біль землі шматує,
Розтинає тебе навпіл -
Біль оази і біль пустелі,
Лемент листя і схлип води,
Щоб зубами вгризатись в стелю
І не знати, куди втекти:
Чи світ за очі, чи від себе,
На зворотній планети бік,
Без думок, світлофорів, зебр
На незайманий материк,
Без контракту і без угоди
У відпустку до кращих днів,

Але сонце уперто сходить,
Вперто шкварить без вихідних.

До кармічної павутини
Зарахується тільки cash.
Ти згрібаєш себе в людину.
І підводишся.
І ідеш.

У Книзі Буття (не згадаю, де),
та є на полях правка:
«Бог створював світ у жовтневий день,
а радником був Кафка».

Тому не дивуйся, якщо колись
на ранок по тебе прийдуть, -
не став запитань, не пакуй валіз,
умийся й вийди,

бо вищим за твій больовий поріг
все рівно не буде вирок.
Вставай на найсонячнішу з доріг
й в усьому плекай міру.

Співай регулярно священне Ом,
читай Лао Цзи сумлінно
і мовчки дилибай своїм шляхом
плинним.

І десь між абсурдом і станом дзен
серйозність тебе зрадить,
лишивши єдине, що має сенс –

радість.

21.-29.09.13

Завтра стане зима,
і жити – нестерпно легко.
Час тікає від нас крізь останню осінню хвіртку
і стає нереальним, міфічним, немов лелека,
і стає невагомішим за аромат і вітер.

Час нам ставить незалік за повну відсутність змісту
і вертає похмільні зірки на свої маршрути.
Милий хлопчик, спасибі, спасибі тобі за листя
і за все, що у цьому контексті не зможе бути.

Світ кришиться, кришиться і сиплеться догори,
виявляється тоншим за шовк і за павутиння,
починає складатись в наступний дереворит
і різьбить на долонях мереживо дивних ліній.

30.11-01.12.13

Ночь сегодня короче прежних,
чище прежних, и вместе с ней
твою лодку смывает нежность,
и становится все ясней:

у пшеницы нет злого стога,
как нет алчных средь жеребят,
мир до края наполнен Богом,
а все бесы – внутри тебя.

И наутро, подобно гуру,
ты в лимонный шагнешь рассвет,
чтобы сбросить себя, как шкуру,
выпуская глубинный свет.

20-21.06.12

Все течет. Ты – все так же строго,
мерно бьешься в моей груди.
Полумесяц улыбкой Бога
освещает твои пути.

Я надеюсь, что путь твой млечен,
что ты в ком-то найдешь уют,
встретишь друга в любом из встречных,
дом обрящешь в любой из юрт.

Каково это – быть нетленным,
тем, кто глубже всего болит,
самым центром чужой вселенной,
самой сутью чужих молитв?

* Все течет

Это чувство, когда ты жив
и исконен, как скирды хлеба.
Вдох и выдох – как этажи
в небо.

Ты прозрачен, и ты отмыт
от суждений и точек зренья,
словно только шагнул из тьмы
в прозренье.

И ты полон всего и нем,
нем прекрасно и первозданно,
и ты весь устремлен вовне
фонтаном.

И ты долог, как крик в степи,
и так легок, как не был сроду,
что вот-вот – и готов ступить
на воду.

Нам бы выведать, кто же мы,
стать землей и молитвой впору,
пропуская весь божий мир
сквозь поры.

Мир – детальный сплошной ответ,
но вопросов уже не стало.
Ты садишься в моей листве
алым.

Ты восходишь часам к пяти
над саваннами, надо львами,
и ты – то, что нельзя схватить
словами.

7-13. 05.12

Здравствуй, радость моя без края!
Я уже без тебя могу.
От столицы и до окраин
Все в волшебностях, как в снегу.

Все усыпано сладким чудом,
Все хохочет, как Петросян,
Всюду нежность, и Бог – повсюду,
В душу ломится, не спросясь.

Двадцать первую зиму кряду
Мы глумимся, грубим, глупим,
А в апреле вдруг видишь: радость
Бьет ключом из твоих глубин!

Ударяет в ребро и ногу,
Как безбашенный сочный джайв,
Чтоб ты мог наплевать на строгость,
Чтоб начать поклоняться Джа,

При угрозе свиного гриппа,
Взрывах урн и шальной езде
Нежить мир, как последний хиппи
Без потребности в ЛСД.

Что нам нужно? Всего-то малость:
Пальцы солнца во все лицо,
Чтобы счастье в груди вздымалось
И усвоить в конце концов,

Что любовь, хоть ее не ценят,
Нерушимее всех защит.
И как только достигнешь дзена,
Ты, пожалуйста, сообщи.

Здравствуй.
Радость моя без края:
В каждом утре, каждой земной росе.
Сделай рай, если хочешь рая,
Глины хватит с лихвой на всех.

«Чудеса происходят не в скайпе, а наяву. Отключи телефон и спиной обними траву, чтоб во всех позвонках ощутилось заветное „Я ЖИВУ!“. У дерев научаясь священной их простоты, нужно жить, чтоб не мир пред тобою в долгу, а ты, чтоб улыбка светилась из каждой твоей черты, потому что тот счастлив, кто светом пропитан весь, кто оставил на свалке гордыню свою и спесь, в ком любовь вытекает за край, как густая смесь.
Джин в тебе, а не в лампе, как рьяно ее ни три. Подними себе веки и глубже в меня всмотрись!»

Твой улыбчивый Будда,
Христос, что живет внутри.

Люди редко страдают ложью,
Просто время быстрее нас.
Ты к нему с неизменной дрожью,
Он – с объятьем к тебе на час.

Это истинно, это важно,
Это то, что хранят на дне,
Но срок годности правды каждой
Умещается в пару дней.

И не вздумай винить за это,
Посылать на фонемы три:
Ты не знаешь, какая Этна
Излилась у него внутри,

Ты не знаешь, какой Везувий
В нем вчера навсегда потух,
Ни богов его, ни безумий,
Ни ночей в ледяном поту,

Ни того, что в сердечном сейфе
Он хранит, как Кощей – иглу,
Ни того, перед чем он дрейфит,
Когда смотрит вовнутрь, вглубь.

Ты не сможешь украсть в сегодня
То, чем правда была вчера.
Время – ветер, а парус поднят.
Дни короче, чем вечера.

Всё.
Запомни его, как вспышку,
Поцелуй всей душой в висок.
Это – правда, и это – свыше.
И пусти его,
Как песок.

Сніг у березні падав в долоні, як зойк небес.
Він був поруч; я – гостро жива; und die Welt – in Ordnung.
А тоді довелося навчитися жити БЕЗ,
І потроху втрачали свій сенс всі степи і фйорди.

Кожен спогад про нього чавив з мене соки, м*яв;
Дні вкладались в бляшанку життя, як слухняні шпроти.
Бог уже іронічно цитує його ім*я,
Коли бачить, як я відкриваю в молитві рота.

Сніг у березні – це першокласне знущання з нас,
Хірургічне втручання в найм*якшу ефірну м*якоть.
Кожен спогад про нього – то сяюча жовтизна,
Для якої не шкода ні слів, ні мовчань ніяких.

7-9.03.12


* "В його думках панувала тиша, думати не було про що. Нічний вітер злегка хитав кулі трояндових кущів. Терезіна сиділа поруч із ним, сережка в її вусі відблискувала зеленим камінцем.
Світ був у порядку".

Г. Гесе "Останнє літо Клінгзора"

Здравствуй, Господи! Ты прости, что я отвлекаю тебя от жизни:
у тебя и так над душой стоят толпы мелочных и капризных.
Нас тут, Господи, подмывает все разузнать, что же миром вертит,
мы тут, Господи, чертыхаемся, пьем вино и боимся смерти.
А как ты живешь? Отмеряешь ли бег времен по часам с кукушкой?
Кто приносит тебе воды испить, кто целует тебя в макушку?
Как нам быть, если ты уволишься, утомившись быть вечно добрым?
И кому ты… кому ты молишься, когда кошки скребут по ребрам?
Почему вокруг тех, что любим мы, – свет пронзительный, словно гало?
Почему их черты и контуры не вписать ни в одно лекало?
Подставляешь руки под поздний снег и стоишь, онемев, как в храме…
Почему сотрясенье сердца так незаметно на томограмме?
Впрочем, ладно, все это глупости, хоть терпеть их уже нет мочи.
Я к тебе по другому поводу: просто, Господи, доброй ночи.


2012

Рік був щедрий на дивовижності.
Все, що мала, - прозоро й тепло –
45 кілограмів ніжності
(переважно до тебе).
Ще до осені і до Германа,
до старого чортяки Гесе:
ти лікуєш мене від мертвості,
він – від стресу.
Осінь світить мені всередину,
осінь бачить про мене правду.
Осінь знає, як розвередити...
Я замушлююсь, наче равлик.

А, проте, мушу чесно визнати,
що навчилася зрячим серцем
пізнавати так, як ми пізнані.
І спасибі Йому за все це.

2011

Хочешь быть безупречно честным –
приготовься вскрывать нарывы
без щадящих наркозов местных.
Приготовься, дружок, к надрыву,
ведь нельзя же взорваться плавно
или выдать за персик – грушу.
И нельзя так сказать о главном,
чтоб не вынуть себя наружу,
чтоб не вывернуть наизнанку,
не проткнуть прямо в грудь рентгеном,
заглянув в каждый угол, ранку,
в каждый нерв, каждый узел генов
и ходить потом, и светиться,
демонстрировать сердце, печень
и все прочие небылицы.
И краснеть. И прикрыться нечем.


2011

Милый брат по круглой планете,
На гнилье мы строим вигвам!
Ищем мудрости в интернете,
Ищем Господа по церквам,

Ломимся к нему по-воровски,
Молимся, зарывшись в кровать,
Бьемся лбом в иконы Swarovsky,
Он же не спешит открывать.

Ты стучишь, ты требуешь счастья,
Вымогаешь ноешь ревешь
ты б его наверно на части
ты б его под ноготь как вошь!.._________


________возлюби кого-то превыше
Всех религий, мощей, идей,
Вот тогда и Бог станет слышен,
Вот тогда он будет видней,

Вот тогда забудешь про эго,
На свою гордыню забьешь!
Мир похож на кубики Lego:
Что построишь, то и пожнешь.

Сразу перебесишься с жиру
И поклон отвесишь земле.
Вот тогда и дождь станет миром,
Вот тогда и солнце – елей.

Не страшна тогда ни орда нам,
Ни маньяки, Локи ловчей,
И Любовь тебе – Иорданом,
И она же будет ковчег.

2011

Есть у каждого в литосфере
тектонический пласт о ком-то,
кто бесспорен и кто безмерен,
путеводен нам был, как компас.

И узнав, что им где-то скверно,
Что им тошно до одичанья,
мы сжимаемся в горстку нервов
от бессилия и молчанья.

Как нам вспениться, выкипая
за края свои человечьи,
чтобы те, кто нам в сердце впаян,
были счастливы самым вечным

из возможных подвидов счастья?
Как нам выбежать вон из тела,
разобрать себя на запчасти…
Что нам, Господи, что нам сделать?

Сколько надобно килогерцев,
чтобы им докричать блаженство,
тем, кто врезан в подкорку сердца?
Убаюкать их «вечно женским»,

спродуцировать киловатты
персонального освещенья,
устелить им каменья ватой,
успокоить их ось вращенья…

Но не вылечить, не коснуться
незаживших и незабытых,
и от этого плечи гнутся,
и от этого так знобит их.

Вот и кутаюсь, как капуста,
обрастаю словесным мехом,
только каждое слово пусто,
вместо истины – только эхо.


2011

В генах осени что-то лисье.
Этот желтый металлолом
грациозно гниющих листьев
пахнет памятью и теплом.

Мы ворчим. Мы нудны и пресны.
Недовольные всем и вся.
Нас лепить и лепить, как тесто,
жидко-вязкое донельзя.

Скажешь, пламенны и отважны?
Но пред Господом – гопота.
(Сколько можно писать о важном?
Я – очкарик, но не ботан!)

Ни профессор психиатрии
не поможет тебе, ни Бог.
Я лечу себя изнутри и
так хочу, чтоб ты тоже мог.

Не тревожу тебя ни всуе,
ни по делу насущных дней.
Медитирую под Матсуи.
Свет стновится все видней.

Мы малы были, мой бесценный.
Мы пинали наш мир с ноги.
Я избавилась от оценок
и суждений. И ты смоги.

Мне теперь ровно в той же мере,
что и солнце, приятен смог.
Я учусь безусловно верить
и хочу, чтоб ты тоже смог.

Ясный мой, ведь китайцы правы:
все, что нужно, - придет к тебе.
Пусть твой путь – непременно Дао.
Пусть в душе у тебя – Тибет.

Одевайся теплее прочих.
Больше спи, чтоб хватало сил.
Я счастливее с каждой точкой.
И хочу, чтоб ты тоже был.

октябрь 2011

Мы ли солнечны, мы ли мглисты –
Это сверху, небось, видней,
Но ты спрятан на самом чистом,
Незапятнанном самом дне.

Занавешен лучами мая,
Золотым октябрем укрыт...
Обвинить бы, но - обнимаю
И все так же люблю навзрыд.

Просто ты был, как взрыв сверхновой,
Шакьямуни среди ослов.
Все, что было в тебе святого,
Я любила, как богослов,

Все, что было в тебе не очень –
Не вносила в реестр помех,
Чтила пни у твоих обочин,
Даже твой идиотский смех!

Билась в Бога, ломилась в небо,
Дров таскала ему в камин,
только б ты был счастливей Феба
и во веки веков аминь

Доучилась, наверно, точно
До магистра ночных молитв,
А теперь от души до почек
Пустота по ночам болит.

Боль ли, быль ли – скорее небыль,
Заменим же ведь, повторим,
Но никто мне так дорог не был,
Так несносно неоспорим.

Да, я сердцем – как хлебный мякиш,
Но без этого мерзко жить!
Ты когда-то во мне иссякнешь?
Ты иссякнешь? Когда, скажи?

Почему все провидцы – слепы?
Почему нежность так глупа?
Извини мне мою нелепость
И желанье в тебя упасть.

да минует тебя простуда
и сердечный лихой ушиб
и спасибо за это чудо –
Промыванье моей души.

26.09 -04.10.11

Что ж теперь завывать или падать замертво?
Уделю вон вниманье колготкам и сапогам,
раз уж Мокошь пока что не мною занята,
ну а я не привыкла навязываться богам.

Как и людям. Бесценным, но обесценившим
даже нежность, что била из скважин сильней, чем нефть.
Что ж теперь полоуметь, вскипев и вспенившись?
Сотрясаться от желчи и жалости, гнить, чернеть?

Разоряться на бисер, метать пред свиньями?
Разораться на Бога и клясть, на чем свет стоит?
И взывать не к душе, так хотя б к извилинам?
Неет, чем парить чужие, уж лучше промыть свои!

Принимать универсум в различных видах, ну
прекратить фанатично трястись над фонемой «я».
Отдохнуть. Это значит – подальше выдохнуть
всю труху метафизики, зыблемость бытия.

Отоспаться, предаться чревоугодию,
наплевав на состав углеводов, белков, жиров.
Не иметь ни претензий к плохой погоде, ни
к желто-синему шарику – лучшему из миров:)

2011

Я тебе объясню в двух словах, чтоб ни следствий, ни обысков,
всё, что ты умудрился профукать, измять, обречь:
еще лето назад я бы вырвала Бога из отпуска,
если б он хоть на день отказался тебя беречь.

Кто ж тебе виноват, что молитвы становятся пресными,
пробиваясь сквозь толщу злосчастной твоей брони?
Еще зиму назад, умерев, я, ей-богу, воскресла бы,
только чтобы, как прежде, от лиха тебя хранить.

2011

Это, мама, холодный август,
лучше сердцем его не тронь.
Но я, ласточка, с этим справлюсь,
я в тебя ведь пошла нутром.

По-октябрьски пахнут ветры…
У меня же звериный дар –
чуять осень за сотни метров,
как подкожный, утробный жар.

Это скорбь о не нашем лете,
счастье, в частности, не моем.
Если есть пустота на свете –
это август. Все дело в нем.

Это, Леночка, скорбь о первом,
о пробившем тебя, как гвоздь,
чтоб ты стала открытым нервом,
ну, ты знаешь… живой насквозь.

Я ведь, папочка, не со скуки…
Доверять так, себя губя!
Видно, дело в руках. А руки
были точно, как у тебя.

Но зато я себя сквозь сито
научилась пересыпать.

Заберусь-ка в твой старый свитер,
синий байковый свитер, пап.

2011

Скоро август мне в чай подсыпет
новый прожитый чинно год.
На запястье ношу пацифик,
чту по-прежнему бергамот.

Слева мозг, как обычно, виснет,
и с душой не ахти дела,
но из списка бессмертных истин
я хоть что-то да поняла:

среди тысяч лечебных практик
Бог – спасательнейший жилет,
только он не сидит вконтакте,
и в церквях его тоже нет;

мамин борщ – он вкусней, чем суши
(раз уж вы так хотели знать),
а любовь отмывает душу
от налета, как белизна;

почки вылечишь – печень сгубишь,
выбор в Ваших руках, княжна;
а тошнит от того, что любишь,
а любовь твоя не нужна.

Мне б к прохладе какой прижаться,
чтоб язык мой мне был не враг
и чтоб больше не обижаться:
от обид ведь бывает рак.

Это странная медицина,
не лишенный изюма бред,
но стихи – они как вакцина,
как прививка от всяких бед.

Что внутри синяки, занозы,
это, братцы, такой пустяк!
По сравнению с Берлиозом
я в порядке. Да будет так.

Я его от души люголем!
(Горло, только поднимет вой)
и учусь улыбаться боли,
чтоб сопливой не стать брюзгой.

Да, нутром улыбаться трудно,
но на то оно и нутро,
чтоб, впитав из проточных будней
хлор и слизь, излучать добро.

Ты остался на стенках легких,
прописался в тот стремный дом,
что нет-нет, а икнет да ёкнет.
Это просто. Все дело в том,
что

ты впечатался на сетчатку,
спроецировался на мир.
Я не скоро сменю перчатки,
я их, знаешь, всегда до дыр.

Разумеется, не зачахну
и в один распрекрасный день
отряхнусь, и прочищу чакры,
и возрадуюсь, ясен пень!

И когда я, в бутылке ветхой,
зашвырну на чердак люголь,
память будет дурацки светлой
о тебе и о слове «боль».

То, что в недрах, всего родимей,
не сыреет и не гниёт.
Ему даже не нужно имя.

Да святится твоё.

Время тонко скулит, как рана
ножевая под каплями йода.
Наживаю тепло и странно
стопки книг, тех, кто дорог, и годы.

Обрастаю, как ствол, кругами,
но быстрей – с каждым вдохом, похоже.
Только больше не лезь руками,
где душа проступила сквозь кожу.

Не пойму, чем она была-то?
Побрякушкой, подушкой, отдушиной?
Нет, ну ясно: тепла, крылата,
бескорыстно-радушно-воздушная.

Да не бойся, пою под душем я
и молюсь золотому шару.
Никакого совсем удушия,
никакого совсе угара.

Но во мне вот немножко душно мне,
надо бы поубавить жару,
надо малость поравнодушнее,
раз уж в душеньку вход на шару.

А вообще-то пора наёжиться
и ввести, ну, хотя бы флаер.
Или пса на цепи в прихожую,
чтоб хотя бы тебя облаял!

Опыт многое значит. Прошел вон какой-то год,
и я больше не плачу. От лука. В такой связи
пара жизней еще, и, глядишь, получу зачет,
и ты тоже совсем перестанешь меня слезить.

Сердце тоже ведь мускул, и можно бы накачать,
чтоб стальное. Так нет, вечно хлюпает, словно в дождь.
И я думаю все: может, вызвать себе врача?
За тебя-то спокойна, ты точно не пропадешь.

Ты же крепкий такой, ты незыблемый, как гранит.
Толпы будут тебя обожать, ревновать, хотеть.
Но вот вряд ли кто будет тебя, так как я, хранить.
От беды.
За душой.
Только это неважно ведь.

Незаметно, шагами лисьими к облакам подобрался дождь
и идет так нахально близко мне, что мне кажется,
ты идешь, как по нервам, –
по скользким крышицам, излучая покой и лень,
и с тобой так прозрачно дышится, как природе в промокший день.

Оживляюще-разорительно всколыхнув океаны трав, ты закончишься,
предварительно продождив меня до нутра и оставив
едва зеленую, как пробитый ростками склон,
с бороздой на щеке соленою кротко следующий ждать циклон.

Перемелется, перемучится, муку перемолов в муку:
и на нежности тоже учатся,
и из нежности хлеб пекут.
Мне одно только обязательно: чтоб сияла твоя душа
и беречь тебя по касательной,
еле слышно,
едва ды-ша...

Відв*язавши останню нитку,
крім тієї, яку не видно,
крім тієї, яка магнітна,
з нетутешнім якимсь вузлом,
я тебе не тримаю, рідний,
ні рукою, ні сном, ні вітром,
тільки тихо...навшпиньки...світлом:
щоб тебе не торкнулось зло.

Невагомо і невимовно
ти мене до країв наповнив,
от і цвига тепер назовні
несолодким м*яким вином.
От тому й не лишилось бруду,
от тому і прозора всюди:
ти – моя очисна споруда,
ти – моє золоте руно.

Хватит, Холмс, не ищи подвох
в изощренных его подвидах!
Я ведь, дура, молюсь на вдох,
на объятие и на выдох.

Только разве объять тебя
между ребер, локтей и пальцев?
Небо пялится, голубясь,
но упрямо не лезет в пяльце.

И, сдается мне, силы нет,
клонит в воду усталой вербой…
Ну прости, что сродни луне –
убывающей и ущербной!

И за то, что в который раз
воздух рухнул в цене до цента.
Ну, вдыхаю… обычный газ.
Нет в нем главного элемента.

не бешусь не душу не вою
не деру на себе волос:
на душе не бывает гноя
если трупных в ней нет заноз
если то, что внутри – живое
настоящее и всерьез

как же было безбожно узко
до тебя я не знала ведь
сколько весит сердечный мускул
и была пустозвонна медь
тем бесценней мне стала ruska
тем роднее отныне и впредь

октябрем желторуких веток
добротою, смирившей зло
и сквозными пучками света
и горстями прозрачных слов
ты вплетен в подреберье где-то
в самый солнечный из узлов

все злиденне відгнило й визлилось
що пекло - те жевріє - зайве
і єдина можлива мислимість -
це твоє перманентне сяйво
все тепліше стає під шкірою
37.4° з гаком
що робити з такою вірою
абсолютною, як за фахом?
вперше дихаю на легені всі
і не жити немає змоги
як засвідчив прибор рентгенівський
хвора я щонайменше Богом

Соскоблив шелуху и цедру,
кожуру и печной нагар,
состою сплошь из нервных центров,
мякоть лайма не так нага.

Сердце стало до боли чутко
к току крови, тоске дождя.
Это чья-то дурная шутка –
ждать, ждучи, дожидаясь, ждя.

Прошепчи - и окатит током,
прикоснись – потеку рекой,
даже Умник* не знает толком,
где ты взялся такой. такой.

В пыль – замки, нараспашку – окна.
Ворох чувств кое-как сгребя,
от ветров я трясусь и глохну,
тех, с полынных Степей Тебя.

Ты приходишь беспечным бризом
или смерчем – чтоб в пух и прах.
Кстати, я упразднила визу,
что уж там: не Эдем – так крах.

Расколоть бы себя
по линии позвоночника,
как орешек,
по звоночкам сердечным
инеем чтоб прошелся мороз
неспешно,
чтоб пешком по шипам да лилиям
протоптался ледник
нездешний,
чтоб рассадник тоски-уныния
занесло бы пургой
кромешной,
лебединого лебединее,
перезревшее, как черешня,
чтоб из алого стало – синее
и дожило до вёсен
вешних.

Нет: зарыться в сугроб
медведихой,
замутить бы до марта спячку...
Я на зло любопытным медикам
не загнусь,
не свихнусь,
не спячу!

Половодье тебя стихает,
Полоумье – мой берег рваный.
Ты стекаешь по мне стихами,
Как большая сквозная рана.

Выжимашь меня, как мякоть
Из лимоновой шкурки тонкой,
Я совсем разучилась плакать,
Лишь молчание стало звонким.

Обнимаешь, безбожно плавя
Даже гордость одной рукою,
Забываю, что Лев – он пламя!
И теку вдоль тебя рекою.

Не впускаешь, а я ломиться
В приоткрытую дверь не буду.
Я в руках у тебя – синица,
Просветленная, словно Будда.

Даже Бог виден, как под лупой,
Когда чудом таким болеешь!
Это просто дурацкий, глупый... -
Женский способ тебя лелеять.

Чудо-б( )ременность! Появляется,
Не спросив, как румянец щек.
Разростается, разростается...
Там же ребра! Куда еще?

То крутнется толчками легкими,
То дубасит, как в тот тамтам.

«Доктор, где она там? За легкими?»

«Как же! Если бы только там!
Да такую вот бренно-тленную
Не сыскать ни с каким огнем!»

Понимаю теперь Вселенную,
Что огромнеет с каждым днем...

На беду или с Божьей милости
Я влепилась в него душой,
Угодила да заблудилась там:
«...целый мир!» - он, небось, большой.
Как тут выбраться среди ночи-то
Без инструктора, словаря?

Да оно и не больно хочется,
Откровенно-то говоря...

це під шкірою, це під м*язами
вочевидь, навіть глибше, ніж серце
це як сонце, в душі розмазане,
і вона, як дурепа, трясеться

ніби світлом якимсь застелене
(не істерика, не мерехтіння)
Боже збав, та які метелики!
щось спокійне й міцне, мов коріння

щось тепліше за надра сонячні
щось первинніше за хаос
і від цього вже майже боляче
от, напевно, і почалось

Від ніжності, світла, споминів,
Ну що ти, мені не тісно.

І сонцю не тісно від променів,
Що з центру на нього тиснуть.

Душа – вона ж просто гумова!
Безрозмірна – те, що треба!

Я навіть коли не думаю,
То все одно про тебе...

Не думаю навіть м*язами,
Кістками і кров*ю наскрізно.

Ні, що ти, ми зовсім не зв*язані,
Це просто симптом ревматизму!

Це як в храмі врубити рок,
Або ступор під час натхнення –
Черговий дурнуватий пророк
Разом з дряхлим як світ одкровенням:

- Та ви що?
Ви невже ж не читали
У новітніх і давніх сагах
Те, що знано з часів Тантала:
Що Любов – найдревніша з магій?

Та ви що!
Адже ж це аксіома,
Найєдиніша в світі правда!
Скільки років закону Ома?
А Вона існувала завжди!

- Кралю, звідки ти? Казна чи бозна...
З Марсу?
З глузду?
З Середніх віків?

Заблукала в останніх трьох соснах,
Що не зрубані дивом із див.

-Нісенітно, немодно, далеко

Від мейнстрімів, верлібрів, пихи,
Наче той недолугий лелека,
Що згадав немовлят і дахи.



- Рими? – ретро, як динозаври,
ще й «душа» - взагалі архаїзм!

- «Я про це поміркую завтра»*,
не вважайте за ескапізм.

Нет, ей-богу, ну разве не дура,
с полушарием явно правым?
Нет чтоб, скажем, следить за фигурой,
Попивая чаи на травах,
Или тихо лелеять купюры,
В темноте по-гобсековски сгорбясь…

Как Петрарка носился с Лаурой,
Я – с Любогом как с писаной торбой!

Только что на костер не лезу,
Но ору и шепчу не к месту,
Невпопад, как вода железу,
Правду правд, ту, что в Песне песней,

Ту, что Павел вдолбил коринфянам
В самом первом своем посланьи,
Ту, с которою в рубище рваном
Светлый сердцем пошел на закланье,
Ту, что Гарри хранила от смерти
7 томов на одном дыханьи!

…вы не верите… зря вы… верьте!
В love, amore, любовь, кохання.

Констатую двадцятої осені:
Стан стабільний, активність у нормі.
Ноги прагнуть лишатися босими,
Зміст давно перевершує форму.

Доброякісний наріст совісті,
Двостороннє запалення ніжності,
Аномальний теїзм свідомості
Християни назвали б грішністю.

Де-не-де атавізми дикості,
Застарілі відкладення комплексів.
Цей набір на підставі рідкості
В лікарів викликає оплески.

В мене сила-силенна непотрібу:
Підвіконня з зачахлими квітами,
Есмеральди, Трістани і Поттери,
Нібелунги, Неруди, Уітмени,

Диво-фінська божественна музика,
Що складають патлаті невдахи,
Щотижневі наради з музою
І щоденні ін*єкції страху.

Несумісність акордів з пальцями,
Літри чаю із бергамотом
І хронічна застуда танцями
(ну, хаба що окрім фокстроту).

Міфології, філології,
Інші –логії аж до ранку
(це, без сумніву, патологія),
Нескінченний переклад Франка.

Ну кому воно треба, Господи?
Цього мотлоху в мене повно...
Відпускаюсь в зелені простори
Із діагнозом «Невиліковно».

На серпневих просторах півдня
Все живе так космічно просто:
Тут обпечені світлом ниви
Бачать в снах водянисті грози,

Тут і сонце сідає прямо
В нерозчісані степу пасма,
Швидкоплинно, рожево й пряно
В трав*янім океані гасне.

«Із волоссям, пропахлим сіллю,
Горілиць проростаю в небо.
Море, як приворотне зілля,
Вичаровує сни про тебе.
Мрію я, або просто марю,
Чи потроху з*їжджаю з глузду?
Міф про тебе думки захмарив,
Я у ньому як в дюнах грузну».

Чи жбурнути послання в море,
Заховавши в зелену пляшку,
Чи лишити читати зорям
На пісочних долонях пляжу?

Неквапливо минає літо,
Спакувавши в валізи груші.
Вже, здається, гарячий вітер
Так нахабно не лізе в душу.

А думки вимагають віршів,
А слова вимагають рими.
Я без цього не вмію більше,
Як не вміють без весен зими.

«Я змалечку навчалась жити
Разом з хлопчиком, котрий вижив,*
Наливались в мені, як жито,
Мудрі істини мудрих книжок.
В сивооких старих сказаннях
Відшукала я ключ магічний
І повірила, як востаннє,
Що добро і кохання – вічні.
Я пишу не з нудьги ці речі,
Не з нудьги я вірші складаю,
Затісний мого тіла глечик,
Правда ця через край стікає.»

Відправляю листа із вітром
І чекаю тебе на розі
Між зеленим і жовтим світом.
Неквапливо приходить осінь.



* "Хлопчик, що вижив" - назва першого розділу першої книги Поттеріани

Кохання моє, як у Лорки – зелене,
Та тільки на власний мотив.
Нескошені луки всередині мене,
А там... виноградники див!

Важкими зеленими гронами висить
На ребрах майбутнє вино.
Від пальців не тих у безпечному місці
Під шкірою в мене воно.

Чекаю тебе у церквах просто неба,
Врожаєм, як сонцем, жива.
Я буду молитися Ладі за тебе,
Аж поки не прийде жнива.

Всходит надкушенной сливой
Красное солнце ночи.
В водах вечерних ива
Волосы-ветви мочит.

Боже, как дьявольски тихо!
(в венах толчки слышно)
Только поют дико
Мне голоса в вишнях.

Знаю ведь, так просто
Тебя у судьбы не вырвать,
Только лишь выплакав росами,
Выболев болью смирной.

Больше, чем мы, знают
Солнцепоклонники-птицы.
Вот почему в мае
К ним хочет сердце взвиться.

Бешеное, хочет
Лопнуть, любовью брызжа!
Нежное, ноет ночью…
Вымечтать, выласкать, выждать.

Босоногая, бососердая,
Как паломник, бреду к тебе.
Так за Каем брела Герда
И Сантьяго к своей судьбе.

Я несу на подоле цветастом
Юбки-солнце ветра степей,
Лепестки моего счастья
И бездонность небес – тебе,

Первозданность полей вкупе
С обожаньем родной земли.
Дождь по сердцу меня лупит,
Струи-волосы распылив.

Да оно и само не причесанно,
Все не в ноты поет и дичится,
Не надушено, неотесанно,
Воет в ночь, как степная волчица.

Принимай же, как есть, мудро,
Словно жизнь свою наяву.
Я приду по росе утром
Окунуться в тебя, как в траву.

Если верить богам смертным *,
Все дороги ведут к нему,
И брунхильдино сердце верное
Под кольчугой – ему, ему.

На душе испокон багряно
Ты мне выклеймлен: руны не лгут.
И за то, что так жду рьяно,
Зигфрид, ты у меня в долгу.


* Скандинавские боги не были бессмертными. По преданию, они должны умереть в день Рагнарек, но никто не знает, когда он наступит.

Будто Ева, почти босая,
Принимаю у неба роды.
Я рукою земли касаюсь:
Ты ведь тоже по ней бродишь.
Вот и снег.
Небу чуточку больно.
Каждый год небо – заново мать.

Знаешь, я не пойму только,
Где я так научилась ждать?
Я, наверно, совсем чокнулась,
Но я слышу: зовешь ты меня
(или это все ветер за окнами?),
Но зовешь не моим именем.
Ты смеешься?
А мне не до смеха,
Ведь душа на земле повторяется…
Это прожитых жизней эхо
Мне в окно по ночам ударяется.

Мне постель снегопад стелит,
К джинсам-клеш бахромой липнет.
Я готова воспеть метели,
Как Есенин березы и липы.
Мне теперь это все понятней,
Как понятны все сто семь вер.
У Нее научилась ждать я.
Я теперь поняла: север
Неспроста так в душе дышит,
Словно слезная соль веет…

Знаешь, что я так часто слышу,
Как сквозь сон?
Как сквозь боль? –
«Соль-
вейг…»

Жовтооким міфічним звірем
Чи відлунням з минулих життів,
Хвиля сіль залишає на шкірі,
Ти ж – на серці сліди лишив.

Я відтоді, немов снохода
(лиш збуди – і камінням униз),
Задивляюся в чорну воду
У міфічних криницях зіниць.

І я вірю, хоч є спокуса
Все пустити під три чорти,
Адже ж вірять у міф про Ісуса,
Бо не хочуть безслідно йти.

Я під вірою, як під ігом,
Доки не остогидне світ,
А люблю я цей світ як циган –
Сластолюбний гітари живіт.

Від любові усе набрякає
Там, у серці, й потроху сльозить.
Я її по краплині збираю,
Щоб густим океаном пролить.

Я б молилася в повні груди,
Я б кричала у голос весь,
І розхристану душу всюди
Від землі б простягла й до небес!

Та кохання моє бездомне,
Тоскний пісні циганської шовк,
І, буває, на місяць стогне,
Наче в ніч горобину вовк.
................................................

Чи цікаво тобі про поле?
Зрозумілий цих трав розлив?
Бо вони мені в серце до болю,
До тремтіння у душу вросли...

Чи в тобі така сама злива,
Такий теплий інфаркт у тобі,
Коли в центрі і трохи зліва
Відчуваю тебе у собі?

Якщо раптом від болю
Бог
всесвіт наш
як яйце розчавить,
підрахуйте мою
любов –
може, вистачить для початку?

Підривайте, і будуть вам
чорні діри,
планети,
вакуум.
Можна зводити новий храм,
чорнозем засівати злаками.

Гей ви, в танку!
Все рівно не знайде
жоден з вас від усесвіту ключ.
Вимикайте ваш бісів колайдер
і тримайте!
Любов! голіруч!

Ви ущент провалили іспит,
тільки дурні не бачать бо:
якщо щось вибухало дійсно –
вибухала лише
Любов.

О Всевишній Технічний Прорив!
Щось прогнило під Вашею стелею...
Навіть якби Шекспір застарів,
світ ридав би
під Едварда з Беллою.

В усі часи усе не там
Філософи шукали архе.
Фалес проголосив: «Вода!»,
Анаксимен: «Повітря в хмарах!»

Іще багато їх було,
Таких самих дивакуватих,
Усіх віками замело,
Як заметає сніг лапатий.

Та крізь замети всіх століть
Живе так прагне до живого!
Ну як могли не зрозуміть,
Що це і є першооснова?

Нехай в занедбаних садах
Доріжки поросли бадиллям
І крізь дірявий синій дах
Перун дощами як з бадді ллє,

На звалищі усіх епох
Усе ще видно крізь лушпиння,
Як глибоко вросло в любов
Могутнє всесвіту коріння.

Тепло полум*я ноги лоскоче,
Синьо всесвіт пульсує і стомлено.
Що це – диво купальської ночі,
Що ним серце так жадібно сповнено?

Майже боляче, дико, щасливо,
Наче щось повертається істинне,
Наче в серце вривається злива,
Наче пальцями – чистими, чистими!

Наче люди у колі – безгрішні,
Наче вечір любов*ю знеможений,
І цей всесвіт – первинний і ніжний –
Хіба може він бути знебоженим?

Пляшет ветер, осоловев,
Степ чеканит босыми пятками.
Есть здесь кто, у кого в голове
До сих пор еще все в порядке?

Даже небо сошло с ума:
Сыплет снегом, как будто лопнуло,
Снегопадами льнет зима
К землекожему телу теплому.

Льнет младенец к набухшей груди,
Льнут ладони к ладоням бездумно…
Забываю, в чем суть пути,
Просто радуюсь, как полоумная.

Славит небо мой вещий бред,
Расстилая закат скатертью,
И такой с него льется свет,
Как с ладоней моей матери!

И, шелками ее обвив,
Шепчет сумрак луне сонеты…
Если все это - не о любви,
Черт возьми, то о чем же это?

Напророчили майя вещие,
Что недолго топтать нам Гею:
Наводненье ли, в небе трещина ль –
Хор нестройный людей онемеет.

Прогневили мы силы предвечные,
Мы неверием Землю измучили.
Неспроста небо, прежде беспечное,
Затянулось хрипящими тучами.

Рассыпайтесь, дождя горошины,
Собирайте потоп по крупицам!
Вон, с корнями, в Праматерь вросшими,
Мой пшеничный ковчег колосится,

Шелестит золотистыми перьями,
Мой хороший, мой солнцекрылатый.
Проросту и сама артериями
В землю в пестрых цветов заплатах,

Чтобы с миром одними соками
Омывались сердечные недра.
Только страхи в ладони скомкать бы,
Только сердце б очистить от цедры!

Я тогда все потопы выстою,
Пальцы-ветви вцепивши в почву,
И для нового мира, чистого,
Буду новою чистой дочерью.

Сонце, любов*ю вагітне,
Хилиться долу надвечір,
Де тіло Землі квітне,
Щоб вмити її плечі,
Проміння своє влити
У лоно її тепле...

Ну як же й мені не мліти
На грудях шорстких степу?
Як не занурити пальці
В пшеничне його волосся?

Все починалося з вальсу,
Та потім у румбі злилося...

Отражаются древние знаки
на серебряных бедрах луны,
и деревья в предутреннем мраке –
как забытых времен колдуны.

Где вы, скальды, друиды, мольфары?
Где ты, сердце, с вселенной одно?
Ослабели предвечные чары,
в забытьи погрузились на дно.

Но не вытравить память седую,
затаилась в крови и душе;
и опять, как лунатик, бреду я
к алтарям, где бывала уже.

Хоть молиться сегодня не в моде,
но, укутавшись в сизый туман,
я, как прежде, взываю к природе
и глотаю священный дурман.

Расплываются желтые кольца,
я смотрю в золотистой пыли,
как восходит влюбленное Солнце
над языческим ликом Земли.

Вновь родит ее древнее чрево,
и мне верится: ясень любой –
Иггдрасиль – это вечное древо,
что корнями уходит в любовь.

Де небо пестили лимонні пальці ранку,
Світило набиралося снаги,
Мені здалося: сходами світанку
Зійшли пістряві до землі боги.

Забувши про ненависть, владу й гроші,
Проливши розум з мозку до грудей,
Народ щасливий у подертих кльошах
Так схожий став на сонячних людей!

Одмили від багнюки душу вбогу,
Невинні стали, як у перші дні,
Вклонялися Любові і Дождьбогу,
Землі співали вдячності пісні.

Прадавня мудрість сяє сивиною.
Я бачу: листя пробиває сніг,
І очі наливаються весною,
І дядько Волт всміхається з-під ніг.*

У руслах вен нестримною рікою
Шалена радість буйно клекотить,
І серце вибухає під рукою,
Бо пам*ята первинну заповідь - любить!


* Уітмен, Пісня про себе: «Я заповідаю себе брудній землі, щоб згодом прорости моєю милою травою, якщо знов захочеш побачити мене, шукай мене під своїми підошвами.»

Сонце стигло-жовтим помаранчем
висить низько попід небозводом,
от і в мене в грудях щось гаряче
наспіває соковитим плодом
і брикається під паранджею,
прагне битись, доки пульс не зникне.

Тільки я незграбною душею
до життя ніяк не можу звикнуть.

Десь на сході хтось за нафту гине,
пестить хтось кермо автомобіля,
а вона, дивачка, так і лине,
тягнеться в колосяні обійми,
у поля, де сонця мед пролився,
і не вміє від краси не мліти.

Тих, хто в світі часом помилився,
Можна, певно, тільки пожаліти.

У кронах, ще напівживих
чи в листі, що напівзів*яло,
був шепіт то чи шурхіт ніг?
"...дивись, щоб серце не обпало..."

І знов в знесилену блакить
я шлю лише одне бажання:
"Навчитись жити... Жити. Жить!"
на цих теренах помирання.

Щоб втамувати цю жагу
первісну до життя, рушаймо!
стрічати сонце на даху
і танцювати в ритмі джайву!

Ця тепла ніч, ці вуличні музики,
Гітари плескіт, як ковток глінтвейну,
І тіло гнеться в танці, мов желейне,
Узувши хмари замість черевиків.

Якби могли ми всім на зло блаженно
І вічно жить на цій чудовій кулі!
Заграй бітлів, збудімо сни поснулі
І вип*єм за здоров*я навіжених!

Солнце, обважніле від знемоги,
Котиться, мов яблуко опале,
Думаю, прямісенько до Бога,
Хто зна: в вирій, рай чи до Вальгалли?

Все, що треба – диким медом віри
Підпоїти душу-голодранку,
І молитись(в рай, а може – в вирій),
І кохатись з вітром до світанку.

І не треба дертись на горище,
Щоб зібрати яблука вогнисті:
Стовбур неба навіть видно ближче
Крізь дірки моїх потертих джинсів!

Розрубати так хочеться вузол
Десь там поблизу серця й легень,
І так хочеться з*їхати з глузду,
Як старий неформал Діоген.

Як колись, заспівати з дощами,
Цілувати вітри, як колись...

Пам*ятаєш, у чому, душа, ми
Вітру з півночі слізно клялись?
І як вірили ми, що не сон це,
Як сплавляли ми щастя і щем?

Чорт, так хочеться випити сонце
І сп*яніти навіки ущент!

Коли серце згадає волю,
Коли місто у горлі комом,
Я піду на молитву в поле,
Як століть кільканадцять тому.

У ранковому сяйві тиха
Ця оаза, що зву я домом,
Промовляє первинно й дико,
Як і тисячу років тому.

Познімаю одежі теплі,
І лахміття з душі зніму,
Щоб нутром відчувати землю,
Як і тисячу літ тому.

Вип*є сонце мою тривогу,
Я коліна вклоню йому:
Хай згадає, як було богом
Кільканадцять віків тому.

Щастя – ось воно моє нехитре:
Лити сонце у брудні калюжі,
Під крилом у степового вітру
Листям трав залатувати душу.

Босоніж тинятится землею
(парость неба у родючім серці)
І душею ясновидючею
До кісток промацувати всесвіт.

Душе гола, душе очманіла!
Твоя шкіра кольором у бога!
То навіщо ж тобі, дика, крила?
В степовій пилюці босі ноги.

Мій дух в степу із місяцем і ніччю,
Бурлака, вічноспраглий до життя,
Закоханий у нього потойбічно,
П*яний від віри і передчуття.

Не досить спокою мені, мені не досить,
Замало світу, тіла і життя,
Щоб душу встигнути, розпатлану і босу,
До кінчиків налити почуттям.

Мій дух зливається із Матір’ю повільно,
Відкинувши ікони і хрести, -
Він божевільний, боже! боже - вільний
В своїй молитві, чистій і простій!