Скорбно склонив седеющую голову, Гюнтер Шнайдер стоял у небольшого обелиска на краю немецкой деревушки. Это был даже не обелиск, а плоский гранитный камень, вкопанный в землю на невысоком холме. Вокруг камня была высажена клумба в форме пятиконечной звезды. Чуть в стороне молча стояли с десяток жителей деревушки.

Шнайдер шёпотом прочёл молитву, встал на одно колено и положил к камню несколько белых нарциссов. Поднявшись, поклонился обелиску и отошёл на шаг назад. Тут же стали подходить стоявшие в отдалении люди и молча класть цветы на отмостку у камня. Постояв ещё минуту, жители деревушки пошли к своим домам, вполголоса переговариваясь между собой.

Смахнув набежавшую слезу, Гюнтер достал из кармана никелированную фляжку, отвинтил колпачок и плеснул в него немного водки. Постоял, словно раздумывая, затем слегка поднял руку, в которой держал колпачок, будто чокаясь с кем-то, и одним глотком выпил содержимое.

Ежегодно девятого мая, когда Европа уже отметила очередную годовщину победы, Гюнтер приходил к этому камню. Сначала приходил с матерью, пока она была жива, а когда, повзрослев, переехал жить в город, стал приезжать сюда один.

Шнайдер не помнил точно, какого числ
а это произошло, но помнил, что в тот день русские солдаты ликовали, палили из автоматов в небо, обнимались, веселились со слезами на глазах. Мама рассказывала ему, что это было в тот день, когда объявили о капитуляции Германии. Гюнтеру в то время было шесть лет.

Их небольшую деревушку на востоке Германии война не затронула. Бои прошли севернее и южнее, затем наступила тишина. В какой-то день в деревушке появились советские солдаты, числом где-то около роты, и расположились на отдых, установив несколько палаток в небольшой рощице.

Жители деревни опасливо поглядывали в сторону лагеря, старались без надобности не выходить из домов. Однако вскоре все поняли, что русские не собираются их убивать или отправлять в Сибирь. Они занимались своими делами и почти не обращали внимания на деревню.
Первыми осмелели мальчишки. Несмотря на запреты взрослых, они стали всё чаще подходить к лагерю. Советские солдаты их не прогоняли, иногда подзывали к кухне и угощали хлебом и даже кашей, аппетитно пахнущей дымком.

В тот самый злополучный день мать была занята домашним хозяйством. Гюнтера распирало любопытство, мальчик не мог понять, чему русские так радовались, почему так веселились, и потому он решил попробовать хоть что-то выяснить.

Он незаметно прошмыгнул через калитку, обогнул ограду и пошёл к солдату, умывавшемуся в ручье неподалёку. Тот, обнажив торс, плескал на себя студёную воду, растирал тело сильными ладонями и очень смешно фыркал. «Точно конь», - подумал Гюнтер и от этой мысли рассмеялся.

Солдат обернулся, глянул на мальчишку, весело подмигнул и вдруг со смехом плеснул пригоршню холодной воды ему в лицо. Гюнтер взвизгнул, отпрянул в сторону и тоже рассмеялся. Ему показалось, что этот русский очень похож на его папу: такой же белокурый и коренастый, с такими же натруженными ладонями. Мальчишка плохо помнил отца, больше по фотографиям, но шершавые и мозолистые крестьянские руки, которыми тот подкидывал его к самому небу, запомнились как наяву.

Отец Гюнтера ушёл воевать, когда тот был ещё маленьким. Сначала он присылал письма, и мама читала их сыну, иногда почтальон приносил небольшие посылки с гостинцами. Но с какого-то времени писем не стало, мама почему-то плакала тихо по ночам, но сыну говорила, что просто из России письма не приходят, так как там война и поэтому не работает почта.

Закончив плескаться в ручье, солдат достал из лежавшего на траве вещмешка полотенце, вытерся и снова весело подмигнул Гюнтеру. Затем он заглянул в свой мешок, пошарил там рукой, достал довольно большой, размером с детский кулак, кусок сахара и протянул его мальчишке. Гюнтер взял гостинец и тут же спрятал его в кармане байковых штанишек.

- Да ты ешь сахарок, немчонок. Ешь, не стесняйся, - усмехнувшись, сказал солдат. Гюнтер ничего не понял и лишь согласно кивнул головой. Солдат подошёл к нему, провёл ладонью по стриженым волосам и ласково сказал:

- Эх, синеглазый. Ну почти такой же, как и мой Митька. Сколько годков то тебе? Шесть, семь?
Гюнтер снова согласно кивнул головой, ничего не понимая из сказанного. Но голос и взгляд солдата красноречиво говорили о том, что этот русский совсем не страшный, совсем не такой, каким он представлял раньше советского солдата.

- Не понимаешь, - подытожил солдат. – Эх, дружок, тебе повезло. Ты не видел войны и, скорее всего, уже не увидишь никогда. Не то, что мой Митька, который и голодал, и прятался с мамкой в погребе от бомбёжек и обстрелов. Ну да ничего, всё позади. Теперь, когда фашистскую гниду раздавили, заживём, немчонок. Хорошо заживём, мирно.

Гюнтер продолжал согласно кивать головой и улыбаться, но понять то, что говорил ему русский, никак не мог. Догадавшись об этом, солдат махнул рукой и с досадой в голосе сказал:

- Эх! Одно слово – немчура. Ладно, грызи сахарок, а у меня есть ещё одно дельце.

С этими словами солдат сел на траву, стянул сапоги, размотал портянки и бросил их в воду, достал из вещмешка кусок мыла, завёрнутого в целлулоид и, присев на корточки, занялся стиркой. Гюнтер заметил, как из вещмешка выкатилась похожая на яйцо граната. Он стоял и смотрел на неё, как завороженный. Солдат, ничего не замечая, продолжал стирать портянки.

И тогда мальчик решился и, осторожно подобравшись к мешку, взял гранату в руки и стал её разглядывать. Он настолько увлёкся изучением находки, что не заметил, как русский закончил стирку, отжал портянки и принялся развешивать их на ветках кустарника. В этот момент солдат глянул на мальчишку и внутри у него всё похолодело. Гюнтер в одной руке держал гранату, усики предохранительной чеки уже были разогнуты, а указательный палец другой руки был продет сквозь кольцо.

- Стой, не шевелись, ничего не дёргай, - протянув вперёд обе руки, солдат медленно стал подходить к Гюнтеру.
От неожиданности Гюнтер вздрогнул, округлые гладкие бока гранаты выскользнули из вспотевшей маленькой ладони, и смертоносное оружие покатилось к ручью. Солдат успел заметить, что кольцо чеки осталось висеть на пальце мальчишки. С криком «Ложись!» он метнулся к несчастному ребёнку, повалил его на землю, больно придавив того своим тяжёлым телом.

В первый миг Гюнтер испугался, ему стало больно от сильного толчка, увесистое тело солдата придавило его так, что он не мог вздохнуть. Но вдруг что-то оглушительно сотрясло воздух, уши тут же словно заткнули ватой, ничего не стало слышно, лишь пронзительный звон в голове. Мальчишка попытался выбраться из-под грузного тела русского солдата, но силёнок сдвинуть его не хватало. Он задыхался, уткнувшись ртом и носом в широкую солдатскую грудь.

Вскоре сквозь звон в ушах Гюнтер услышал топот множества ног, через мгновение чьи-то руки освободили его из-под тяжёлого тела, оттащили в сторону. Мальчишка сел, тряся головой и ошалело глядя по сторонам. Кругом суетились русские солдаты, что-то выкрикивали и, казалось, не замечали его.

Но вот кто-то присел рядом с ним на корточки, взял за подбородок и приподнял ему голову, заглядывая в глаза. О чём-то спросил, но Гюнтер лишь отрицательно помотал головой. Подбежали ещё солдаты, поставили мальчишку на ноги, придерживая за плечи, чтобы тот не упал.

Наконец Гюнтер стал понемногу приходить в себя после лёгкой контузии, голова уже не кружилась, лишь только в горле было сухо. Постепенно он начал осознавать, что произошло, и стал испуганно озираться. В пяти метрах от него лежал тот самый русский солдат, ещё совсем недавно дружелюбно разговаривавший с ним. Весь левый бок русского был окровавлен, белокурые пряди окрасились красным цветом.

Гюнтер всхлипнул разок-другой и вдруг разразился громким детским плачем. Какой-то солдат, придерживавший его за плечи, стал говорить мальчику что-то успокаивающее, затем взял за руку и повёл подальше от места трагедии.

Мальчишка, вздрагивая всем телом от рыданий, послушно шёл рядом с советским бойцом, как вдруг услышал крик своей матери. Он оглянулся и увидел её, всю в слезах, стоящую на коленях перед солдатами, не позволяющими ей приближаться. Она умоляла о чём-то русских, пыталась обнять их за ноги, указывая рукой на сына. Двое солдат подняли женщину под руки, но всё равно не пропускали к Гюнтеру. Мать билась в истерике, что-то громко кричала, солдаты, как могли, пытались успокоить её.

Глядя на это, Гюнтер залился плачем ещё пуще прежнего. На шум подошёл какой-то командир, сказал несколько слов солдатам, взял мальчика за руку и повёл к матери. Подойдя ближе, он подтолкнул Гюнтера в объятия женщины, резко развернулся и пошёл снова к тому месту, где суетились люди.

Уже дома, немного успокоившись, Гюнтер нащупал что-то в кармане штанишек. Это был большой, размером с детский кулак, кусок сахара…

Москва.
2012 год

В большом универсаме в этот предпраздничный день было много людей. Все были заняты покупками к празднику и, казалось, никому не было дела до стоявшей у входа в торговый зал бабушки. Но кое-кто всё же задерживался, стыдливо опуская деньги в картонную коробку, стоявшую у её ног. На коробке синим фломастером было написано: «Помогите, я хочу есть».
Бабушка стояла, ссутулившись, опираясь на палочку, и никак не реагировала на подаяния. Отрешённый взгляд выцветших глаз был устремлён куда-то вниз и в сторону. Седая прядь, выбившаяся из-под серого платка, словно клок пакли прикрывала морщинистый лоб, старческие руки подрагивали на палочке. Казалось, что несчастная бабулька вот-вот упадёт в изнеможении и умрёт прямо здесь, рядом с покупательскими корзинами, под ногами снующих покупателей.
Тем временем, жизнь вокруг шла своим чередом. Кто-то входил магазин, кто-то, уже пройдя кассы, раскладывал покупки в пластиковые пакеты и торопился далее по своим делам.
Иван Матвеевич, приехавший из провинции в столицу, чтобы отметить праздник с сыном, стоял неподалёку от касс и неотрывно глядел на старушку. Не сказать, чтобы просящий милостыню человек был для него в диковинку, но всё же в их провинциальном городке такое можно было наблюдать только возле церкви.
Дождавшись, когда сын оплатит покупки, Иван Матвеевич обратился к нему дрожащим от волнения голосом:
- Пашка, ты видишь это?
- Что? – удивлённо спросил сын.
- Вон ту женщину, - отец кивнул головой в сторону бабушки.
- Я её вижу здесь каждый раз, как прихожу за покупками, - равнодушно ответил Павел и принялся укладывать всё в пакеты.
- Паш, я не могу на это спокойно смотреть, - Иван Матвеевич едва сдерживал сентиментальные слёзы. – Сын, не жмись, не будь сухарём, дай ей немного денег.
- Батя, не принимай это близко к сердцу. Я уверен, что эта «несчастная» бабушка зарабатывает здесь значительно больше, чем ты имеешь со своей шахтёрской пенсии.
- Пашка, - голос Ивана Матвеевича дрогнул. – Если не хочешь сам ей помочь, то дай мне немного денег, а дома я тебе их верну.
- Не выдумывай, отец. Мне не жалко денег. Я просто не хочу, чтобы кто-то с моей помощью наживался обманом.
- А вдруг она и в самом деле голодна? – не унимался отец. – Сын, я себе не прощу, если не помогу голодному человеку. Ты понимаешь, что если бы в сорок втором мне, оголодавшему пацану, люди не давали кто жмыха, кто каши из брюквы, то я бы сдох где-то под забором! Да ты посмотри на неё: это же божий одуванчик. Такая не может обманывать!
- Хорошо, отец, жди меня здесь, я сейчас, - Павел поставил на стол пакеты с покупками и вернулся в торговый зал.
Там он купил батон хлеба, полкило сосисок, пачку масла, сыр, творог, литр молока, пачку чая, упаковку конфет, печенье и сахар. Всё это упаковал в пакет и вручил отцу:
- Вот, батя, здесь всё для того, чтобы бабуля не умерла от голода. Можешь вручить ей, дабы совесть наша была чиста.
- Молодец, сын, - улыбнулся Иван Матвеевич и, взяв пакет, направился к бабушке.
Та продолжала стоять с безучастным видом, словно не замечая подошедшего к ней пожилого человека.
- Вот… здесь, конечно, немного, но всё же на несколько дней Вам хватит, - волнуясь, сказал Иван Матвеевич и раскрыл пакет таким образом, чтобы было видно его содержимое.
Бабушка вскользь взглянула на пакет, губы её вдруг сжались в тонкую ниточку, и она, словно гюрза, прошипела:
- Ты что, идиот старый, думаешь, что я стану надрываться и тащить эту дрянь домой? Забирай всё это и проваливай, не привлекай внимание!
Отрешённые, скрытые поволокой глаза старушки на миг блеснули презрительной искрой. Руки, до этого бессильно дрожавшие, крепко сжали палочку, готовые пустить её в ход, как оружие.
Иван Матвеевич, не ожидавший такого поворота, растерянно опустил пакет на пол, рядом с картонной коробкой, и, по-старчески горбясь, пошёл к выходу из универсама, где его ожидал сын.
- Пашка, как это?.. Что же это с людьми произошло? Я к ней по-доброму, а она… да она мне в душу плюнула, змея!
- А ты, батя, не верил. Если бы ещё чуть задержался, то не только в душу, но и в лицо могла бы плюнуть…
В большом универсаме в этот предпраздничный день было много людей. Все были заняты покупками к празднику и, казалось, никому не было дела до стоявшей у входа в торговый зал бабушки. Но кое-кто всё же задерживался, стыдливо опуская деньги в картонную коробку, стоявшую у её ног. На коробке синим фломастером было написано: «Помогите, я хочу есть». Неподалёку, в углу, небрежно отодвинутый старческой ногой, стоял пластиковый пакет с продуктами. Батон хлеба выпал из него и сиротливо лежал на затоптанном полу…
Москва
2012

Андрей сидел на почерневшей от времени скамеечке, которая притулилась к покосившемуся забору рядом с калиткой, и наслаждался теплом летнего вечера. Солнце уже спряталось за верхушками вековых сосен ближнего леса, но было ещё светло. То тут, то там из крестьянских подворий на улицу выходили люди – ждали, когда пастух пригонит с пастбища коров.
- А хорошо у нас здесь, Андрюша, не правда ли? Лес, живописные холмы, чистый воздух! Я наши места зову белорусской Швейцарией, - присаживаясь рядом, сказал дед Ульян.
- Да, прекрасные места. Я всегда с нетерпением ждал летних каникул, чтобы приехать сюда. Очень сожалел, когда мои дедушка и бабушка переехали жить к нам в город. С тех пор всё не получалось побывать снова здесь. Это сколько же лет прошло? Почти двадцать? А впечатление такое, словно не был я в этих краях всего-то года два.
- Ты прав. У нас почти ничего не изменилось, только постарели мы слегка, - улыбнулся дед Ульян.
- Дедушка, а что это за крест стоит на Вашем дворе? Мне с детства он казался загадкой, - спросил Андрей. – Насколько я знаю, поклонные кресты устанавливают на околицах, а здесь он вдруг оказался прямо в центре деревни.
- Крест? Это просто люди так захотели, вот и поставили, - отмахнулся дед, при этом немного помрачнев. – А вон и наши коровки появились. Пойду встречать.
Андрей встал со скамеечки, оглянулся на крест, возвышавшийся за спиной, и пошёл следом за дедом Ульяном. В тот приезд, как и в несколько последующих, он больше не спрашивал о кресте, почувствовав странную реакцию деда…
Прошли годы. Дед Ульян, не дожив всего один год до своего столетия, умер. Но дом, в котором он жил, не пустовал. Каждый год с весны и до поздней осени в нём жила Лида, дочь деда Ульяна. Теперь Андрей стал чаще наведываться в деревню, его словно какая-то сила стала тянуть туда. Часто бывает так, что с годами человека влекут воспоминания к родным местам.
Обычно получалось заскочить проездом всего лишь на несколько часов, чтобы навестить могилку деда Ульяна, поговорить с Лидой, прогуляться по деревенской улице да немного побродить в сосновом бору. Но этим летом удалось выкроить несколько дней, и Андрей был несказанно рад такому обстоятельству.
Первое, на что он обратил внимание – новый большой крест, сваренный из стальных труб, стоящий во дворе рядом со старым, деревянным. Это очень заинтересовало Андрея и, улучив удобный момент, он спросил о кресте Лиду.
- Этой весной, ко Дню Победы поставили. А старый решили не убирать, - пояснила Лида.
- А почему именно здесь установили крест? Я как-то пытался выяснить у деда Ульяна, но он так ничего мне и не ответил.
- Батько вообще не любил говорить на эту тему, - грустно улыбнулась Лида. – Это как-то связано с партизанами.
- Но почему дед не хотел говорить об этом? – живо заинтересовался Андрей.
- Тогда произошла неприятная для отца история, о которой он старался не вспоминать. И нам он ничего не рассказывал, а после мы привыкли к кресту во дворе и не интересовались более.
- И Вы не знаете подробностей?
- Что-то знаю, конечно, но больше по отрывочным слухам и по тому, что в детстве запомнила. А запомнила я не много, мне в те годы было всего шесть лет. Батько не был с партизанами в лесу, он был их связным. Вот, погоди, что-то покажу тебе - с этими словами Лида ушла в дом и через минуту вернулась, протянула на ладони медаль с изображением Ленина и Сталина.
Андрей бережно взял её в руки и прочёл: «Партизану Отечественной войны», сглотнул подступивший от волнения ком и смущённо сказал:
- А я и не знал, что дед Ульян партизанил. Расскажите мне о тех событиях.
Лида призадумалась, вспоминая о тех далёких годах. Рассказ её показался Андрею не полным. Всё, что запомнилось, она смогла описать лишь в общих чертах. Сложить мозаику её воспоминаний в чёткую картину не получалось, а очень хотелось знать больше.
Когда Лида закончила, Андрей спросил её:
- Скажите, а в деревне остался кто-нибудь в живых, кто мог бы рассказать подробнее о тех событиях?
- Пожалуй, что никого уже нет. Хотя погоди! Вон в той хате живёт старушка Шинелиха. Ты, может быть, даже помнишь её.
- Помню.
- Вот у неё поспрашивай. Она тоже имела какое-то отношение к партизанам. Хоть ей тогда было не то десять, не то двенадцать лет. Может что и помнит.
- А как зовут её?
- Зовут? – озадаченно переспросила Лида. – Да я и не помню её имя. Всегда все звали её Шинелихой.
Андрей направился к указанной хате, постучался. В сенях послышались шаркающие шаги, дверь со скрипом отворилась, и на порог вышла щуплая старушка. Подслеповато щурясь, она разглядывала нежданного гостя, пытаясь понять, кто это к ней пожаловал.
Андрей сбивчиво пояснил ей, кто он такой и что его интересует. На удивление, старушка всё сразу поняла и пригласила гостя пройти в дом.
- Значит, интересуетесь? – не то спросила, не то подтвердила Шинелиха, проводив Андрея в горницу и усадив за стол. – Это хорошо, что интересуетесь. А то помру вскоре и унесу с собой в могилу всю правду. В селе теперь никто не знает точно, как всё было. Может не интересно людям, а может быть им не до того, чтобы выяснять. У всех своих хлопот хватает. А коли Вам это нужно, то я расскажу.
- Очень нужно, поверьте.
- Верю. Кабы не нужно было, не пришли бы ко мне. Ну, тогда слухайте. Было мне тогда, в сорок четвёртом, тринадцать годков. Батьки у меня не было, помер он ещё до войны. Жили мы с мамкой вдвоём…
Двоюродный брат Ганны, а именно так звали Шинелиху, в сорок третьем году ушёл в лес к партизанам. Об этом знала только Ганна, да и то лишь потому, что брат позже привлёк её в качестве посыльного между связным и отрядом. Для остальных жителей деревни, как и для всех родственников, он утонул в болоте. А партизанским связным был тогда ещё молодой дед Ульян.
Июльским днём со стороны хутора Микулевича, что в километре от деревни, за холмом, донеслись выстрелы. Стреляли не долго - несколько очередей да с десяток одиночных выстрелов. Через какое-то время над хутором в безоблачное небо поднялся столб сизого дыма, спустя час по просёлку, ведущему к Зельве, проехали несколько мотоциклов из немецкой комендатуры.
Жители деревни смотрели в сторону хутора, тихо переговариваясь между собой, но выйти за околицу и подняться на холм никто не решался. Немец в то время лютовал, как никогда, и среди сельчан не находилось желающих испытывать судьбу.
Впрочем, нет: один человек всё же рискнул пробраться к хутору. Этим человеком была Ганна. В тот момент, когда началась стрельба, она возвращалась с лукошком из леса и едва не угодила под перестрелку.
Хутор Микулевича стоял почти на самой опушке, у просёлка, ведущего через лес к Ружанам, и этим обстоятельством иногда пользовались партизаны, а хозяин хутора не возражал, снабжая их кое-какими продуктами и иногда пуская на ночлег.
Небольшая группа партизан, возвращавшаяся из разведки, расположилась на краю леса, отправив своего человека на хутор, когда на просёлке появились мотоциклисты. Или каким-то образом немцам стало известно, что разведгруппа может оказаться здесь, или это было случайным совпадением – неизвестно, но мотоциклисты повернули к хутору.
Посыльный не успевал вернуться в лес, не будучи замеченным, и, чтобы прикрыть своего товарища, партизаны открыли огонь. Бой был скоротечным. Немцы, потеряв убитыми двух человек, сунуться в лес не рискнули, лишь постреляли в чащобу из пулемётов.
Злость от неудачи фрицы решили выместить на жителях хутора. Микулевича избили и привязали к старой груше, росшей почти у самой стены хаты. Его мать, жену и старшую сестру заперли в сарае, а сыночка, мальчонку лет пяти, распяли на стене избы, прибив руки и ноги гвоздями.
Как же он бедненький кричал! Как же ему было больно! Микулевич, едва живой от побоев, безуспешно пытался вырваться из пут, в сарае голосили женщины. И всё это видела Ганна, затаившаяся неподалёку в ольшанике.
Вволю поиздевавшись над несчастными, фашистские нелюди подожгли все постройки, а когда пламя загудело, пожирая хутор вместе с его обитателями, оседлали свои мотоциклы и укатили восвояси.
Ганна, прибежав в деревню, тут же рассказала обо всём увиденном Ульяну. Тот, выслушав сбивчивый рассказ, велел ей немедленно отправиться в лес и пересказать всё партизанам. Сам же взял несколько листов бумаги, написал на них химическим карандашом всё, что услышал от Ганны, и ночью расклеил листовки по всей деревне.
На следующий день в немецкой комендатуре стало известно о листовках, и после полудня к селу подъехали три грузовика с карателями. Немцы стали выгонять сельчан на улицу, гоня толпу за околицу, к пустовавшей колхозной конюшне. Люди понимали, что пришёл их последний час. Кто-то шёл молча, кто-то тихо плакал, кто-то голосил. И вот когда толпа людей, подгоняемых карателями, уже поравнялась с домом Ульяна, в деревню въехал легковой автомобиль с немецким офицером в чёрной форме. Эсесовец отдал подбежавшему к нему карателю какой-то приказ, тот, козырнув, громко крикнул своей команде и каратели, оставив в покое сельчан, быстро погрузились в машины и уехали.
Позже люди узнали, что в этот день Красная армия освободила Слоним, и что бои уже шли на улицах Ружан и Зельвы. Вероятнее всего, эти события и послужили спасением для всей деревни.
В знак чудесного спасения сельчане воздвигли поклонный крест на том месте, где решилась их судьба. И этим местом оказался двор Деда Ульяна, своим необдуманным поступком едва не погубившего односельчан…
Москва.
2012

Божья коровка ползла по иссушенному зноем длинному стеблю всё выше и выше. Вот она замерла, словно прислушиваясь, но через мгновение продолжила свой целеустремленный путь. Легкий ветерок раскачивал высокую траву, норовя сбросить путешественницу на землю, но цепкие лапки крепко держались за стебель.
Солдат лежал в густо поросшем кювете и наблюдал за её неторопливым восхождением. Стоял дурманящий запах разнотравья, стрекотали кузнечики, земля, прогретая полуденным солнцем, была тёплой, ласковой. В какой-то миг бойцу показалось даже, будто нет никакой войны, а он лежит на краю луга у торфяного болота, что за околицей родной деревни, и что сейчас отец, с кряхтением поднявшийся на ноги, ворчливо позовёт его, дескать, хватит валяться без дела, пора и за работу.
Очень хотелось спать, слабость овладела пригретым солнечными лучами телом, и боец с трудом боролся с навалившейся истомой. Плечо, оцарапанное зацепившей вскользь пулей, сильно саднило, хотелось полить на него студёной водой, чтобы смыть попадающий в рану жгучий пот и тем самым облегчить боль. Но не было ни воды, ни возможности обработать рану. Нужно было лежать. Лежать и не шевелиться, невзирая на то, что правую щеку больно покалывает какая-то колючка, так некстати оказавшаяся именно в этом месте.
К шуршанию травы и стрекоту кузнечиков добавились отрывистые команды на чужом языке и приближающийся шорох множества ног. А божья коровка тем временем продолжала свой путь к верхушке стебля с одной только ей известной целью, совершенно не обращая внимания на происходящее вокруг.
«Улетай, глупенькая. Улетай подальше отсюда. Сейчас здесь будет жарко. Улетай к своим деткам, не нужна тебе наша война», - прошептал солдат. Но жучок упорно продолжал ползти по стеблю, словно хотел добраться ближе к солнцу.
"Божья коровка, улети на небо, там твои детки кушают конфетки. Всем по одной, а тебе - ни одной...", - шёпотом напел он припевку из детства. И коровка, словно услышав, расправила свои оранжевые крылышки и поднялась в небо. «Вот и чудненько, вот и умница. Живи, красивая, рано тебе ещё умирать», - улыбнувшись растрескавшимися губами, прошептал солдат, проводив взглядом её полёт.
Шуршащие в траве шаги множества ног неумолимо приближались. «Только бы не застрелили», - подумал боец. – «Только бы подошли поближе. Как можно ближе. Пусть думают, что я убит».
Рука, сжимавшая гранату с выдернутой чекой, начинала неметь. Руке было неудобно, край раскрывшегося ящика со снарядами больно врезался в предплечье. Хотелось хоть немножко пошевелить ею, но нельзя: любое движение выдаст его, противник тут же поймёт, что боец жив.
Солдат перевёл взгляд на стоящую рядом полуторку, уткнувшуюся радиатором в кювет. Шофёр в простреленной пулемётной очередью кабине навалился на баранку, обхватив её двумя руками. Рядом, в кювете, лежали ещё три ящика, выпавшие из кузова от резкого толчка.
Шаги всё ближе. Они уже рядом. Послышались голоса со стороны полуторки, кто-то распахнул дверцу кабины, кто-то взобрался в кузов грузовичка. Вот уже чья-то тень заслонила солнце, чужие сапоги зашуршали травой у самого лица солдата.
Боец приподнял голову, глянул вокруг: как же вас, вражины, много! Онемевшая рука наконец разжалась, граната выскользнула и скатилась в ящик. «Божья коровка, улети на небо, там твои детки…», - прошептал солдат…

Москва
2012

Артемий Ковалёв швырнул кейс на диван и тяжело опустился в удобное мягкое кресло, стоящее тут же, рядом, откинулся на высокую спинку и устало смежил веки. Павел Павлович, сидя за овальным столом, стоящим в центре большой гостиной, какое-то время молча наблюдал за ним. Так прошло несколько минут. Артемий по-прежнему сидел с закрытыми глазами, запрокинув голову, и молчал.
- Устал, сынок? – нарушил молчание Павел Павлович.
- Устал, - лишь слегка кивнув головой, не открывая глаз, подтвердил Артемий.
- Ты блестяще провёл процесс. Поздравляю.
- Спасибо, - лаконично ответил Артемий.
- Тобой очень довольны. По этому поводу я сегодня имел беседу с Шелиданом из Британского совета. Он намекнул на то, что ты можешь рассчитывать на щедрый гонорар по линии НКО.
- Гонорар – это хорошо, - ухмыльнулся Артемий. - Снова организуют какую-то псевдолекцию? Или так и запишут: за особые заслуги перед короной Её Величества?
- Не ёрничай, Артём, - Павел Павлович осуждающе посмотрел на сына. – Проводить оплату через некоммерческие организации – это самый безопасный способ. Всё очень логично и прозрачно: ты, известный адвокат, приглашён правозащитной организацией прочесть перед публикой лекцию по юриспруденции. Кто может усомниться в законности и прозрачности гонорара?
- Что, прочту лекцию по заказу твоей «Линии защиты» перед кучкой демшизы? – раздражённо спросил Артемий.
- Нет, через НКО, возглавляемую мною, проводить не желательно. Могут пойти пересуды, - словно не заметив раздражения сына, ответил Павел Павлович. – Люди из British Council организуют лекцию через другую организацию.
Павел Павлович пристально взглянул на сына и, ничего не сказав, лишь неодобрительно покачал головой. Он заметил, что Артемий сегодня не так словоохотлив, каким бывал обычно; он словно удручён, чем-то сильно озабочен.
- Отец, у тебя найдётся выпить что-нибудь?
- Найдётся. Хочешь отметить успех?
- Успех? Ты это называешь успехом? – зло спросил Артемий. – Впрочем, конечно, это успех. Доказать в суде то, что чёрное – это белое и наоборот.
- Брось терзаться. Тебе такие дела не впервой, поднаторел уже, - примирительно сказал Павел Павлович, наполняя широкие бокалы коньяком. – Главное, что это приносит хорошие дивиденды. Как денежные, так и… В общем, ты понял меня. Не прозябать же тебе всю жизнь в этой стране. Придёт время, и полученные дивиденды принесут тебе пользу в цивилизованном мире. Это мне суждено закончить свои дни здесь. А тебе следует заботиться о своём будущем.
- Забочусь, папа! Ох, как я забочусь! – пробурчал в ответ Артемий.
Павел Павлович снова пристально взглянул на сына. Явно тот сегодня не в духе. Надо бы разрядить как-то обстановку, отвлечь его.
- Присаживайся, сын, я сейчас ещё лимончик нарежу, - с этими словами Павел Павлович вышел в кухню.
Артемий поднялся из кресла, подошёл к столу и, не дожидаясь отца, одним махом опрокинул содержимое бокала в рот. Сморщился, передёрнул плечами, вытер ладонью выступившую слезу.
- Что ж не дождался? – Павел Павлович вошёл с блюдечком в руках, на котором горкой лежали кружочки нарезанного лимона.
Артемий не ответил, лишь плеснул в свой бокал немного коньяка, поднёс его к лицу и понюхал.
- Мы с тобой оба прекрасно знаем, что в том судебном процессе всё не так просто и однозначно, - не поднимая взгляда от бокала, проговорил Артемий. – Я больше тебе скажу: всё совершенно не так, как это было представлено и доказано с моим участием в суде. Тот старлей ни в чём не виноват. Чечен в самом деле был с оружием. И не просто с оружием. Он пришёл в селение из леса, в разведку или за харчами, но неожиданно нарвался на армейских разведчиков. Он первым выстрелил, но ему не повезло: старлей оказался хорошим бойцом, первой же очередью положил чечена.
- Не известно ещё, кому не повезло больше. Старлей получил срок, а семья чечена теперь через Страсбург получит компенсацию от России. Его, чечена, всё равно бы замочили рано или поздно. Только вопрос: получили бы или нет родственники за него деньги? Скорее всего шиш с маслом бы они получили.
- Ну да, ты прав, отец. Теперь все заинтересованные стороны в шоколаде. Наши благодетели воткнули очередную палку в российское государственное колесо, родичи боевика с нашей помощью отсудят у государства денег, да и мы будем при гонорарах. Всем хорошо, кроме старлея.
- Оставь, сын! Никто этого старлея не приглашал в Чечню! – зло бросил Павел Павлович. – Только не говори, что это его воинский долг!
Артемий с досадой махнул рукой и опорожнил бокал. Павел Павлович последовал его примеру, взял с блюдечка ломтик лимона, забросил его в рот.
- Кстати, Артём, во время встречи с Шелиданом речь шла не только о твоём гонораре и о твоих успехах.
- О чём же ещё? – в вопросе Артемия появилась заинтересованность.
- Не о чём, а о ком. Речь шла о генерале Ковалёве, твоём прадеде.
- Да? – удивился Артемий. – И чем же погибший ещё в сорок четвёртом году генерал заинтересовал наших благодетелей?
- Снова ёрничаешь, - поморщился Павел Павлович. – Дело в том, что, как пояснил Шелидан, сейчас начинается процесс десталинизации, и очень было бы нежелательным, чтобы наши украинские друзья каким-то образом узнали о родственных связях…
- Украинские друзья! – с иронией выкрикнул Артемий. – Говори прямо: бандеровцы.
- Не перебивай отца! – в свою очередь возмутился Павел Павлович.
- Извини, папа.
- То-то. Так вот, мне дали понять, что крайне нежелательно, чтобы каким-то образом всплыли родственные корни между тем, с кем боролись украинские патриоты, и теми, кто сейчас защищает на международном уровне их права. То есть, сын, нигде не нужно упоминать о том, что мы с генералом родственники. Такая информация может иметь негативные для нас с тобой, и для моей организации в частности самые негативные последствия.
- Дожили! Ради паршивых зелёных рублей нужно отказаться от своего прадеда! – Артемий горько усмехнулся.
- Сын, что с тобой? Я тебя не узнаю. Ты же умный парень, прекрасно понимаешь, в какое дело мы ввязались!
- Понимаю, отец. Прекрасно понимаю. В этом ты прав. Не зря в народе нас зовут либерастами.
- В народе? Это быдло ты называешь народом? Народ там, на Западе, а в этой стране сплошь быдло и пьянь! – Павел Павлович гневно ткнул указательным пальцем куда-то в сторону окна, однако тут же понял свою поспешную горячность, непростительную для бывшего дипломата, и с улыбкой продолжил:
- Впрочем, пусть хоть горшком назовут, только бы в печь не сажали да денег побольше было.
Артемий, проследив за указательным пальцем отца, горько усмехнулся:
- Только как понимать теперь то, что твой отец гордился своим погибшим отцом, твоим дедом и моим прадедом, что не упускал ни малейшей возможности подчеркнуть то, что он сын героя. И не это ли обстоятельство помогло ему в партийной карьере? Не это ли обстоятельство оказалось решающим в том, что ты, как внук героя, успешно поступил в МГИМО, сделал карьеру? А мои успехи?
- А что твои успехи? Твои успехи с прадедом никак не связаны. Твои успехи зависят напрямую от моих связей! – раздражённо возразил Павел Павлович.
- Напрямую – да, твои связи. Согласен. Но косвенно всё наше благополучие тянется от прадеда! Точнее от того, что и дед мой, и ты беззастенчиво эксплуатировали память погибшего генерала.
Павел Павлович метнул в сына злой взгляд, но, быстро справившись с нахлынувшим гневом, примирительно сказал:
- Давай оставим этот спор. Каждый из нас имеет право на своё понимание событий, однако сейчас не самый удобный момент для дискуссий.
- Верно, отец, не время для подобных дискуссий. И вообще ни ты, ни я не имеем права на такую дискуссию. Давай признаемся хоть каждый сам себе в том, что мы всего лишь ищем личную выгоду в любых обстоятельствах, - с горечью согласился с доводами отца Артемий.
Павел Павлович согласно кивнул, лишь бы только не продолжать спор на эту тему, взял бутылку, плеснул в оба бокала и, подняв свой, предложил:
- Давай за консенсус, как говаривал известный деятель.
Они чокнулись, выпили, закусили лимоном. Артемий сразу как-то сник, ссутулился, плечи его опустились. Немного помолчав, он вдруг спросил отца:
- Ты никогда не замечал, что бывают моменты… нет, даже не моменты, а мгновения, короткие, как вспышка, когда ты словно мимолётно вдруг ловишь себя на том, что данный миг, событие уже были когда-то? И ты даже знаешь наперёд на секунду-другую то, что сейчас произойдёт?
- Нет, не замечал такого, - Павел Павлович озабоченно посмотрел на сына.
- А я замечал, и не единожды. И вот сейчас, несколько мгновений назад произошло такое видение. Я словно на миг заглянул за угол, увидел нас и услышал то, какой тост ты произнесёшь.
- Ерунда всё это, сын. Не станешь же ты утверждать, что веришь в мистику? Ты просто переутомился.
- Это вряд ли, папа. Такое со мной происходило не один раз. Это трудно объяснить словами. Понимаешь: вспышка, мгновенная, яркая как молния, короткое озарение. Настолько короткое, что сознание не успевает его даже полностью зафиксировать, а лишь выхватывает мелкий, очень мелкий фрагмент. Так бывает, когда на магнитофонную ленту делают очередную запись, одновременно стирая при этом прежнюю. Иногда в таких случаях прежняя запись стирается не полностью, и сквозь новую запись проскакивают фрагменты предыдущей.
- Ерунда всё это, Артём. Это всего лишь плод твоего воображения. Ты слишком увлекаешься всякой мистической литературой. Впрочем, как и вся нынешняя молодёжь, - Павел Павлович подошёл к сыну и участливо положил руку на его плечо. – Ступай-ка ты домой, отдохни как следует, выспись. У тебя была напряжённая рабочая неделя.
- Да-да, ты прав, папа, я пойду.
Уже в дверях Павел Павлович вдруг придержал сына:
- Кстати, о мистике. Ты этого не знаешь, но я видел копии документов. Гибель твоего прадеда тоже как-то связана с мистикой. Дело в том, что оуновского снайпера…
- Бандеровского, - поправил отца Артемий.
- Снова ёрничаешь, - укоризненно покачал головой Павел Павлович. – Засевшего на дереве снайпера, застрелившего генерала, «сняли» автоматной очередью бойцы из сопровождения Ковалёва. Ещё нескольких оуновцев взяли в плен. Так вот, никто из пленных не смог опознать снайпера и вразумительно объяснить, кто он такой и откуда вообще взялся там. Документов при нём не оказалось. Мало того, пока ждали подводу из ближайшего села, чтобы на ней увезти убитого снайпера, тело, покрытое плащ-палаткой, исчезло. Да-да, исчезло! Словно испарилось. И даже трава в том месте оказалась не примятой. Никто не мог понять, куда он делся. Дело было тут же засекречено. По словам очевидцев, убитый снайпер был поразительно похож на генерала Ковалёва.
Артемий невольно глянул в зеркало и с иронией в голосе сказал:
- А мне всегда говорили, что я похож на прадеда. Наверное, тем снайпером был я. В общем, на сегодня мистики достаточно. Я пошёл, папа.
*****
Артемий вышел из подъезда, поёжился от пронизывающего холодного ветра, поднял воротник куртки и нетвёрдой походкой пошагал в сторону своего дома. Идти было не очень далеко, два квартала, а если срезать угол и пройти вдоль забора стройплощадки - то совсем рядом. Одно было неудобство: слепил прожектор, горящий на стройке и не позволяющий что-либо разглядеть на расстоянии вытянутой руки.
Открытый люк колодца Артемий заметил в последний миг, когда нога уже ухнула в пустоту. Руки были в карманах куртки, и ухватиться за край он никак не мог. Артемий почувствовал удар рёбрами, а затем и челюстью о чугунный край колодца, и тут же в глазах у него всё завертелось спиралью, затем потемнело, появилось ощущение падения в бездну.
*****
Артемий расслышал едва уловимый звук мотора приближающегося автомобиля. Прильнув к оптическому прицелу, он поморщился от боли в ушибленной груди и погладил рукой саднящую челюсть.
Шум мотора становился всё ближе, и вот из-за поворота, качаясь на ухабах, на мост въехал мотоцикл с коляской. За ним переваливалась на неровностях запылённая эмка. Артемий перевёл прицел на легковушку и в перекрестье увидел сидящего на переднем сидении генерала. Тень мешала как следует разглядеть лицо пассажира эмки, но всё равно Артемию показалось, будто бы он уже когда-то видел этого генерала. «Снова эта мистика! Как некстати!» - выругался Артемий и плавно нажал на спусковой крючок. В лобовом стекле эмки тут же образовалась маленькая дырочка, от которой в разные стороны уходили поблёскивающие лучики.
Разглядывать далее было опасно, Артемий и так знал, что в цель он попал. Не медля ни секунды, он бросил винтовку вниз и стал споро спускаться следом. Со стороны моста раздались автоматные очереди, в ответ из придорожных кустов защёлкали немецкие шмайсеры и пулемёт MG. Это огрызнулись бандеровцы, устроившие засаду у моста. Их Артемий заприметил давно, сидя на дереве. Нежданная «подмога» поначалу очень беспокоила его, так как оуновцы могли открыть стрельбу раньше и всё испортить. Сейчас же отвлекающая пальба была снайперу на руку.
До земли оставалось метра три. Ещё парочка веток, и можно спрыгнуть в спасительный кустарник. Но вдруг что-то сильно толкнуло Артемия в плечо, затем в грудь. Перед глазами завертелась стремительная спираль, всё окутала чёрная мгла…
*****
Артемий вышел из подъезда отца, поёжился от пронизывающего холодного ветра, поднял воротник куртки и нетвёрдой походкой пошагал в сторону своего дома. Идти было не очень далеко, два квартала, а если срезать угол и пройти вдоль забора стройплощадки…
Слепил прожектор, горящий на стройке и не позволяющий что-либо разглядеть на расстоянии вытянутой руки. Артемий никак не мог избавиться от тревожного ощущения, что всё это с ним уже происходило: и этот неприятный разговор с отцом по поводу прадеда, и этот колючий ветер, и этот прожектор. «Дежавю, не иначе», - вслух произнёс он, - «Просто наваждение какое-то. И отец – хорош гусь: отречься от прадеда. Деньги, деньги… Что же теперь, ради них иудой становиться?»
Открытый люк колодца Артемий заметил в последний миг, когда нога уже ухнула в пустоту. В глазах у него всё завертелось спиралью, затем потемнело, появилось ощущение падения в бездну…
*****
Шум мотора становился всё ближе, и вот из-за поворота, качаясь на ухабах, на мост въехал мотоцикл с коляской. За ним переваливалась на неровностях запылённая эмка. Артемий перевёл прицел на легковушку и в перекрестье увидел сидящего на переднем сиденье генерала. Тень мешала как следует разглядеть лицо пассажира эмки, но Артемию показалось, что он его уже когда-то видел.
Поморщившись от боли в ушибленных рёбрах, Артемий перевёл прицел на затаившегося в придорожных кустах бандеровского пулемётчика. Сухой щелчок выстрела, и голова пулемётчика безжизненно ткнулась в пыльную траву.
Со стороны моста раздались автоматные очереди. Артемий успел заметить, как эмка остановилась, из неё выскочили водитель, боец с автоматом и генерал. Они тут же залегли, приняв бой. Артемий удовлетворённо улыбнулся. Что делать дальше, он не знал. Он был в мышеловке. Ситуацию прояснила бандеровская пуля, вонзившаяся в грудь. Перед глазами завертелась стремительная спираль, затем всё окутала чёрная мгла…
****
Артемий Ковалёв швырнул кейс на диван и тяжело опустился в удобное мягкое кресло, стоящее тут же, рядом, откинулся на высокую спинку и устало смежил веки. Павел Павлович, сидя за овальным столом, стоящем в центре большой гостиной, какое-то время молча наблюдал за ним. Так прошло несколько минут. Артемий по-прежнему сидел с закрытыми глазами, запрокинув голову, и молчал.
- Устал, сынок? – нарушил молчание Павел Павлович.
- Устал, - лишь слегка кивнув головой, не открывая глаз, подтвердил Артемий.
- Ты блестяще провёл процесс. Поздравляю.
- Спасибо, - улыбнулся Артемий. – Что я? Это благодаря твоим сослуживцам из Генштаба мы выиграли процесс, оправдали оболганного офицера. Молодцы ребята, настояли на том, чтобы грамотно были проведены все экспертизы, сумели подготовить доказательную базу, подтверждающую активное участие убитого чеченца в бандформированиях.
- Всё верно, сынок. Никогда нельзя оставлять своих в беде. На стороне бандитов вон какая сила! И доморощенные «правозащитники», и зарубежные, и продажные западные СМИ, и всевозможные фонды да некоммерческие организации под негласным патронажем западных спецслужб. Им бы только плюнуть в душу нашей Родине.
- Батя, давай-ка выпьем за боевое братство. И за нашу офицерскую династию Ковалёвых. За прадеда, за деда, за тебя.
- И за тебя, сын.
- Да что я? Я же не боевой офицер. Я всего лишь военный юрист.
- Бывают времена, сын, когда юрист может сделать больше, чем боевой офицер.
- Батя, а ты ведь сейчас в том же звании, в каком мой прадед закончил войну, - подмигнул отцу Артемий и лихо опрокинул содержимое стопки в рот.
*****
Артемий вышел из подъезда отца, поёжился от пронизывающего холодного ветра, поднял воротник куртки и нетвёрдой походкой пошагал в сторону своего дома. Идти было не очень далеко, два квартала, а если срезать угол и пройти вдоль забора стройплощадки…
Слепил прожектор, горящий на стройке и не позволяющий что-либо разглядеть на расстоянии вытянутой руки. Открытый люк колодца был ограждён пирамидкой, сделанной из арматуры и обмотанной бело-красной полосатой лентой. «Наверное крышку люка стащили на металлолом. Хорошо, что кто-то догадался обозначить опасное место», - подумал Артемий, поправил ленточку на пирамидке и пошёл дальше.

Москва.
2012 год

Анатолий Иванович присел на скамейку под разлапистым старым клёном, откинулся на спинку и сладостно зажмурился, подставив лицо ласковым майским лучам солнца. Весна в этом году выдалась ранняя, тёплая, всё вокруг уже покрылось молодой нежной зеленью, трепетавшей под каждым дуновением тёплого ветерка. В кроне старого клёна возились воробьи, оглашая окрестности звонким щебетанием, где-то неподалёку деловито каркала ворона, по дорожке аллеи важно расхаживали голуби.
Сегодня Анатолий Иванович надел свою военную форму, что прежде делал очень редко. Сегодня он позволили себе показаться на людях со всеми наградами, полученными им за почти тридцать лет воинской службы. Надел мундир не просто так, надел по случаю. А случай был приятным, торжественным: Анатолия Ивановича пригласили в школу, где работал его племянник. Пригласили для того, чтобы он рассказал детишкам о той страшной войне, о той Великой Победе советского народа, о том подвиге, который совершили бойцы Красной армии и простые советские люди, от мала до велика. И он, старый фронтовик, с радостью принял приглашение.
Анатолий Иванович вспоминал сосредоточенные лица ребят, вспоминал, с каким вниманием, с какой неподдельной заинтересованностью они слушали его рассказ. Вспоминал, и сожалел. Сожалел о том, что не всё мог рассказать о своей воинской стезе, особенно о послевоенной, «мирной» службе. Не нужно ребятишкам знать обо всей жестокости, грязи и крови, с которыми приходится сталкиваться бойцу-диверсанту. Уж очень неприглядными, страшными, несправедливыми могут показаться эти подробности непосвящённым, а тем более детям. Не нужно им знать о том, что на неприятельской территории диверсант не оставляет в живых даже случайных свидетелей, будь то старик, женщина или даже ребёнок, не оставляет живых, чтобы не поставить под угрозу выполняемую операцию, жизнь свою и жизни товарищей. Нет, не нужно детишкам знать всего. А вот о боях Великой Отечественной знать надо обязательно. Знать, чтобы помнить и чтить память героев, чтобы не забывать славную страницу истории своей Отчизны.
В сорок третьем году, когда ему ещё не было восемнадцати лет, по рекомендации комитета комсомола Анатолий Иванович был направлен в спецшколу, где готовили разведчиков. Четыре месяца интенсивной подготовки, изнурительных тренировок, и он, младший сержант, откомандирован в распоряжение разведотдела 3-го Белорусского фронта, где был назначен в разведывательно-диверсионный отряд.
Сколько было совершено рейдов в тыл к противнику, Анатолий Иванович сейчас и не вспомнит, но некоторые из них запомнились на всю жизнь. Без малого два года, с небольшими перерывами на отдых и подготовку, провёл он с товарищами во вражеских тылах, производя разведку или выполняя диверсионные акты на военных объектах фашистов. А скольких врагов отправил к праотцам, скольких товарищей потерял убитыми и ранеными – не сосчитать. Но ему самому повезло: он остался жив и не получил ни одного серьёзного ранения, встретив Победу в мае 45-го.
После войны была учёба в военном училище, затем служба в отдельной роте особого назначения ГРУ. Почти для всех война закончилась, но только не для диверсантов. В мире было неспокойно, шли локальные войны, противостояние двух политических систем с каждым годом всё более усиливалось. Шла незримая война между западом и социалистическим миром, и разведке, в том числе диверсионным её подразделениям, находилась опасная работёнка в самых разных точках планеты.
Послужной список Анатолия Ивановича был богат: Северная Корея, Вьетнам, Куба, Египет, Алжир, Палестина, Сирия. И везде это было не праздной туристической прогулкой, а нелегальной заброской с диверсионными целями. Война для Анатолия Ивановича закончилась лишь в 71-м году, когда он уволился в запас.
Да, богата событиями биография, есть что вспомнить. Хоть делать это не очень хочется. Слишком уж тяжелы те воспоминания, не зачерствела от службы душа ветерана. До чего же жесток этот мир! Дай бог этим детишкам, сегодняшним школьникам, не испытать даже малой толики того, что пришлось испытать ему. Пусть растут счастливыми, не знающими горя и ужасов войны.
Ветерок приятно холодил разогревшееся под лучами весеннего солнца лицо, хотелось вот так беззаботно сидеть и слушать щебетание неугомонных птиц, шелест молодой листвы. Как же хорошо, когда нет войны, когда не нужно никого убивать, ничего взрывать, когда не теряешь товарищей, когда можешь с удовольствием посидеть с немногими из них, оставшимися в живых, за чашкой чая или, чего греха таить? – за бокальчиком вина, а то и рюмочкой водки. Эх, жизнь хороша!..
Внезапно эти приятные размышления прервал девичий голосок:
- Здравствуйте. Поздравляем Вас с наступающим праздником Победы. Вот, возьмите, это -Вам.
Анатолий Иванович приоткрыл глаза, слегка щурясь от яркого солнечного света. Напротив скамейки стояли девушка лет семнадцати и парень лет двадцати. Девушка смущённо протягивала Анатолию Ивановичу букет роз, парень же несколько растерянно наблюдал за происходящим.
- Спасибо, милая, - улыбнулся ветеран. – И Вам спасибо, молодой человек.
Девушка слегка покраснела, застенчиво улыбнулась, парень же, не прекращая хмуриться, пробормотал что-то нечленораздельное. Повисла неловкая пауза. Девушка вручила букет и стояла, переминаясь с ноги на ногу.
- Пожалуйста, присаживайтесь, молодые люди, - Анатолий Иванович хлопнул ладошкой по скамейке. – Я Вам очень признателен за поздравление. Это так неожиданно…
- Спасибо, - ответила девушка и, потянув за руку своего спутника, присела на скамейку. Парень последовал её примеру и устроился на самом краешке, словно готовился в любую секунду сорваться с места.
- Анатолий Иванович, - привстав и слегка поклонившись, представился ветеран.
- Зоя, - ответила девушка, - а это Игорь.
- Красивое у Вас имя, и довольно редкое в нынешнее время.
- Спасибо, - смутилась девушка.
Парень сидел молча, с нахмуренным лицом, явно чем-то недовольный. Достав сигарету, он прикурил, выпустив густой клуб дыма и отвернулся в сторону, словно подчёркивая своё нежелание приобщаться к разговору.
- А знаете что? Пойдёмте ко мне, я угощу Вас чаем и конфетами, - предложил Анатолий Иванович, раскрывая пластиковый пакет, в котором лежала коробка «Осеннего вальса». – Вот, ребятишки в школе угостили, по случаю праздника. Почему бы нам с вами не отведать сладостей?
- Не знаю, удобно ли… - засомневалась девушка.
- А что тут неудобного? Я живу один, мы никого не побеспокоим. И вас угощу, и мне будет чуток веселее.
- Спасибо. Пожалуй, как-нибудь в другой раз, - ответила Зоя. – А сейчас, если Вы не против, мы Вас просто проводим.
- Конечно же, я не против! Я живу рядом, через дорогу отсюда, вон в том доме, в двенадцатой квартире, - Анатолий Иванович кивком головы указал на панельную пятиэтажку. – Так что милости прошу в гости в любой день и в любое удобное для вас время.
- Спасибо. Непременно зайдём, - улыбнулась девушка.
Все трое встали и не спеша направились к пешеходному переходу. Возле пятиэтажки Анатолий Иванович ещё раз поблагодарил молодых людей, пожав им на прощание руки, напомнил, что обязательно ждёт их в гости и ушёл в подъезд.
Едва закрылась дверь за ветераном, как парень, зло сощурив глаза, прошипел:
- Ты что это, Ирка? Обкурилась? Накой чёрт тебе сдался этот старикан, да ещё мой букет ему отдала? И с каких это пор ты стала Зоей, а я Игорем?
- Тише, ты! – цыкнула девушка. – Включи соображалку. Видал, какой на нём иконостас? Три «Славы», две «Красной Звезды», «Красного Знамени»… Я уж не говорю про другие побрякушки – вся грудь увешана.
- И что? - Недоумённо спросил парень.
- Ты что, в самом деле идиот, или только прикидываешься? Да если это всё втюхать, то на год бабла хватит!
- А ты думаешь, что он продаст свои награды?
- Нет, ты и в самом деле идиот! Даже если бы он согласился продать, то где нам взять бабла на покупку? А? Нет, ты непроходимый тупица! Нужно сейчас же перетереть это с Максом, он согласится помочь.
- Погоди, а чем может помочь этот недоумок? У него же одна извилина, и та ниже спины!
- Зато кулачищи пудовые.
- Ты что, Ирка? Ты собираешься?..
- Это на крайний случай, для подстраховки, если не получится тихо умыкнуть китель с цацками. Зря, что ли, он нас на чай пригласил? Попьём чайку, угостим дедка клофелинчиком…
- Ну ты, Ирка, голова, - восхитился парень. - Айда к Максу, перетрём делюгу.
***
Анатолий Иванович открыл дверь. На пороге стояли его новые знакомые молодые люди и ещё какой-то рослый, крепкого телосложения парень.
- А, ребятки! – радостно воскликнул он. – Решили всё-таки навестить старика?
- Вы же нас приглашали? Вот мы и решили зайти к Вам на чашку чая, - игриво проворковала девушка.
- Конечно, конечно! Проходите, милости прошу.
Молодые люди вошли, и в маленькой прихожей тут же стало тесно. Почти всё пространство занял собой тот самый незнакомый здоровенный парень. Последней вошла девушка, захлопнув за собой дверь. «Тоже мне, рыцари. Нет бы даму вперёд пропустить. Эх, молодёжь», - усмехнулся про себя Анатолий Иванович. Гости в замешательстве остановились, озираясь по сторонам.
- Проходите в комнату, ребятушки, располагайтесь, а я пока чайник поставлю, вареньице достану, конфеты. Проходите, не стесняйтесь, - пригласил Анатолий Иванович, сам направляясь в кухню, освобождая гостям проход.
Едва он повернулся к визитёрам спиной, как вдруг каким-то обострённым профессиональным чутьём почувствовал угрожающее движение сзади. Сработали рефлексы, выработанные многими годами, долгими тренировками, опасными рейдами. Невзирая на уже преклонный возраст, тело старого диверсанта моментально включилось в работу, человек превратился в боевую машину. Анатолий Иванович резко присел, одновременно отклонившись немного в сторону и, полуобернувшись к противнику, моментально сделал подсечку. Рослый парень с грохотом повалился на тумбочку, выронив из руки металлическую телескопическую дубинку. Второй парень замер от неожиданности, держа в правой руке пистолет.
Вдруг девушка, стоявшая позади, резко толкнула его в спину, крикнув:
- Ну что стоишь, идиот?!
Парень подался вперёд, едва не споткнувшись о своего напарника, кулем лежащего под ногами.
- Стреляй, кретин! - выкрикнула девушка и снова толкнула парня в спину.
От неожиданного толчка парень дёрнул рукой. Сухо щёлкнул выстрел. Анатолий Иванович моментально сделал выпад, словно атакующая кобра, выбил оружие из рук юноши и одновременно нанёс ему удар в область сердца. Парень задохнулся, обмяк и стал оседать на пол.
Девушка бросилась к двери, быстро справилась с собачкой простенького замка и выбежала на лестницу. Анатолий Иванович не стал её преследовать. Первым делом он осмотрел нападавших. Рослый здоровяк лежал неподвижно, из-под его головы растекалась по паркету бурой лужицей кровь. Пощупав пульс, Анатолий Иванович в сердцах сплюнул: «Готов, мерзавец. Только этого мне не доставало!» Второй нападавший застонал, дёрнул ногой, затем приподнял голову и очумело посмотрел на ветерана.
- Очухался, гадёныш? - проговорил Анатолий Иванович. – Сейчас я тебя спеленаю, как младенца.
Переступив через труп здоровяка, Анатолий Иванович наклонился над вторым юношей, быстро вытащил из его брюк ремень и натренированным движением тут же связал руки юнцу, уткнув того лицом в пол. Затем, пошатываясь и тяжело дыша, прошёл в комнату, взял трубку и набрал 02.
- Алло! Примите вызов. Парковая, дом три, квартира двенадцать. Разбой…
Что-то резко кольнуло в груди, дыхание перехватило, ослабевшая рука с телефонной трубкой вдруг опустилась на подлокотник кресла, трубка упала на пол. Закалённый схватками старый диверсант, ветеран, фронтовик, устремил невидящий взгляд куда-то в неведомую даль, словно в последний раз осматривая свой долгий боевой путь.

Москва.
Май 2011 года

Была поздняя ночь, смена близилась к концу. Юрий опустил солнцезащитный козырёк с надписью «В парк» и остановился на стоянке такси в надежде дождаться попутного пассажира – не хотелось мотать «холостяк».
Минут через десять пассажирская дверца открылась, и молодая женщина спросила:
- Шеф, как на счёт Ташкентской улицы?
- Запросто! – весело ответил Юрий, обрадовавшись такой удаче: пассажирке нужно было почти к воротам парка.
Затикал счётчик, мотор заурчал, и машина с шашечками на борту помчалась по ночным улицам. Попутчица оказалась словоохотливой, и, едва устроившись на переднем сидении, фамильярно, на «ты», спросила:
- Тебя как зовут?
- Юрий, - охотно ответил таксист.
- А меня Света. Ты всё, закончил уже смену?
- Закончил, слава богу.
- План выполнил?
- Угу.
- А правда, что он у вас шестьдесят пять рублей?
- Правда. В среднем так и есть. Когда чуть меньше, когда чуть больше.
Путь был не долог, а за разговорами показался вообще коротким. Машина остановилась возле дальнего подъезда девятиэтажки, Юрий щёлкнул рукояткой таксометра.
- Сколько с меня? – спросила Света, не глядя на показания счётчика.
- Пустяк. Всего-то восемьдесят две копейки.
Света протянула скомканную рублёвую купюру, защёлкнула замок сумочки, но выходить не торопилась.
- Что-то домой не хочется. Можно с тобой покурить? Ты не очень торопишься?
- Покурить можно.
- А если не только покурить? – игриво спросила Света. – Немножко отдохнуть не желаешь?
Юрий с интересом посмотрел на попутчицу и ухмыльнулся:
- Можно и отдохнуть, если ты сама не против.
- Тогда давай повернём вон за ту будку, - Света указала на темнеющую за густым кустарником бойлерную.
Юрий завёл мотор и проехал на небольшую неосвещённую площадку, обсаженную кустами жёлтой акации, запер изнутри двери, откинул спинки сидений…
- Юр? А, Юр? – спросила Света, застёгивая блузку – Дай мне сто рублей. Очень нужны деньги.
- Да ты что? – удивился Юрий. – У меня с собой даже нет такой суммы. И потом, с какой стати? Это же почти половина моей месячной зарплаты.
- Ладно тебе прибедняться. Вы за смену на чаевых не меньше четвертного зашибаете.
- Света, ты в своём уме? – попытался облагоразумить её Юрий. – Не могу я дать тебе столько денег. Разве что червонец.
Света вдруг прильнула к Юрию, взяла в руки его ладони, прижала к своей обнажённой груди:
- Извини, я пошутила.
- Ну и шуточки у тебя, - натянуто улыбнулся Юрий, лихорадочно соображая, как бы поскорее отделаться от этой взбалмошной дамы.
Света плотно прижала его ладони к себе и страстно прошептала:
- Погладь мою грудь. Нет, не так. Пройдись слегка ноготками, как котёнок. Сильнее, не бойся. Да сильнее же! – Света с силой нажала на пальцы Юрия и резко дёрнула его руки вниз.
Юрий почувствовал, как его ногти впились в женскую нежную кожу, раздирая её, и резко отдёрнул руки.
- Ты что? Я же оцарапал тебя!
- Оцарапал. А ещё порвал одежду, - с этими словами Света рванула на себе блузку, и пуговицы ударились о лобовое стекло.
- Ты что делаешь? – удивился Юрий. Он уже пожалел, что связался с этой сумасшедшей. – Выходи из машины!
Он потянулся к кнопке блокировки двери, и в этот момент Света запустила свои длинные ногти Юрию под рубашку, оставив на его теле несколько кровоточащих борозд. Юрий от неожиданности отшатнулся, а Света тем временем задрала свою юбку и с треском порвала на себе трусики. Затем совершенно хладнокровно сказала:
- Теперь ты понял, с какой стати ты должен мне сто рублей?
- Ты охренела? Ты что творишь?
- Это не я творю, это ты творишь. Понимаешь, Юрок, я сейчас пойду в милицию и заявлю, что ты меня изнасиловал. И ты не отмажешься. Во-первых, женщинам в таких случаях всегда верят, во-вторых, экспертиза подтвердит факт сношения и факт насилия - моя кожа у тебя под ногтями, твоя – у меня. А в-третьих, свидетель подтвердит, что ты овладел мной насильно, - и Света указала рукой назад, через плечо.
Юрий оглянулся и увидел стоящую рядом с машиной женщину, держащую на поводке овчарку. Женщина подошла к пассажирской двери, открыла её и спросила:
- Ну что, Светик, парниша понятливый, или милицию будем вызывать?
Юрий понял безысходность, достал из кармана деньги.
- У меня нет стольника. Вот, вместе с выручкой, всего семьдесят семь рублей. Больше нету.
Света взяла протянутые купюры, пересчитала их и язвительно сказала:
- Маловато будет. Что же так плохо работаешь? Давай сюда часики, и магнитолку вытаскивай.
Юрий безропотно отдал часы, вытащил из гнезда недавно купленную с таким трудом и с переплатой дефицитную магнитолу «Урал-Авто» и протянул её Светлане. Та положила часы и деньги в сумочку, передала магнитолу женщине с собакой и, выходя, бросила на прощание:
- Ты уж извини, за удовольствие платить нужно.

Москва.
2011 год

Олег поставил на стол опустошённый бокал и глянул в окно. Там сыпал мелкий, холодный осенний дождь. Марево водяной взвеси вилось вокруг жёлтых пятен уличных фонарей, редкие прохожие, кто под зонтом, кто с натянутым капюшоном или же с поднятым воротником торопились где-то укрыться от этой сырой мороси. Из динамиков, подвешенных в углах заведения, не позволяя усомниться в осеннем ненастье, доносилось:

Дождь на Тверской-Ямской,
В Филях и на Щелковской.
Дождь завладел Москвой,
Словно Наполеон.
Птиц перелётных клин -
Это прощальный свинг.
В баре бармен своим
В долг наливает ром.

«Да, наливает… в долг… но своим…» - Олег подозвал официанта и попросил ещё порцию коньяка. Сегодня ему очень хотелось напиться - сильно, вдрызг, до беспамятства, - но не получалось. Уже три бокала коньяка осушил, а хмель всё не идёт. Видимо, так и не удастся сегодня заглушить хмельным дурманом душевную боль. А из динамиков продолжали петь:

Московская осень, московская осень.
Последние листья клён нехотя сбросит,
И память меня, словно ветер, уносит
В другую такую же точно московскую осень.

Другая такая же точно московская осень… Да, была именно точно такая же, но другая осень. Ровно два года назад, день в день. И собирался он на тот же поезд, что и сегодня. И сидел в этом же кафе, за этим же столиком, коротая время до отправления. Как это было давно! Как это было недавно! Эх, если бы можно было повернуть время вспять, если бы можно было предотвратить допущенные ошибки!
Всё началось тринадцать лет назад. Надо же – и здесь неудача – чёртова дюжина. Познакомился тогда Олег с молодой женщиной, на девять лет моложе его. Знакомство случилось нечаянно, походя. Женщина несла два тяжёлых пластиковых пакета, отворачивая лицо от встречного ветра, нещадно швырявшего на прохожих колючие крупинки снега. Пакеты бились об её ноги, мешали идти, она чуть ли не с каждым шагом оскальзывалась на обледенелом тротуаре, и Олег вызвался помочь ей донести покупки. Она с благодарностью приняла его предложение, и вскоре они оказались у подъезда обычной панельной шестнадцатиэтажки.
- Может быть, зайдёте на чашку чая? – спросила женщина.
- Благодарю, но как-нибудь в другой раз, - вежливо отказался Олег, передавая ей пакеты.
- Ну что же, спасибо за помощь, - в голосе женщины послышалась досада.
Олег почувствовал неловкость за свой отказ и счёл необходимым пояснить:
- У меня сейчас неотложные дела. Если Вы не возражаете, то давайте обменяемся телефонами, как-нибудь позже созвонимся и я с удовольствием приму Ваше приглашение. Разумеется, если это будет удобно. Кстати, забыл представиться: Олег. Простите мою забывчивость.
- Очень приятно. Инга, - женщина слегка кокетливо протянула Олегу руку. – А знаете что? Приходите сегодня после шести вечера. У меня день рождения, будут гости, вот и отметим вместе. Приходите запросто, безо всяких церемоний вроде подарков. Я Вас буду ждать.
- Благодарю за приглашение. С удовольствием, но сегодня никак не могу.
- Вы не беспокойтесь, будут только несколько моих подруг да семья из соседней квартиры.
- Дело не в беспокойстве.
- Понимаю, семья, дети… - перебила его Инга.
- Причина не в этом. Просто сегодняшний день у меня и в самом деле очень занят. А семьи и детей у меня нет, и никогда не было, - улыбнулся Олег.
- Тогда приходите в любой ближайший день, как только найдёте время. Я вас буду ждать, - и она протянула Олегу бумажку с номером телефона.
Так они и познакомились. Она жила в двухкомнатной квартире вместе с пятилетней дочерью Ксюшей. Замужем Инга никогда не была; отец девочки, с которым у Инги случился роман, был человеком семейным, имел в то время ещё двоих детей, и, чтобы избежать разлада в своей семье, официально признавать отцовство на стороне он не захотел, а Инга и не настаивала. Так и воспитывала дочь в одиночку.
Между Олегом и Ингой завязалась дружба - редкое явление между мужчиной и женщиной. Уж как-то так случилось, что их отношения приобрели не интимный или романтических характер, а скорее родственный, как между братом и сестрой.
Ксюшу Олег полюбил всей душой, как мог бы любить племянницу или младшую сестрёнку. Она была очень забавным, смышлёным ребёнком. Олег и Ксюшка много времени проводили вместе, благо жили почти по соседству, в двух кварталах друг от друга. Олег гулял с Ксюшей в парках, катал её на аттракционах, водил в кино или в театры, когда Инга была занята. В общем, подружились они крепко.
Так и проходили год за годом. Олег семьёй не обзавёлся, Инга тоже замуж не выходила. У каждого из них, конечно, были свои романтические приключения, но до серьёзных отношений дело не доходило ни у Олега, ни у Инги. Казалось, что всех устраивает такое положение.
Ксюше было шестнадцать лет, когда у Инги в провинции умер кто-то из родственников. Собираясь уехать на похороны, она попросила Олега присмотреть за Ксюшкой. Хоть девочка была уже почти взрослая, но всё же… Мало ли какая помощь может понадобиться, Ксюша ведь прежде никогда не оставалась надолго одна.
На следующий день после отъезда Инги Ксюша позвонила Олегу и сказала, что приглашена на день рождения старшей сестры подруги, и пусть он не беспокоится, если вечером не застанет её дома. Пообещала, что допоздна засиживаться там не станет, а если и задержится, то позвонит Олегу, чтобы тот проводил её до дома – подружка жила в том же квартале, где и он сам.
Вечером, часов в десять, зазвонил Олегов мобильник. Это была именинница. Она сообщила, что всё в порядке, чтобы Олег не беспокоился, что Ксюшу они сейчас всей компанией проводят до дома.
Через час мобильник снова залился трелью. На этот раз звонила Ксюша.
- Олег, мне страшно, - пролепетала она. – Там, за дверью, кто-то скребётся и стучит.
- Пустяки. Не обращай внимания, - попытался успокоить её Олег.
- Нет, не пустяки. Я боюсь.
- Да кто там может быть? Это пустые страхи.
- Олежек, я боюсь. Приди, пожалуйста, - плаксивым голосом попросила Ксюша.
- Хорошо, сейчас приду, - вздохнул Олег.
Дверь он открыл своим ключом. В прихожей его ждала Ксюша в махровом халате, с тюрбаном из полотенца на голове - она только что вышла из ванной.
- Ну, где и кто там скребётся и стучит? Где тот Барабашка, что поселился у Ксюхи? – бодрым весёлым голосом спросил Олег.
- Сейчас не стучит. Наверное, уже ушёл.
Олег присмотрелся к девушке:
- Э-ээ, мать, да ты никак поддала? – удивился он.
Ксюха, ничуть не смутившись, игриво ответила:
- Разумеется. Я ведь с дня рождения пришла. Имею право?
Олег не нашёлся, что на это возразить:
- Ксюш, тебе нужно лечь и поспать.
- Я хотела, но мне стало страшно. Я боюсь одна.
- Ты же взрослая девочка, а испугалась какой-то бабы Яги – пошутил Олег.
- Останься со мной, Олежек. Мне правда страшно, - потупив взор, пролепетала Ксюха.
- Ладно, что с тобой поделаешь? – нехотя согласился Олег. – Так и быть, побуду. Ты укладывайся и спи, ничего не бойся. А я пока в маминой комнате посмотрю телевизор.
- Но ты не уйдёшь? Останешься со мной?
- Так и быть, останусь, - вздохнул Олег. – Я прилягу на мамину тахту, а ты спи и ничего не бойся.
Он взял Ксюшу за плечи, развернул и слегка подтолкнул к двери её комнаты.
- Тебе обязательно нужно выспаться, - наставительно сказал Олег и прикрыл за ней дверь.
В комнате Инги он включил телевизор, удобно устроился на тахте, укрывшись пледом. Предшествующий день выдался хлопотным, Олег очень устал и даже не заметил, как почти мгновенно уснул, даже не выключив телевизор.
Проснулся он от того, что кто-то копошился рядом. Олег открыл глаза и увидел Ксюшу, забравшуюся к нему под плед.
- Ты чего, Ксюшка? – спросил удивлённо он.
- Мне страшно, - прошептала Ксюха и, обняв Олега, крепко прижалась к нему.
В первый миг Олег растерялся, не зная, как быть. Но уже через минуту он совладал с собой и, ласково погладив девушку по волосам, с лёгким волнением в голосе сказал:
- Ксюша, так нельзя. Ты уже не маленькая девочка, должна понимать…
- Наконец ты понял, что я уже не маленькая девочка, - крепче прижавшись всем телом к Олегу и горячо дыша ему в ухо, ответила Ксюша.
- Ксюха, не дури! – Олег слегка оттолкнул её от себя. – Ступай к себе в комнату! Ты сегодня просто выпила лишнего.
Ксюшка, не обращая ни малейшего внимания на его строгий голос, снова прижалась к Олегу всем телом. Какое-то мгновение они так и лежали, но вскоре Олег сбросил с себя оцепенение и, высвободившись из объятий, резко поднялся.
- Ступай к себе и ложись спать! Хватит дурить! – придал он строгости своим словам.
- Дурак! – Ксюша выбралась из-под пледа и, даже не запахнув халат, быстро вышла из комнаты, хлопнув за собой дверью.
Выключив телевизор, Олег стоял у открытой форточки и курил. В ночной тишине он слышал, как Ксюша в соседней комнате ворочается с боку на бок, как вздыхает и всхлипывает. Прошло не менее часа, прежде чем она затихла и уснула.
Утром, за завтраком, Олег решил не напоминать о ночных приключениях, предположив, что это было следствием выпитого Ксюхой вина, и спросил, как ни в чём не бывало:
- Как спалось? Как самочувствие?
- Могло быть лучше, - резко ответила Ксюша.
- Что, плохо после выпитого? – изобразив участие, поинтересовался он.
- Дурак! Бесчувственный чурбан! – сквозь внезапно нахлынувшие слёзы, резко выкрикнула Ксюша. – Я люблю тебя!
Она вскочила из-за стола, в прихожей быстро обулась и выбежала из дома.
С тех пор Олег, насколько это было возможным, старался избегать встреч с Ксюшей. Инге он ничего рассказывать не стал, решив для себя, что так будет лучше, что со временем подростковое романтическое увлечение Ксюхи пройдёт, и вся эта история останется в их воспоминаниях всего лишь как забавный эпизод.
В отличие от Олега, Ксюша не избегала с ним встреч, а напротив, даже стремилась к ним, используя любой удобный случай. В её поведении не заметно было даже намёка на какое-либо смущение. Наоборот, каждый раз она старалась незаметно бросить на него влюблённый взгляд, красноречиво вздохнуть, как бы случайно коснуться его плеча грудью или взять его за руку.
Олега это всё больше и больше смущало, ему казалось, что Инга уже начинает что-то подозревать. И вот однажды он решился обо всём поговорить с Ксюшей. Но разговор не клеился, Олег не находил слов, чтобы как-то переубедить девушку, все его аргументы она принимала в штыки или же просто отмалчивалась. И когда в беседе наступила пустая пауза, молчание прервала Ксюша совсем уж неожиданным для Олега заявлением:
- Ты ничего не понимаешь. Это не детство, это не просто романтическое увлечение. Всё это серьёзно. Я хочу быть твоей женой, я хочу жить с тобой.
На какое-то время Олег потерял дар речи. Справившись, наконец, со своей растерянностью, он, старясь говорить как можно мягче, но при этом быть убедительным, сказал:
- Понимаешь, девочка, ты ещё очень молода, у тебя вся жизнь впереди. Как ни банально это звучит, но это так. Ты ещё встретишь свою настоящую, а не выдуманную любовь…
- Выдуманную? – не дала договорить Ксюша. – Так ты считаешь, что я всё это выдумала?
- Нет, ты не правильно меня поняла. Твоё отношение ко мне всего лишь увлечённость, не любовь, а влюблённость. Пройдёт совсем немного времени, и ты сама в этом убедишься.
- Почему ты мне не веришь?
- Верю. Поэтому и пытаюсь тебе объяснить, что ты заблуждаешься, приняв увлечение за настоящую любовь. Вот подумай сама: тебе сейчас шестнадцать…
- Почти семнадцать!
- Согласен, почти семнадцать. Но это не меняет сути: мне ведь сорок шесть. Я почти на тридцать лет тебя старше.
- Ну и что? Какое это имеет значение, если я тебя люблю?!
- Да ты пойми: когда тебе будет тридцать, самый, так сказать, расцвет, мне уже стукнет шестьдесят! Я буду пенсионером! Ты понимаешь, что если я сейчас соглашусь с тобой, и, допустим, через год мы поженимся, то я тем самым поломаю тебе всю жизнь!
- Не поломаешь. Это мой выбор. Это совсем не то, что называют неравным браком.
Олег не нашёлся, как ответить на этот аргумент, и призадумался. Ксюша тоже молчала, отвернувшись к окну.
- Вот что, - ставя точку в этом разговоре, твёрдо сказал Олег, - давай мы с тобой возьмём некий тайм-аут и вернёмся к этому разговору, скажем, через три-четыре месяца.
- Что это изменит?
- Может быть, ничего, а может быть – многое. Время покажет. Наберись терпения, - с этими словами Олег встал и решительно направился к выходу из квартиры.
Несколько дней Олег никак не мог отделаться от мыслей о Ксюшке. Что бы он ни делал, чем бы ни занимался, ан нет-нет, да и возвращался мысленно к тому разговору. Не давала забыть о себе и Ксюша, звоня ему на мобильник по нескольку раз в день и весело болтая о всяких пустяках. Было заметно, что она изо всех сил старается делать вид, будто ничего не произошло, словно и не было накануне между ними никакого разговора.
Всё это угнетало Олега, и он решил на месяц уехать в отпуск, отключить там мобильник и таким образом хоть на какое-то время избежать встреч и разговоров с Ксюшей. Он надеялся, что его отсутствие сыграет положительную роль в развязывании сложного узла их взаимоотношений. Но он ошибался.
Прошло два месяца после возращения из отпуска. За это время почти ничего не изменилось, Ксюша всё так же влюбленно глядела на него, всё так же вздыхала, когда они на короткое время оставались наедине, всё так же стремилась, якобы нечаянно, коснуться его. Олег старался по возможности реже заходить к Инге, а если и заходил, то выбирал момент, когда Ксюши не было дома. Но полностью избежать с ней встреч не удавалось. И Олег принял окончательное решение.
Осенним вечером, когда Ксюша была на подготовительных курсах в университете, Олег пришёл к Инге. Они сидели за столом в кухне, Олег курил одну сигарету за другой, Инга же молча вертела в руках пустую чашку из-под чая, словно пытаясь найти в ней ответ на такой жизненно важный вопрос.
- Вот так, Инга. Никто и предположить не мог, что такое случится, - закончил Олег свой рассказ.
Инга ещё какое-то время молчала, затем, подняла взгляд на Олега:
- Я заметила, что с Ксюшей что-то не так. Догадывалась, что девочка влюбилась. Но никак не могла предположить такое. Что же делать, Олег?
- Мне нужно исчезнуть из вашей жизни хоть на какое-то время. Скажем, на год, или два. За это время Ксюшина блажь пройдёт, сама же будет смеяться над всем этим, вспоминая.
- Но как исчезнуть? Ты ведь живёшь рядом. Ксюшка может в любой момент с тобой встретиться случайно. Да и не случайно тоже.
- Я уже всё решил. Вот зашёл попрощаться, вечером уезжаю. Договорился с шефом, чтобы тот отправил меня в длительную командировку. В Питере на нашем предприятии ушёл на пенсию главный технолог, вот я и напросился годик его замещать. А там видно будет. Может быть, вообще осяду в городе на Неве. Свою квартиру я на это время уступил одному приятелю. Так что всё решено.
- А что сказать Ксюше? Она ведь может и в Питер к тебе поехать. С неё станется.
- Скажи, что меня срочно откомандировали куда-то на Дальний Восток.
- Но она же будет тебе звонить.
- Я сменю номер телефона. Ты его будешь знать, но Ксюхе можно будет сказать, что я уехал и пропал, словно в воду канул.
- Переживать будет девчонка.
- Ничего. Какое-то время попереживает, а там, глядишь, и улягутся страсти. Я ещё на её свадьбе посаженным отцом буду.
- Дай то бог… Дай бог…

Дождь моросить устал.
Кот прошмыгнул в подвал.
Лист золотой упал
Всей пятернёй в траву.
Время грустных стихов,
Вермута и зонтов.
В облаке терпких духов
Осень пришла в Москву.

Вчера позвонила Инга и, не в силах сдерживать рыдание, сказала лишь несколько слов: «Беда, Олежек. Ксюшка… Её больше нет», - и в трубке раздались короткие гудки. Олег ничего не понял, пытался дозвониться к Инге, но та не отвечала на звонки. Тогда он вечерним поездом выехал в Москву.
На лестничной площадке Олегу повстречалась соседка Инги. Всплеснув руками, она по-бабьи запричитала:
- Ох, Олеженька, горе-то какое, горюшко!
- Что случилось, Нина Матвеевна?
- А ты и не знаешь? Ксюшенька то наша, красавица, умничка… Нет её больше, убилась она.
- Как? Что произошло?
- Из окна выпала. Вчерась. Аккурат в полдень. И сразу насмерть. Ой, горюшко то, горюшко!
Дверь в квартиру Инги была не заперта, и Олег нерешительно вошёл в прихожую. Инга сидела в Ксюшиной комнате за столом, подперев голову руками. На столе стояла початая бутылка мартини и полупустой стакан. Инга услышала шаги, обернулась, долго смотрела на Олега мутным хмельным взглядом и вдруг резко, как будто отвесила звонкую пощёчину, бросила в адрес Олега:
- Ты?! Это всё из-за тебя! Тварь! Гад! Подонок!
Олег в растерянности даже попятился назад, не ожидая такого приёма. А Инга, вдруг разразившись рыданием, запричитала:
- И откуда ты взялся на нашу голову? И зачем тебя тогда чёрт принёс? Жили бы сейчас без тебя, не тужили! А теперь вот нет моей Ксюшеньки.
Олег попытался что-то сказать примирительно-успокаивающее, но Инга, вдруг словно озверев, выкрикнула:
- Вон! Вон из моего дома, тварь! И чтобы ноги твоей в моём доме, чтобы духу твоего даже рядом не было!
Он едва успел увернуться от полетевшего в его сторону стакана, на лету разбрызгивающего остатки мартини. С хрустом ступая по разбитому стеклу, Олег поспешил ретироваться.
О возвращении в дом Инги не могло быть и речи, и Олег направился в свою квартиру. Приятель, который всё это время жил в ней, ничего о происшедшем не знал. Встретив Олега, он передал ему письмо, найденное в почтовом ящике. Олег лишь глянул на конверт, как тут же узнал почерк Ксюши. Сердце гулко застучало в груди, рука, взявшая конверт, мелко задрожала. Олег, чтобы скрыть волнение, не распечатывая, торопливо спрятал письмо в карман и, не задерживаясь более, вышел под осенний дождь.
Он долго бесцельно бродил по улицам, не замечая непогоды. Несколько раз доставал конверт, но не решался его распечатать и снова убирал в карман.
Когда на Москву опустились серые сумерки, и включились уличные фонари, Олег забрёл в знакомое кафе, сел за столик, заказал коньяк, и лишь тогда решился распечатать Ксюшино послание. В конверте лежал тетрадный листок, свёрнутый вдвое. Олег медленно достал его, развернул. На листке аккуратным Ксюшиным почерком было написано: «Лучше сломать жизнь, чем её отнять».

Московская осень, московская осень
Темнеет так рано, темно уже в восемь.
И память меня, словно ветер, уносит
В другую такую же точно московскую осень.

Олег смотрел в окно, по которому, словно слёзы, текли капли осеннего дождя: «Эх, если бы можно было время повернуть вспять…»


Москва.
2011 год

Боль была невыносимая. Я сидел в медпункте таксопарка и изредка постанывал, держась за живот. Фельдшер медпункта в растерянности металась то ко мне, то к окну, приговаривая: «Ну где же они?» Я тоже задавал себе такой вопрос и продолжал постанывать. Из зеркала на противоположной стене на меня смотрел человек, лицо которого было искажено страданием. Цвет лица был точь-в-точь такого же цвета, как и стена за спиной, то есть белым.
Наконец дверь медпункта открылась, и в помещение вошли двое – врач и фельдшер скорой помощи. Выслушав меня, ощупав мой живот, врач тоном, не терпящим возражений, вынесла вердикт: «Госпитализация».
Старенький РАФик весь дрожал, стонал, поскрипывал на ходу, как укатанная деревенская телега. Когда въехали на улицу с трамвайными рельсами посередине, РАФик загрохотал так, словно собрался развалиться на части. Я лежал на носилках и продолжал стонать, но теперь всё чаще и чаще. Каждый толчок старенькой неотложки отдавался болью внутри, и порой мне казалось, что сейчас мы вместе с РАФиком развалимся на куски.
Врач неотложки сидела рядом с водителем, почти не обращая на меня внимания, а рядом с носилками, на откидном стульчике, расположилась фельдшер. После очередного толчка и сопутствующего ему моего мучительного стона врач обернулась и что-то сказала фельдшеру. Та открыла кофр, достала из него шприц, чем-то его заполнила и подтолкнула меня в бедро:
- Ну-ка, ляг на бок.
Я с трудом повернулся, для приличия простонал и замер в ожидании. Фельдшер бесцеремонно стянула с меня штаны и тут же вонзила в мягкое место иглу шприца. В этот момент мне было абсолютно всё равно, что со мной делают, пусть хоть режут на части, лишь бы хоть немного избавиться от нестерпимой боли. Фельдшеру, судя по всему, тоже было всё равно. Сделав своё дело, она усмехнулась и сказала:
- Ну вот и познакомились.
Мне, честно говоря, было не до её шуточек, поэтому тонкость юмора фельдшера я не оценил, с трудом подтянул штаны и снова повернулся на спину, издав при этом такой стон, словно меня только что посадили на кол.
- Потерпи, сейчас легче станет, - услышал я голос фельдшера и не то сказал, не то простонал:
-Спасибо.
- Спасибо скажешь, когда болеть перестанет, - ухмыльнулась фельдшер, затем откуда-то достала маску, похожую на те, какими пользуются военные лётчики, и ловко надела мне её на лицо. Затем где-то пошарила, повернула какой-то вентиль и плотнее прижала маску. Послышалось лёгкое шипение, дышать стало тяжело, воздуха мне явно не хватало.
- Дыши спокойно и глубоко, не торопясь. Сейчас тебе легче станет. Только не спи, не закрывай глаза.
Я послушно стал делать равномерные глубокие вдохи и не заметил, как веки опустились сами собой. Мне стало настолько легко и спокойно, словно только что ничего и не болело.
- Не спи, смотри мне в глаза, - услышал я голос фельдшера. Но теперь этот голос показался мне не безликим, как прежде, а красивым, певучим.
Я с трудом открыл глаза и встретился взглядом с ней. Только теперь, когда стало легче, я заметил, что фельдшер – молодая женщина, с красивым лицом. Из-под белой шапочки кокетливо выбивалась завитая прядь темных волос. Тонкие брови, мягкие пухлые губы, аккуратный носик, и глаза… О, это были не просто глаза! Это были глазищи. Как говаривала моя сестра, даже не по пять, а по семь копеек каждый. Огромные, влажные, тёмно-карие вишни в обрамлении густых длинных ресниц.
- В глаза, в глаза смотри, старайся не засыпать, - снова потребовала фельдшер, но уже другим, более мягким и ласковым голосом.
Она даже не подозревала, что теперь не было надобности повторять мне об этом. Теперь, когда боль куда-то ушла, когда перестало трясти от озноба, когда ласковое тепло разлилось по всему телу, я и без напоминания готов неотрывно смотреть в эти бездонные глаза, готов ехать в этом тряском РАФике сколько угодно и куда угодно, только бы смотреть в эти глаза. Ах, до чего же она была хороша, эта миловидная спасительница! Я невольно скосил взгляд в сторону откидного стульчика и чуть не задохнулся под маской. Из глубокого декольте игриво выглядывали два нежных бугорка, тесно жавшихся друг к другу. Фельдшер проследила за моим взглядом и отняла маску от моего лица.
- Ну как, легче теперь?
- Да, - прохрипел я, лишившись в одночасье голоса. Взгляд мой снова вернулся к её лицу, к глазам-вишенкам.
- О, да я вижу, что ты совсем ожил, - засмеялась женщина, глянув на мой живот. Точнее, чуть ниже живота.
Я почувствовал, как кровь прихлынула к моему лицу. Сейчас оно было уже не как стена в медпункте, а как зрелый помидор. И дёрнул же меня чёрт надеть именно в этот день дурацкие треники, которые обычно я терпеть не мог. Нет бы джинсы, или брюки какие. Так нет же, выходной, видите ли, можно и что-то попроще. Ну и что, что нужно было в таксопарк заехать? Не на линию же выезжать, можно и по-домашнему, в трениках. Идиот, одним словом!
А фельдшер тем временем, лукаво прищурив свои красивые глазки, продолжала:
- Это хороший признак. Значит больной пошёл на поправку, - и добавила примирительно, заметив моё смущение: - да будет тебе краснеть, подумаешь, эка невидаль!
Этот примирительный тон меня не успокоил, а ещё больше смутил. Я отвернулся в другую сторону и стал сосредоточенно изучать обивку салона неотложки, словно от этого зависела если не моя жизнь, то уж как минимум здоровье. Какое-то время мы ехали молча, но я затылком чувствовал её взгляд и ухмылку. Это меня раздражало ещё больше, я был зол и на себя, и на неё. Неловкое молчание прервала фельдшер:
- Как самочувствие, больной? – словно ничего не произошло, спросила она.
- Нормально, - грубовато ответил я. Мне совершенно не хотелось разговаривать, я хотел как можно скорее доехать до больницы.
- Это хорошо, - безразлично, как мне показалось, промолвила женщина.
Я продолжал упрямо изучать обивку неотложки, нещадно укоряя себя за случившийся конфуз. Было желание выпрыгнуть из машины на ходу. Злость и досада овладевали мной всё больше, и я уже решил, что буду ей дерзить, если вдруг она снова коснётся моего неловкого положения.
Тем временем фельдшер, наклонившись к окошку-перегородке, о чём-то коротко переговорила с врачом, перекинулась несколькими фразами с водителем и, как мне показалось, участливо спросила:
- Не болит?
Я повернул к ней лицо и снова увидел эти бездонные, как глубокие колодцы глаза. Они были завораживающими, гипнотизирующими, от них невозможно было оторвать взгляд. И вдруг я, сам от себя не ожидая такой смелости после конфуза, вместо ответа спросил:
- Телефончик напишешь?
- Какой телефончик? – удивилась она.
- Свой, - довольно дерзко сказал я.
Она ухмыльнулась, её великолепные глаза хитровато прищурились, и она, сделав голос слегка удивлённым, ответила:
- Зачем записывать? Ты его и так запомнишь.
- У меня память на цифры плохая, - попытался оправдаться я.
- Этот запомнишь, не волнуйся, - она широко улыбнулась.
- Сомневаюсь. Ну ладно, попробую запомнить. Говори, - сдался я.
- Ноль три.
На меня смотрели огромные, не по пять, по семь копеек глаза, тёмно-карие, влажные, в обрамлении пушистых и длинных ресниц, глубокие, как колодцы, и из этой глубины светилась ироническая искорка.

Москва.
2011 год

Слёзы… Что это - сила, слабость? Что такое мужская скупая слеза? Каковы они, фальшивые слёзы? А слеза, прожигающая грудь до самого сердца? Слеза радости? Ох, как удивителен мир, выражаемый то смехом, то слезами…
Однажды я стал свидетелем трагедии. Идущий впереди меня автомобиль сбил мальчика лет семи, внезапно выбежавшего из-за стоящего у тротуара транспорта. Мальчик погиб на месте. Всё это произошло на глазах его родителей. Мать ребёнка, стоя на коленях возле сына, навзрыд плакала, не в силах даже причитать. Отец же стоял рядом, как изваяние, понурив голову, закусив до крови свою руку.
Из толпы, тут же собравшейся у места трагедии, вышла пожилая седенькая женщина, подошла к отцу мальчика и, мягко положив ему руку на плечо, сказала:
- Поплачь, сынок, поплачь. Выплесни горе со слезами. Нельзя так, молча, замыкать горе в себе.
Мужчина поднял замутнённый взгляд на женщину, виновато улыбнулся краешками губ, и отрицательно покачал головой:
- Не могу, мать. Не могу я плакать, не умею.
- Напрасно, сынок. Нужно поплакать, а то сердечко может не выдержать, – мягко настаивала старушка, поглаживая плечо мужчины. И тот вдруг зарыдал. Громко, с надрывом, задыхаясь и вздрагивая всем телом. Слёзы не капали, нет – слёзы текли ручьём на раскалённый асфальт, тут же испаряясь.
Старушка тоже пустила слезу, постояла ещё несколько минут, ласково, по-матерински поглаживая плечо мужчины, и побрела прочь, бормоча:
- Ну вот и хорошо, сынок, сердечку теперь легче будет. А то, неровён час, разорваться могло бы, сердечко то.
Я и мой пассажир, женщина средних лет, вернулись к машине и поехали дальше. Некоторое время молчали, думая об увиденном, но затем я нарушил молчание:
- А старушка, пожалуй, права.
- Конечно права, - подтвердила моя попутчица.
Мы ещё немного помолчали, как вдруг женщина спросила меня:
- А Вы умеете плакать? Доводилось в зрелом возрасте ронять слезу?
Я немножко растерялся от такого вопроса:
- Разумеется, умею. Но не всегда себе это позволяю. Часто на людях бываю. Люди же не любят слабых. А слёзы – это признак слабости.
- Глупость! – непререкаемым тоном сказала попутчица. - В Ваших словах есть признак глупости! И почему это Вы решили, что слёзы – это признак слабости?
Я не нашёлся, что ей ответить, и брякнул первое, что пришло на ум:
- Мужчины не плачут, мужчины огорчаются.
- Вы неверно истолковали эту реплику из фильма, - твёрдо заявила женщина. - Слёзы людские – это не стыд, не позор. Слёзы – это исцеляющая сила, данная нам природой.
- Возможно, - решил согласиться я, испытывая чувство неловкости за свой ответ.
- Вы ещё сомневаетесь? Напрасно. Поверьте, это так. Права была бабушка, уговаривая того мужчину поплакать. Ох, как права! Жизненный опыт ей это подсказал. Так что помогайте своему сердцу, если оно Вам не безразлично. Плачьте хоть иногда, - сказала мне на прощание женщина.
Прошло много лет с тех пор. Изредка я вспоминаю те слова, сказанные случайной попутчицей, но плакать всё-таки почти не плачу. Разве что всхлипну тихонько. Что-то внутри не даёт, мешает. Даже когда хоронил трагически погибшую маму – держался. После похорон тяжело заболел, но никак не связывал это со слезами.
Всё же попутчица моя была права: глупость, глупость мешает. Глупость и ненужный, неуместный стыд не позволяют пролить слезу. Сердце иногда просит, умоляет: поплачь, ну что же ты? Поплачь, помоги мне! А я ему в ответ – сигарету за сигаретой. Ну в крайнем случае валидол. А оно просит, чтобы я вылился слезой! Вылился, а не залился никотином или лекарствами. А я продолжаю потчевать его химией, травить дымом. Эх, верно говорят люди: дурная голова редко ладит с сердцем. Странно всё-таки получается: два органа – голова и сердце, а не понимают друг друга. Если бы не наша тупоголовость, упрямство, то сердца служили бы нам во много раз дольше.
Однажды я смотрел по телевизору новости, и в одном из блоков показали сюжет, снятый каким-то натуралистом. На берегу реки крокодил захватил молодую косулю и поволок её в воду. Неподалёку от этого места стоял бегемот. Косуля кричала, билась, пытаясь вырваться из железной хватки рептилии. И вдруг этот бегемот срывается с места и бросается в воду, всей своей массой тараня крокодила. Тот, спасаясь, выпустил добычу и скрылся под водой. Бегемот же, подталкивая своей огромной мордой косулю, стал помогать ей выбраться на сушу. На берегу косуля обессилено упала на траву, пытаясь языком дотянуться до раненой ноги, но это у неё никак не получалось. И тогда бегемот взялся вылизывать рану на ноге косули. В этот трогательный момент оператор дал крупный план и, о боже! - из глаз бегемота ручьём лились слёзы!
В детстве мне как-то довелось видеть плачущую лошадь. А в одной из газетных статей я читал о том, как собака, оставленная хозяином у трапа самолёта, лежала на траве лётного поля, глядя на закрытый люк самолёта, и из глаз её текли слёзы.
Не знаю, и, пожалуй, никто не знает, что происходит в этом состоянии, в этом настроении, когда катится слеза у какого-то животного, что с ним происходит внутри. Что происходит с его нервной системой, с его душевными какими-то порывами. Но что происходит с человеком нам дано понять.
Вот если задаться вопросом: что спасло сердца наших бабушек и матерей, оставшихся без мужиков в войну? Слёзы! А что им дало возможность преодолеть трудности, голод, холод и нужду? Тоже слёзы! Что не позволило миллионам сердец не разорваться от радости, когда пришла победа? Опять же слёзы. А что помогает новорожденному ребёнку самостоятельно вдохнуть первый глоток воздуха? Снова слёзы.
Слёзы – оборонительная сила. Сила женщины – в слезах. Ничто так не трогает мужчин, как слёзы любимой женщины, и ничто не раздражает его так, как слёзы женщины, которую он перестал любить. Женщина не права до тех пор, пока не заплачет. Слёзы – это дождь, смывающий земную пыль, что покрывает наши заскорузлые сердца.
Когда плачешь, то, может быть, и не становится легче. Но это обманчивое ощущение. То, что слеза сберегает возможность не разорваться сердцу, это уж, поверьте, столетиями доказано. Иначе человечество не было бы этой милостью награждено природой. Слёзы – это исцеление души. Не стесняйтесь плакать.

Москва.
2011 год

Ночь. Дорога плавно, с лёгким шуршанием стелется под колёса автомобиля, на мокром асфальте отражаются жёлтые пятна уличных фонарей. Щётки стеклоочистителя лениво смахивают с лобового стекла редкие капли. Улицы в эту ненастную ночь пустынны.
Он умело ведёт автомобиль, целиком погрузившись в свои думы. Он давно заметил, что самый лучший способ остаться наедине со своими мыслями – это сесть в машину и поехать куда глаза глядят. Ехать не спеша, не выбирая маршрута. Просто ехать и думать, ехать и думать. Думать о ней, такой любимой, желанной и единственной…
Сейчас ему вспомнился день их первой встречи. Как же долго он жил без неё! Как долго он ждал её, глядя лишь на фотографии, обмениваясь электронными письмами да иногда созваниваясь по телефону! Их разделяли три границы, три государства были между ними. И вот наступил долгожданный день. День, который перевернёт всё в его душе.
Аэропорт был похож на муравейник. Нет, пожалуй, в муравейнике больше порядка, чем в этом аэропорту. Минут сорок Он пытался припарковаться, выискивая место на многоэтажных парковках, переезжая с этажа на этаж, то вверх, то вниз. Мест, как на зло, свободных не было. От волнения перед предстоящей встречей нервы и так были натянуты, как струна, а тут ещё эта проблема с парковкой. Не хватало только опоздать. Наконец нашлось место, и он, облегчённо вздохнув, взял цветы и пошёл в зал прилёта.
Рейс, как водится, задерживался. Правда, ненадолго. Всего-то на час. Какой пустяк по сравнению с тремя годами, которые Он ждал этой встречи! Сколько раз в мыслях он проигрывал этот миг, сколько разных вариантов представлял, но всё оказалось не так, как это виделось.
У выхода из зоны получения багажа стояла толпа встречающих, из-за которой что-либо рассмотреть было невозможно. Только бы не пропустить, только бы не разминуться! Он протиснулся поближе к стеклянной перегородке, отделяющей встречающих от зала прилёта, и стал внимательно всматриваться в толпу пассажиров. Время тянулось жутко медленно. От волнения сердце было не на месте. Казалось, что оно сейчас выскочит из груди.
«Так, как только подойду к ней, сразу вручу цветы и обниму. И буду долго держать её в объятиях», - думал он, внимательно глядя сквозь стекло.
Вот она! Наконец-то! Остановилась в узком проходе, растерянно озираясь по сторонам. Он ринулся ей навстречу. От волнения голос куда-то пропал. Он молча обнял её и поцеловал, забыв про цветы. Толпа прибывших пассажиров напирала, и стоять в узком проходе, обнявшись, было невозможно. Наконец он пришёл в себя, сказал: «Здравствуй, родная», вручил ей букет и, подхватив багаж, повёл к выходу.
Всё получилось совсем не так, как он себе это представлял. Долго пришлось выбираться с парковки, выезжать с площади аэропорта. Будь она неладна, эта реконструкция! Нигде не протиснешься, никуда нормально не проедешь! Ух, наконец-то выбрались.
Дорога до города была ровная и почти свободная - воскресенье, благодать! «Неужели сбылось? Неужели это она? Она рядом со мной! Какое же это счастье! Она рядом, достаточно руку протянуть, чтобы прикоснуться!», - подумал он и взял её маленькую ладонь в свою. Так они и ехали до самого города, держа дуг друга за руку…

Ночь. Пустынные улицы. Редкие прохожие. Жёлтые глаза фонарей. Он бесцельно колесит по городу, думая о своём, потаённом. Память снова возвращает его в те дни, когда они были счастливы.
Она оказалась именно такой, какой он себе её представлял. Точь-в-точь такой, какой ему нарисовало его воображение за эти годы. Появилось даже ощущение, что они были знакомы раньше, в прошлой жизни. Словно жизнь пошла по второму кругу.
Они долго катались по городу, иногда останавливались и гуляли по площадям, бульварам и скверам. Ей всё было интересно. Она видела этот город впервые. Нет, не совсем так. Когда-то, с десяток лет назад, она была здесь проездом. Но тогда ничего не запомнилось. И сейчас она с интересом рассматривала достопримечательности этого города, слушая его рассказы и комментарии. Им было хорошо. Они были вместе! И всё вокруг казалось чистым, светлым и красивым.
Он любовался ею, не в силах оторвать взгляд. И только дорога вынуждала отвлекаться от созерцания этой красоты. Но и управляя автомобилем, он украдкой посматривал на неё, слушая этот ни с чем не сравнимый голос. Она была очаровательна! «О, Судьба, - думал он, - спасибо тебе за то, что ты сделала мне, грешному, такой подарок! Спасибо за то, что ты свела меня с этой чистой, светлой, прекрасной Женщиной! Я не достоин её любви, но ты, Судьба, распорядилась иначе. Видимо, Бог есть на свете, и он за нас решил, когда и кто с кем будет счастлив»…

***
Дни, отведённые им Судьбой для первой встречи, пролетели быстро. Они провели вместе почти неделю! Нет, всего лишь неделю. Как это мало! И как это много! Они были счастливы, они любили друг друга. Он не переставал ею любоваться и восхищаться. Для него она была ангелом, божеством. Он ухаживал за ней, как за ребёнком, ни на минуту не оставляя её без внимания. Какое это было для него блаженство - быть рядом с ней!
Время, когда человек счастлив, летит неумолимо. И вот наступил день прощания. Они долго стояли обнявшись у входа в зону контроля аэропорта. Как же ему не хотелось её отпускать! Как же ей не хотелось его покидать! Но жизнь – штука суровая. Она часто диктует правила, которые нам не нравятся, но по которым приходится жить.
Он стоял у пограничной черты и, не отрывая взгляда, смотрел, как она проходит контроль перед посадкой в самолёт. Ком подступал к горлу, слёзы наворачивались на глаза. Хотелось крикнуть: «Остановись! Это не справедливо! Ты мне нужна!» Но он молчал и, не отрываясь, смотрел на неё.
Предпосадочные процедуры завершены, багаж сдан, и она направилась к эскалатору, чтобы уйти на посадку в самолёт. Этот миг был для него самым ужасным. Ещё бы минуту, ещё бы секунду побыть вместе!
Они встретились взглядом, и он жестом подозвал её к себе. Она подошла к барьеру. Между ними на полу аэропорта была начерчена полоса, отделяющая таможенную зону от общего зала, полоса, условно обозначающая границу. Рядом никого из пограничников или служащих аэропорта не было, и он, наклонившись через барьер, поцеловал её. Это был поцелуй через границу! Она прошептала: «Я вернусь. Мы обязательно увидимся».

***
И снова потекли дни ожидания. Но это были уже не те дни, что раньше. Не то ожидание, что было до этой встречи. Теперь они могли жить воспоминаниями. Они обязательно встретятся ещё. И неизвестно, какой подарок может ещё преподнести Судьба двум любящим сердцам.

***
Дождь. Ночные улицы большого города. Память снова и снова возвращает Его в те счастливые дни…
Эх, дороги – пыль да туман. Снова дороги. Сколько Он поколесил по этим дорогам? Не сосчитаешь даже. Пожалуй, раза три хватило бы до Луны и обратно съездить. Была бы только дорога. Если попытаться пересчитать часы, проведённые за рулём, то, пожалуй, полжизни осталось на дорогах. А сколько дум было передумано за это время, сколько самых разных воспоминаний промелькнуло в голове! Дорога. Самое подходящее место для того, чтобы побыть наедине со своими мыслями. Он закурил, приоткрыв окошко, и память снова унесла его в прошлое.
Он познакомился с ней где-то четыре года назад, когда, изучая «всемирную паутину», забрёл на один из ресурсов, где люди непринуждённо общались между собой в режиме реального времени. Это было обычное в наше время виртуальное знакомство. У него – ник, у неё – ник. И ни он, ни она тогда даже не предполагали, что виртуальность станет реальностью, что это – судьба…


Москва.
2007 год

- Давай, Батя, ещё по маленькой, - сказал Алик, наливая в стопки водку.
- Если по маленькой, то давай – ответил Владимир Васильевич.
Алик наколол вилкой кружок колбасы и поднял свою стопку:
- Давай, батя, за силу русского оружия.
Они чокнулись и залпом выпили. Владимир Васильевич взял маринованный огурчик и аппетитно захрустел.
- Знаешь, сынок, ты не правильный тост произнёс.
- Что в нём неправильного? Нужно было выпить за что-то другое?
- Не в русском оружии сила, Алик, а в русском духе. В духе русского воина. Американы вон, погляди, как вооружены! Не чета нашей армии! А, не приведи господь, доведётся схлестнуться с нашими ребятами в контактном бою, думаешь, поможет им их супер оружие? Вот как поможет! – Владимир Васильевич зло свернул фигу, показал её Алику, затем задумчиво посмотрел на неё сам. – Вот так-то, брат мусью…
- Верно говоришь, отец, верно. В близком бою вояки они хреновенькие. Нет в них того духа, той отчаянной злости, что присущи русскому солдату. А всё почему? Да потому, что они за деньги, а не за идею воюют. И не хочет янки отдавать богу душу. Иначе нафига ему те деньги?
- А за какую такую идею воюешь ты, сын? – прищурившись, спросил Владимир Васильевич.
Алик от удивления чуть не подавился куском колбасы:
- Как за какую? Ну ты, батя, даёшь! Да за ту же, что и ты воевал!
Владимир Васильевич грустно усмехнулся:
- Эх, сынок, сынок. Не то ты говоришь. Я воевал с фашистом, защищал свою землю, свой народ, воевал за то, что Родиной зовётся. А ты за чью землю воюешь? Кому из нас нужны те камни? Нам что, своей земли не хватает?
- Батя, я что-то не понимаю тебя. Я давал присягу, существует воинский долг. Мы защищаем там народную власть. Это наш интернациональный долг! – повысив голос, воскликнул Алик.
- Брось, сын, не на политзанятиях мы с тобой. Долг, говоришь? Интернациональный? А кто кому должен, ты не задумывался?
- Батя, я тебя не узнаю. С каких пор ты стал таким пацифистом? Что же ты в таком случае делал в Чехословакии в шестьдесят восьмом?
Владимир Васильевич вздохнул, глянул в глаза сыну и ответил:
- Тоже, получается, долг интернациональный выполнял. Только никому этот интернационализм на поверку оказался не нужен. Чехи до сих пор нас считают оккупантами. И не только они. И венгры, и гэдээровцы, и поляки. А вот подумать: зачем нам всё это? У нас что, своих проблем не хватает? Для чего нам нужны египтяне, ставшие для нас теперь чуть ли не врагами, эфиопы, палестинцы и прочие нигерийцы? Никогда они не станут нашими друзьями!
Владимир Васильевич вздохнул и потянулся к бутылке:
- Сколько ребят хороших угробили с этими вечными интернациональными долгами! Давай, сын, помянем всех, кто сложил головы на чужбине, - поднял стопку Владимир Васильевич.
Мужчины встали, молча посмотрели в глаза друг другу и молча, не чокаясь, выпили. Они так и продолжали стоять напротив друг друга. Два офицера. Два представителя воинской династии. Один – полковник в отставке, по случаю приезда сына надевшего мундир с наградами, другой – старший лейтенант, находящийся в отпуске по случаю реабилитации после ранения.
- Да, батя, я сам иной раз задумываюсь над тем, что мы там забыли? Особенно после ранения. Там было не до размышлений. А пока в госпитале валялся, было время подумать. Вот скажи мне, отец, как получил ранение мой дед?
- Ты же знаешь об этом, - удивился Владимир Васильевич.
- Знаю, но ты ответь всё-таки.
- Ну, - несколько растерялся полковник, - было это в августе 45-го. Слышал, наверное, о безлюдном, безводном Хингане? Вот там твоего деда и достала японская разрывная пуля. Его счастье, что рикошетом. Иначе бы всё, каюк.
- Японская, говоришь? А ты свои осколки в череп как поймал? – хитро прищурившись, спросил Алик.
- Не пойму я, куда ты клонишь, - недовольно пробурчал Владимир Васильевич, - ну ты же знаешь: под Кенигсбергом фриц по моему танку из фаустпатрона влепил.
- Значит, в тебе немецкие осколки сидят?
- А то чьи же? Конечно, немецкие! – недоумевая, сказал Владимир Васильевич.
- А вот во мне, батя, наше, советское железо сидело, - грустно произнёс Алик.
- Не понял! Это как так – советское?
- А так! Дух влепил нам в броню нашу, советскую кумулятивку. Я успел увидеть того, кто выстрелил, и увидеть то, из чего он выстрелил. Почти в упор! Это был наш эрпэгэшник! Понимаешь, батя, наш, отечественный, советский!
- Да ты что? Откуда он у душманов?
- А мне почём знать? Или кто-то из наших скурвился, продал втихаря, или из их Народной армии наше оружие утекает к духам.
- Из наших вряд ли, - сокрушённо покачал головой ветеран.
- Вряд ли… - эхом отозвался молодой офицер
Мужчины замолчали. Каждый думал о своём. И оба думали об одном и том же: о боевой дружбе, о подлом предательстве, а главное о том, почему кому-то неймётся жить в мире?
Они сидели за столом, пили водку, поминали деда, товарищей, всех, кто сложил жизнь, будучи при погонах. Они пили за здоровье, за тех, кто сейчас в окопах, они пили за жизнь. Седой отставной полковник в парадном мундире и молодой старлей в новенькой, с иголочки форме. Шёл 1982 год…

Москва.
2010 год

1.

Его я приметил сразу. Было погожее майское утро, до отправления поезда оставалось ещё много времени, и я решил посетить Брестскую крепость. Мне и раньше доводилось здесь бывать, но всякий раз, когда появлялась такая возможность, я приходил сюда. Приходил, чтобы почтить память наших дедов и отцов, чтобы мысленно снова и снова прикоснуться к тем жарким дням и ночам лета сорок первого.
В эту раннюю пору территория крепости была безлюдна. Человек стоял у Вечного огня, склонив седую голову, держа в правой руке несколько красных гвоздик. Вместо левой руки у него был протез, одетый в чёрную кожаную перчатку. Постояв в скорбном молчании минуту, он нагнулся к мемориальной плите и положил на её край цветы. Затем, по-старчески ссутулившись, неспешной шаркающей походкой направился к храму, который в довоенные годы служил расквартированному в крепости гарнизону красноармейским клубом. Теперь же его восстановили, отреставрировали и вернули прежнее назначение.
Я на некотором расстоянии пошёл следом за этим человеком. Напротив храма он остановился, трижды перекрестился и поклонился. Порыв ветра откинул в сторону полу его плаща, и на сером пиджаке мелькнула скромная орденская планка с несколькими лентами. Я не успел разглядеть её, но даже если бы и разглядел, то всё равно бы не понял, к каким наградам эти ленты. Чтобы не привлекать к себе внимания, я остановился в нескольких шагах от него и направил фотокамеру на храм, сделав пару снимков. Тем временем человек продолжил своё неспешное шествие по дорожке, направившись к руинам казармы.
Не могу сказать, чем заинтересовал меня этот человек, но я следовал за ним, словно привязанный невидимой верёвочкой, деланно разглядывая всё вокруг, раз за разом щёлкая затвором фотоаппарата, при этом украдкой наблюдая за ним. Человек приостановился у руин казармы, прочёл табличку и направился по бетонной дорожке влево, к Тереспольским воротам. Там он постоял с минуту, взглянул вверх на разбитые снарядами, посечённые пулями и осколками стены, и прошёл сквозь арку на берег Западного Буга. Я проследовал за ним.
Человек стоял на берегу и, задумавшись о чём-то, глядел на тёмную воду пограничной реки. Течение в этом месте было довольно быстрым; напротив тропинки, ведущей к реке, у самого берега, вода с тихим плеском бурлила прямо у его ног. Весенний ветер трепал давно не стриженные кудри, седые волосы отливали серебром в лучах утреннего солнца.
Мне пришла в голову мысль, что седовласый старик, задумчиво глядящийся в воду реки – отличный сюжет для снимка. Он стоял вполоборота, хорошо был виден его профиль; развевающийся на ветру плащ, взъерошенные седые волосы, стремнина реки, часть иссечённой осколками и пулями красной кирпичной стены, нависающей над рекой – всё это придавало сюжету таинственную торжественность. Я направил в его сторону объектив и быстро сделал несколько снимков. Человек вдруг обернулся, хоть за шумом воды он не мог услышать тихого щелчка фотозатвора, и мы встретились с ним взглядом. Мне отчего-то стало неловко, я стыдливо опустил фотокамеру, смущённо улыбнулся ему и вышел из арки.
Второй раз я увидел его на станции Брест. Он сидел на скамеечке, стоящей у входа в вокзал, запрокинув голову и прищурив глаза, и наслаждался ласковым весенним солнцем. Рядом стоял небольшой старомодный коричневый чемоданчик с твёрдыми углами - вероятно, человек оставлял его в камере хранения, когда ездил в крепость. Вдруг он открыл глаза, и наши взгляды снова встретились. Я улыбнулся и слегка кивнул ему головой, он сдержанно ответил на моё приветствие и снова прищурился, подняв лицо навстречу солнцу.
Я зашёл в вокзальный ресторан, чтобы как-то скоротать время, оставшееся до отправления поезда, и устроился за столиком у окна. Сделал заказ официанту и, ожидая, стал посматривать в окно в надежде увидеть этого человека. Но скамейку, на которой он сидел, из окна ресторана видно не было.
Неторопливо поглощая лёгкую закуску и запивая её холодным пивом, я поймал себя на том, что почему-то неотступно думаю об этом человеке. Что же меня в нём так привлекло, почему этот седовласый старик так запал мне в душу? Ответа я не находил, но чувствовал, что если не поговорю с ним, то упущу что-то очень важное для себя. От этого ощущения меня охватило какое-то внутреннее беспокойство.
Я вышел на перрон и бросил взгляд на скамейку, стоящую у входа в здание вокзала. Седовласого человека на ней уже не было, вместо него сидела какая-то женщина с двумя детьми. Я оглянулся по сторонам, но нигде его не увидел, зашёл в зал ожидания – и там нет его. Неприятно защемило сердце, словно я не обнаружил на месте близкого мне человека.
В вагон я вошёл минут за пять до отправления. Предъявил проводнику билет и привычно проследовал к своему купе. В дверях я ошеломлённо остановился: за столиком напротив моего места сидел единственный мой попутчик, и этим попутчиком оказался тот самый седовласый человек. Какое-то внутреннее облегчение появилось на душе при виде этого старика, словно мне наконец удалось найти нечто ценное, что раньше потерял и что так долго искал.
Я вошёл в купе, улыбнувшись, поздоровался с ним как со старым знакомым, поставил свою сумку на край полки и присел к столику. Человек, не проявляя каких-либо эмоций, сдержанно кивнул мне в ответ и отвернулся к окну.
- В Москву? – спросил я, чтобы как-то разрядить натянутость обстановки и завязать разговор.
- В Москву, - ответил он, едва взглянув на меня, и снова отвернулся к окну.
Я почувствовал неловкость, пауза затягивалась. Поезд уже набрал ход, проводник принёс постель, а мы так и не обмолвились с попутчиком ни единым словом. Я вышел в тамбур, закурил и стал размышлять, как бы аккуратно начать разговор с этим замкнутым человеком. У меня было предчувствие, что он замкнулся в себе не просто так, что он что-то сейчас переживает, и быть может мне вовсе не следует проявлять нетактичность, пытаясь его разговорить? Я пребывал в растерянности.
Так и не придя к какому-то решению, я вернулся в купе. Мой попутчик всё так же глядел в окно, погружённый в свои думы. Я достал книгу, надел очки и принялся читать, изредка украдкой поглядывая на него. Он продолжал смотреть в окно, совсем не обращая на меня внимания.
Я уже смирился с тем, что разговор, даже самый пустяковый, с моим молчаливым попутчиком не получится, как вдруг он сам неожиданно нарушил молчание:
- А давайте-ка мы с вами закусим?
И не успел я ничего ответить, растерявшись от неожиданности, как он уже доставал из пластикового пакета нехитрую домашнюю снедь. На столике, предварительно застеленном газетой, следом за кругом краковской колбасы, пучком зелёного лука, хлеба, варёными яйцами, домашними котлетами, солёными огурцами появилась бутылка водки.
- Спасибо, - смутился я, - но только у меня ничего нет с собою. Я обычно не беру еду в дорогу, довольствуюсь вагоном-рестораном. Разве что минеральную воду…
- Да Вы не стесняйтесь, ешьте-пейте на здоровье, - поспешил успокоить меня попутчик, ловко отвинтив зубами пробку на бутылке и разливая водку по стаканам.
- Спасибо, - ещё раз поблагодарил я. - А давайте сходим в ресторан. Я угощаю…
- Зачем ресторан, если у нас и так закуски вдоволь? – удивился попутчик.
- Да, но всё же… - вновь смутился я.
- Ай, пустое, - возразил попутчик, махнув рукой в чёрной перчатке, и добавил:
- Будем знакомы - Шинкевич Матвей Иванович.
- Очень приятно, - ответил я и тоже представился.
- Ну, за знакомство, - протянул свой стакан Шинкевич, и мы со звоном чокнулись. Матвей Иванович подмигнул мне и залпом опорожнил стакан. Какое-то время мы сосредоточенно закусывали. Молчание нарушил Матвей Иванович:
- Вы москвич?
- Да, - ответил я, - но у меня белорусские корни. Моя мама белоруска, и я иногда навещаю эти края. А Вы?
- А я здешний, из Кобрина. Родился я, правда, не тут, а на Могилёвщине, в Чаусах. Слыхали о таком городе?
Я кивнул в знак согласия, и он продолжил:
- До войны я жил с родителями в Чаусах. В сороковом году моего отца, - он был военный, - перевели в Слуцк, что в Минской области. Ну, мы с мамкой чуть позже к нему туда тоже переехали.
Шинкевич снова налил немного водки в стаканы, мы выпили, и он сменил тему беседы:
- Вот, в кои-то веки решил съездить в Москву. За всю жизнь ни разу так и не довелось побывать в столице. А теперь товарищ пригласил к себе в гости, на День Победы. Мы с ним не виделись с сорок первого…
- Он ваш однополчанин? – поинтересовался я.
- Однополчанин? – переспросил Шинкевич. – Какой там однополчанин! У нас и полка тогда никакого не было.
- Но вы вместе воевали?
- Можно сказать и так… Воевали, конечно, но не долго.
Я невольно глянул на скромную орденскую планку, состоящую, как только сейчас разглядел, лишь из трёх ленточек. Матвей Иванович заметил мой взгляд.
- Верно подметили: наград у меня не густо. Да и те – юбилейные. На днях по случаю Дня Победы орден Отечественной войны вручили. Я ещё дырочку под него не успел прокрутить, – Шинкевич достал из кармана пиджака орден, поблескивающий новой эмалью на морщинистой ладони, виновато улыбнулся. – Таких, как я, в те времена не награждали…
Матвей Иванович замолчал, о чём-то задумался, снова повернувшись к окну. Мне же неловко было прерывать молчание и выспрашивать его о подробностях. Через минуту он сам предложил мне:
- Ехать нам ещё долго. Если хотите… если, конечно, Вам это будет интересно, то я расскажу, как всё было.
Я с благодарностью принял это предложение, и он начал свой рассказ.

2.

- Товарищи! Всех, кто прибыл не по повестке, прошу разойтись по домам до особого распоряжения! Остаются только те, кто вызван повесткой! – осипшим от крика голосом распоряжался с крыльца военкомата капитан. Некоторые из собравшихся, переговариваясь между собой, стали расходиться. Но Матвей не уходил. Улучив момент, когда работник военкомата, проверяющий на входе повестки, отвлёкся, Матвей проскользнул внутрь и смешался с толпящимися в тесном коридоре призывниками. Через десять минут вошёл всё тот же капитан:
- Внимание! Всем прибывшим по вызову сдать повестки в окошко дежурного!
Призывники потянулись к дежурке, сдавая свои повестки, и возвращались в коридор ожидать вызова. Знакомых среди толпящихся призывников Матвей не увидел, поэтому прислонился спиной к стене и стал наблюдать за происходящим. В коридоре военкомата стоял негромкий гомон, многие призывники собирались кучками, обсуждая что-то. Периодически открывалась дверь, оттуда выкрикивали фамилию, очередной призывник заходил в кабинет, через некоторое время выходил оттуда и направлялся в дальний конец коридора, к выходу во внутренний двор военкомата.
К полудню коридор опустел, в нём остался стоять лишь Матвей. Из кабинета вышел капитан, глянул на Матвея и спросил:
- По повестке?
Матвей в ответ кивнул.
- Фамилия?
- Шинкевич.
Капитан повернулся в кабинет и кого-то спросил:
- На Шинкевича повестка есть?
Получив отрицательный ответ, он раздражённо посмотрел на Матвея и спросил:
- Дежурному повестку сдавал?
Матвей снова кивнул головой.
- Да что ты, как немой, всё киваешь? Язык проглотил? Документы! - потребовал капитан. Матвей быстро достал свой паспорт. Тот взял его в руки и сказал:
- Заходи.
Матвей вошёл следом за капитаном в комнату, у дальней стены которой стоял длинный стол с несколькими стопками бумаг. За столом сидел моложавый младший лейтенант и какой-то гражданский в мятом пиджаке. Капитан бросил на стол паспорт Матвея и сказал:
- Разберитесь. Я сейчас вернусь.
Младший лейтенант открыл паспорт, затем поднял взгляд на Матвея, снова взглянул в документ и спросил:
- Тебе сколько лет?
- Восемнадцать, - соврал Матвей и, увидев удивлённо поднятую бровь лейтенанта, добавил:
- Через три месяца будет.
Офицер захлопнул паспорт, протянул его Матвею и непререкаемым тоном сказал:
- Вот через три месяца и приходи. А сейчас – марш домой, и не мешай работать. И без тебя голова кругом идёт.
- Но я… у меня отец… - начал было оправдываться Матвей, но младший лейтенант строгим голосом скомандовал:
- Кру-гом! Шагом марш!
Матвей в расстроенных чувствах вышел на улицу и направился к дому. По шоссе, ведущему на восток, в направлении Бобруйска проехали несколько эмок, следом за ними прогромыхали грузовики с солдатами. Матвей посмотрел им вслед, и нехорошее предчувствие шевельнулось в нём. Он уже подходил к дому, когда его обогнала ещё одна колонна грузовиков, следом за ней потянулись тягачи с 203-мм гаубицами на буксире. Откуда-то с западных окраин города донеслись раскатистые звуки взрывов. Высоко в небе, севернее города, с басовитым ровным гулом пролетели на восток самолёты. Много самолётов – десятка три.
К вечеру стало понятно, что оборонительные бои идут уже на западных окраинах Слуцка. Гулкие разрывы доносились всё чаще, всё ближе подступая к центру города. То там, то здесь поднимались в небо столбы дыма. Над крышами домов на небольшой высоте пронеслись самолёты с крестами на крыльях и, набирая высоту, легли на крыло, заходя снова на боевой курс, чтобы сбросить свой смертоносный груз на обороняющиеся под Слуцком войска. Матвей глянул им вслед и бегом пустился назад к военкомату. Навстречу ему попались ещё несколько грузовиков с бойцами в кузовах, едущих в направлении Бобруйска.
У военкомата стояла полуторка, несколько человек в штатском выносили из здания пачки перевязанных бечёвкой бумаг и грузили их в кузов. На крыльце появился знакомый уже младший лейтенант.
- Опять ты? А ну, марш домой, вояка! – прикрикнул на него офицер. – И носа сегодня не смей показывать на улицу!
С чувством досады и горечи Матвей вернулся к дому. Он догадался, что военкомат эвакуируется, а это значит, что плохи дела, что отступают наши. В это не хотелось верить.
Был уже поздний вечер. Матвей вышел из дома на пыльную, раскалённую за день улицу и стал прислушиваться к звукам боя. Откуда-то с востока доносилось эхо артиллерийской канонады – стреляли 203-мм орудия, которые днём Матвей видел на шоссе. Небо, подсвеченное багряным закатом короткой июньской ночи, часто озарялось оранжево-красными зарницами, вспыхивающими на западе; в городе пахло гарью. Ближе к полуночи бой стал стихать, изредка лишь то тут, то там слышались одиночные выстрелы и редкие пулемётные очереди.
Ночью по шоссе снова проехали на восток несколько десятков грузовиков, оставив за собой лишь облако пыли. Ближе к рассвету через город прошли нестройные пешие колонны измотанных боями, покрытых серой пылью уставших красноармейцев, проехали гужевые повозки с армейским имуществом и ранеными бойцами. По всему было видно, что наши войска оставляют город.
Глядя вслед удаляющемуся обозу, Матвей вдруг решительно развернулся и пошёл к дому. Едва войдя, он открыл чулан, снял с гвоздя отцовское охотничье ружьё, патронташ, затем достал с полки жестяную коробку с патронами и, не разбирая их, растолкал по карманам, пристегнул к брючному ремню охотничий нож в кожаных ножнах. Не теряя ни минуты, прошёл в свою комнату, достал из шкафа вещмешок, который обычно брал, отправляясь с отцом на охоту, быстро затолкал в него кусок мыла, вафельное полотенце, пару носок, смену белья. Затем зашёл в кухню, взял буханку хлеба, небольшой кусок сала, банку килек, ложку, завернул всё это в газеты и тоже сунул в вещмешок. Вернулся к чулану, пошарил рукой на полке и достал прорезиненный мешочек, в котором было немного соли в жестяной баночке, два коробка спичек, плоский электрический фонарик с запасной батарейкой к нему, компас, три индивидуальных перевязочных пакета, пузырёк с йодом. Это был «аварийный запас» для охоты, как шутил отец. Там же, на полке, лежала плоская металлическая фляжка с водкой и пустая армейская фляга. Наполнив флягу водой, он прихватил на кухне алюминиевую кружку и всё это так же сложил в заплечный мешок.
Матери дома ещё не было. Она как ушла утром на дежурство в больницу, так до сих пор не возвращалась. Матвей взял газету, и на полях написал карандашом: «Мама, не волнуйся, я ушёл в военкомат. Так надо». Подумал, и дописал: «Всё будет хорошо». Ему стало жаль маму. Она и так уже пять дней была сама не своя: отца ещё 21 июня вызвали в батальон, и с тех пор они его не видели, ничего не знали ни о том, где он теперь, ни о том, что с ним - жив ли, здоров?

3.

Матвей быстрым шагом шёл по шоссе на восток с твёрдым намерением догнать какую-нибудь колонну красноармейцев и пристроиться к ней. Он прошёл деревню Весея и был уже километрах в шести от Слуцка, когда услышал приближающийся сзади звук мотоциклетного мотора. Матвей оглянулся. По шоссе через деревню ехало несколько мотоциклов с колясками. Матвей остановился, чтобы разглядеть, кто это едет, как вдруг с переднего мотоцикла раздалась пулемётная очередь. По асфальту зацокали пули, высекая искры и поднимая фонтанчики пыли. Одна пуля, отрикошетив, с визгом пролетела над головой. Вторая очередь не заставила себя долго ждать, и уже была точнее первой – пули просвистели на уровне головы, рядом с ухом. Матвей опрометью кинулся в кювет, быстро перебрался в низкорослый ивняк и через мгновение был уже в небольшой роще, уходящей к югу от шоссе. Скрываясь в утреннем тумане, он ринулся вглубь, спотыкаясь о корни и цепляясь брюками за колючие кусты ежевики. Головной мотоцикл съехал передним колесом на обочину, и пулемётчик выпустил в рощу несколько длинных очередей. Матвей залёг за стволом дерева, но как только стрельба стихла, снова устремился подальше в лесок.
Треск мотоциклов стал удаляться к востоку. Матвей понял, что его не стали преследовать, но решил не испытывать судьбу и продолжил продираться сквозь густой подлесок вглубь рощи. Когда уже был виден между деревьев просвет на противоположной стороне леска, он остановился и прислушался. С шоссе доносился шум танковых двигателей и лязг гусениц. Где-то восточнее послышались выстрелы, раздалось несколько взрывов. Это немецкий мотоциклетный дозор напоролся на отступающих красноармейцев. Бой длился не долго, внезапно вновь наступила тишина.
Поразмыслив, Матвей пришёл к выводу, что выходить на шоссе опасно – немцы уже за Слуцком. Нужно было уходить на юг, в сторону железной дороги, пересечь её и выйти к Любанскому озеру. Матвей хорошо знал эти места. Вместе с отцом он не один раз выбирался сюда на охоту. К востоку от озера на многие километры тянулись леса – северная оконечность Полесья. Места там заболоченные, труднопроходимые, поэтому риск наткнуться на немцев был невелик.
Матвей осторожно выбрался на опушку рощи, затаился в кустах, прислушался. Утреннюю тишину нарушал лишь звонко кукарекавший на Бусловском хуторе петух. Между хутором и едва видневшейся в тумане тёмной полоской леса был луг, местами поросший густыми, похожими на гигантские шапки кустами вербы. Обойдя хутор с подветренной стороны, чтобы не потревожить собак, Матвей оказался чуть ли не по пояс в мокрой от утренней росы луговой траве. Перебежками от куста к кусту, пригибаясь как можно ниже к земле, так, что колоски травы хлестали по лицу, он добрался до леса. Стояла утренняя тишина, высоко в сосновых ветках возились птицы, солнце уже проглядывало между длинными стволами вековых сосен; выстрелов или человеческих голосов не было слышно. Присматриваясь к сосняку, прислушиваясь к звукам леса, Матвей вышел на небольшой сухой взгорок, устроился с солнечной стороны под большой сосной, снял намокшие ботинки, стащил сырые носки и разложил их на сухом мху. Так он просидел, вытянув к солнцу красноватые стопы и прикрыв глаза, где-то час.
Со стороны шоссе, с северо-востока, стали доноситься едва различимые звуки взрывов. Значит, отступившие части Красной армии снова заняли оборону и ведут бой. Только знать бы где? Матвей задумался о том, что же делать дальше, как поступить? Снова попытаться выйти к своим, которые ведут бой где-то у шоссе? Пожалуй, не получится. В горячке боя могут подстрелить как немцы, так и свои. Нужно выходить туда, где красноармейцы ещё не ввязались в бой – так больше шансов не быть убитым. Матвей принял решение не идти к Любанскому озеру, как намеревался прежде, а пойти строго на восток, параллельно шоссе, ведущему в Бобруйск. Километров через восемнадцать - двадцать будет посёлок Старые Дороги. Там шоссе пересекает железнодорожная ветка, есть полустанок. Вероятнее всего, наши зацепились за этот посёлок и ведут бой именно там. Лесом можно незаметно обойти посёлок южнее дороги, а подойти к нему с востока. Это был единственный видимый шанс примкнуть к частям, отступившим к Старым Дорогам.
Сосновый лес сменился густым ольшаником. Где-то за ним должно было проходить узкое шоссе из Круглого в Уречье. Матвей хорошо помнил это место. Там, за шоссе, чуть южнее Сорог были болота, где они с отцом охотились на уток. Осторожно пробираясь через ольшаник, Матвей вышел к мощёной булыжником дороге и залёг в кустах у самого кювета, выждал несколько минут, внимательно всматриваясь в обе стороны и прислушиваясь. Ни постороннего движения, ни настораживающего звука не было, и Матвей, держа ружьё в правой руке, пригнувшись, быстро перебежал на другую сторону, перепрыгнул придорожную канаву и нырнул в кустарник. Ольшаник здесь был не таким густым, тянулся он неширокой полосой вдоль шоссе; сразу за лесополосой проглядывало картофельное поле. Лес был в трёх сотнях метров правее, и Матвей повернул к нему. На другом конце поля виднелся хуторок из двух домов с хозяйственными постройками. Видно было женщину в платке, склонившуюся в огороде, из сарая вышел мужчина и стал запрягать лошадь. Картина была настолько мирной, что Матвею на миг показалось, будто бы всё, что произошло с ним этим утром – не более чем дурной сон.
Едва он дошёл до леса, как с дороги послышался треск мотоциклов. Матвей тут же упал в придорожный кустарник и притаился за бугорком. Два мотоцикла проехали мимо него, но тут же, в десяти метрах, с визгом тормозов остановились. Послышалась немецкая речь, лязганье затвора. Матвей перехватил ружьё, взвёл оба курка, осторожно выглянул из-за бугорка, готовый в ту же секунду выстрелить, и застыл от удивления.
Посреди дороги, метрах в двадцати от немцев, стоял с поднятыми руками человек в форме красноармейца. Брошенная им винтовка с примкнутым штыком валялась рядом, у ног. Красноармеец, заискивающе улыбаясь, медленно двинулся навстречу немцам, громко выкрикивая:
- Сдаюсь! Плен! Я нихт коммунист! Плен! Хайль Гитлер!
Сидящий за рулём головного мотоцикла немец спешился и предостерегающе поднял левую руку, при этом правой рукой он навёл висевший на плече автомат в стоящего на дороге красноармейца.
- Хальт!
Красноармеец остановился, продолжая как можно дружелюбнее улыбаться. Немец осторожно пошёл к нему, немного отступив в сторону, уходя таким образом с линии огня своего пулемётчика, сидящего в коляске мотоцикла.
Матвей какое-то время ошарашено наблюдал за происходящим, не веря своим глазам. Он никак не мог смириться с мыслью, что красноармеец, при оружии, не будучи даже раненым, может вот так запросто сдаться в плен врагу. Но всё было именно так. Винтовка лежала позади солдата, руки у того были подняты вверх, и он, красноармеец, продолжал заискивающе улыбаться врагу!
- Ах ты, гад, - сквозь зубы прошипел Максим и прицелился. Раздался выстрел. Красноармеец, схватившись за живот, удивлённо глядя на немца, стал оседать на дорогу. Немец резко развернулся на звук выстрела, припал на одно колено и направил автомат на придорожные кусты. Второй выстрел на мгновение опередил фашиста. Голова немца резко запрокинулась назад, он упал на спину, подвернув под себя ногу, схватился руками за залитое кровью лицо и, жутко завывая, стал кататься с боку на бок.
В ту же секунду в придорожные кусты ударила автоматная очередь со второго мотоцикла. Через секунду пулемётчик головной машины выдернул свой MG из гнезда и, держа его в руках, тоже открыл огонь. Пули как бритвой срезали несколько веток ольшаника чуть выше Матвея, и он, не мешкая, змеёй сполз с бугорка и, петляя между деревьев, побежал в лес. Раздались команды на немецком языке, послышался треск ломающихся кустов, и Матвей понял, что немцы устроили за ним погоню.
Не обращая внимания на хлеставшие по лицу ветки, он бежал всё дальше в лес. Сзади раздался треск автоматных очередей, несколько пуль где-то в стороне с чмокающим звуком впились в стволы деревьев, одна просвистела рядом с ухом и чмокнула в ствол осины в полуметре впереди. О том, чтобы перезарядить ружьё и ответить выстрелом не могло быть и речи. Да и проку от такой стрельбы в густом лесу с плотным подлеском не было никакого. Единственным шансом на спасение было бегство как можно дальше в чащу.
Ломая ветки, не разбирая дороги, словно напуганный лось, Матвей удалялся всё дальше от дороги. Крики немцев уже были едва слышны, протрещали ещё пару очередей. Под ногами захлюпала вода, бежать стало труднее, но Матвей не останавливался.
Вдруг где-то рядом послышался окрик:
- Стой! Стой, парень! Свои!
Матвей остановился, схватил наизготовку ружьё, забыв о том, что оно не перезаряжено, и стал озираться по сторонам. Чуть правее послышалось хлюпанье шагов по болоту, и снова оклик:
- Да стой же! Говорят тебе – свои. Опусти ружьё, а то ещё подстрелишь ненароком.
Из кустов, часто дыша, выбрался человек в советской военной форме.
- Сюда они не сунутся, - проговорил он, переводя дыхание.
Матвей, не опуская ружья, вытер рукавом пот с лица, и спросил:
- Вы кто?
- Ба! Вояка? Ты? Вот это встреча! - вместо ответа весело проговорил человек в форме. - Как там тебя? Шишкевич?
И тут Матвей узнал младшего лейтенанта из военкомата.
- Шинкевич я, - облегчённо вздохнув и улыбнувшись, ответил он и опустил ружьё.

4.

- Тссс! - прижал палец к губам младший лейтенант. Оба прислушались. Со стороны дороги прострекотал автомат, донеслись невнятные окрики.
- Туда – указал рукой Матвей вглубь чащи, и они, не раздумывая, скрылись в высоком кустарнике заболоченного леса. Потом долго ещё бежали и шли, и снова бежали, и снова шли, стараясь как можно дальше уйти от опасного места. Кустарник здесь был густой, но не сплошной, с прогалинами, на которых в воде росла высокая трава. Бежать по ней было неудобно, крепкие стебли путались в ногах и скрывали кочки, о которые беглецы то и дело спотыкались.
Впереди на небольшом пригорке показался березнячок, и они направились туда. Едва выбравшись на сухое место, оба обессилено упали, тяжело дыша. Немцы их, кажется, больше не преследовали, побоялись сунуться в чащобу, но внутри у Матвея всё мелко дрожало и противно ныло под ложечкой. Он подумал, что только чудом спасся от гибели.
- Кажись, оторвались, - переведя дыхание, сказал младший лейтенант.
- Кажись, - подтвердил Матвей.
- Ну что, будем знакомы? Младший лейтенант Ермилов. Виктор Ермилов. Можно просто Виктор.
- Матвей… Шинкевич Матвей.
- Ну, ты молодца! Славно приложил этого… - Ермилов запнулся, подбирая слово, - …эту шкуру продажную.
- Да не так уж и славно, - с досадой в голосе ответил Матвей. – Патроны оказались с мелкой дробью, на уток. Таким зарядом только шкуру продырявить можно. Вот если бы пулей, или картечью…
- Ничего, немцы его сами там добьют, - сделал успокоительный жест Ермилов.
- Как добьют? Почему? – удивился Матвей.
- Так и добьют. Как добивают раненых лошадей. Ну, сам посуди, зачем он им подстреленный нужен? Куда им его девать? Не генерал, поди, и даже не майор, а рядовой красноармеец. Нет, наверняка добьют, - убежденно добавил Виктор.
- Пожалуй, ты прав – добьют.
- И фрица ты уделал, что надо!
- Я в спину целил, а он в последний момент развернулся и на колено припал.
- Так оно даже лучше получилось – прямо в морду фашистскую. Гарантированный инвалид, и глазам его, похоже, каюк. Я успел рассмотреть: ты ему прямо под каску заряд влепил.
- Если в лицо, то да, без глаз наверняка останется.
- А то! – ободряюще подмигнул ему Ермилов. – Тебя можно с почином поздравить. А я вот пока ни одного фрица не укокошил. Даже не ранил.
- А кто он… ну, этот… наш… которого я… это… ну, подстрелил?
- Шофёр. Мы вывозили документы из военкомата – ты же видел, как мы грузились. Поступил приказ все немедленно вывезти в Бобруйск. Только миновали Гутково, как этот растяпа – уснул он, что ли? – съехал в кювет. Да не просто съехал, а так, что пробил радиатор. Я чуть было из кузова не вывалился от толчка. Ну что делать? Как без охлаждения ехать? Мотору каюк наступит сразу же, а без мотора не уедешь. Военком остановил попутную машину, мы быстро перегрузили весь скарб в неё, и он укатил, приказав нам отбуксировать повреждённый грузовик. Легко сказать – отбуксировать. Войска отходят на запасные рубежи, противник на хвост наступает. В общем, всем не до нашей полуторки, никого не допросишься. Но приказ – есть приказ. Ждём. И вот, когда уже рассвело, дождались. Только не тягача, а немецкий авангард на мотоциклах. Ещё издали как дали по нам из пулемётов! А у нас что? Трёхлинейка у шофера да у меня тэтэшник, - Ермилов запнулся.
- Ну, и дальше чего? – спросил Матвей.
- А чего? Скажу тебе прямо, не тая: испугался я, струхнул. Как пить дать – испугался. А фрицы как врежут снова из пулемётов! Пули в борт машины – цвинь, цвинь. Щепками всю голову засыпало. Гляжу – шофёр наш, прихватив винтаря, в придорожные кусты – юрк. Ну, я за ним. Добежали до леса, затаились. Потом поняли, что на шоссе нам уже делать нечего – там немцы. Так и пошли лесом. Не долго шли. Услыхали, что по дороге на Уречье какой-то транспорт проехал. Решили понаблюдать – вдруг наши? И вот, понаблюдали, едрёна вошь. Как только появились мотоциклисты, шоферюга мой, падла, - шасть из кустов, и на дорогу. Я сначала даже не понял, что произошло. А когда сообразил, что к чему, он уже далеко от меня отбежал – из пистолета не достать. Ну, я за ним, по кустам, вдоль дороги. Чтобы, значит, на прицельную дальность выйти. А тут вдруг «Бах! Ба-бах!» - при этих словах младший лейтенант улыбнулся. – Что за стрельба? - думаю. А это ты охоту на перелётных устроил, меня опередил.
Матвею понравилось, что Ермилов, несмотря на невесёлую ситуацию, не унывал, даже шутил. И он в ответ тоже улыбнулся Виктору.
- А как только немец начал шмалять из пулемётов, тут уж не до моей карманной артиллерии стало. Тут уж с пистолетом делать нечего, тут уж только «дай, боже, ноги» - закончил свой рассказ Ермилов. Ему было стыдно перед Матвеем за то, что он не вступил в бой с немцами ещё там, на шоссе Слуцк - Бобруйск, а бросился бежать, как заяц от охотника, и стыд свой Виктор старался спрятать за напускным весёлым тоном.
- Ну, Матвей, давай решать, что будем делать дальше. Есть соображения?
- Я думал добраться лесом до Старых Дорог и там присоединиться к какому-то нашему подразделению.
- Я сомневаюсь, что наши в Старых Дорогах – боя не слыхать. Туда вроде уже немецкие танки прошли. Наши, вероятнее всего, отошли дальше. Но проверить Старые Дороги на всякий случай не помешало бы.
- Не помешало бы, - согласился Матвей. – Туда можно подобраться незаметно, лесом. Нужно только заранее перейти через железную дорогу.
- У меня карта есть, - Ермилов расстегнул планшет и достал свёрнутую двухвёрстку. – Давай глянем, как лучше подобраться.
- Я и без карты знаю. Мы здесь с отцом часто охотились. Там, южнее, - Матвей махнул рукой вправо, - болота. Мы на них уток стреляли. Так что и без карты не заблудимся.
Ермилов сел, прислонился спиной к стволу берёзки, достал из нагрудного кармана гимнастёрки помятую пачку папирос, а из кармана галифе – зажигалку, и спросил:
- Закурим?
Матвей отрицательно покачал головой.
- Ты что, не куришь? А я закурю, - Виктор щелчком выбил из пачки папиросу, постучал мундштуком по коленке, дунул в него, примял, чиркнул зажигалкой и жадно затянулся дымом, прикрыв глаза. Матвей тем временем лёг на живот, растянувшись на мягком мху, сорвал травинку, зажал её зубами и стал наблюдать за болотцем, через которое они только что перебрались.
Докурив папиросу, Ермилов расковырял сухой веткой мох и затолкал в лунку окурок, присыпав его песком.
- Ну что, подъём? – спросил Виктор.
- Подъём, - согласился Матвей, и они пошли через березняк к видневшемуся вдали ельнику.
Спустя какое-то время они выбрались из берёзового редколесья на луговую пойму с редкими островками ивняка в сочной, ещё некошеной траве, вброд перешли небольшую, обросшую осокой речушку и скрылись в молодом еловом лесу. Здесь можно было не опасаться нежелательной встречи с немцами, и они прибавили шагу.
Ельник кончился неожиданно. Они едва не выскочили опрометью на открытый участок просеки. В этом месте железная дорога с невысокой насыпью разрезала лес пополам. За насыпью виднелся уже не молодой ельник, а настоящий тёмный лес.
- Затаись здесь, я проверю, - прошептал Виктор. – Как махну рукой, так пулей на ту сторону. А если что-то не так – уходи обратно в чащу. Всё понял?
- Понял, - прошептал в ответ Матвей, перехватив в боевое положение заблаговременно перезаряженное ружьё.
Ермилов осторожно, по-пластунски выбрался на насыпь, огляделся и махнул рукой. Матвей, не мешкая ни секунды, пополз к нему, больно ударяясь правой коленкой о приклад и обдирая локти о щебёнку. Скатившись с насыпи на противоположную сторону, они тут же устремились в темноту леса, и только лишь отойдя на приличное расстояние от железной дороги, остановились перевести дух.
- До чего же обидно, Матвей. На своей родной земле мы с тобой прячемся, как чужие диверсанты, бегаем от фрицев, как зайцы от волков, - Виктор сплюнул.
- Вить, но как же так? У нас же армия, танки, самолёты…
- Где эти самолёты? Ты хоть один видел? Вот и я не видел. Немец летает в нашем небе как у себя дома, долбит наших бойцов с воздуха играючи, не боясь и не таясь. А наши самолёты так и остались на аэродромах. Как это понимать? А «линия Сталина»? Вон она, сразу за Слуцком проходит. А какой толк с такого укрепрайона, если на нём демонтировали всё тяжёлое вооружение и отправили на новый рубеж, к границе?
- Не знаю, - Матвей пожал плечами. – Мой отец тоже говорил, что оставили их с голыми руками.
- А он что, военный у тебя?
- Ага. Его батальон как раз и занимает участок «линии Сталина» к западу от Слуцка. Отец ещё двадцать первого убыл по тревоге туда…
- Слышишь? – прервал его Виктор и взял Матвея за руку.
- Что? – шёпотом спросил Матвей.
- Вроде бой идёт. Где-то там. Наверное, на шоссе, - он указал рукой на север.
Матвей прислушался. В самом деле, откуда-то с севера доносились едва различимые звуки разрывов. Понять точно, где идёт бой, было невозможно – слишком далеко, километров десять, пожалуй.
- А может в Новых Дорогах ещё наши? – с надеждой в голосе спросил Матвей.
- Всяко может быть. Если бой на шоссе, то не исключено, что Новые Дороги ещё у нас. Чего гадать? Нужно топать туда без промедления!
- Идти нужно вдоль железки, иначе промахнёмся, - прошептал Матвей.
- Опасно. Немцы могли уже оседлать железную дорогу. Но ты прав - иначе мы можем промахнуться. Пойдём на некотором удалении, лесом, но так, чтобы видеть просеку.
Через два часа они лежали в кустарнике на опушке ельника. Впереди, метрах в пятистах, виднелось шоссе, железнодорожный переезд и чуть поодаль - станционные постройки. К востоку от станции, вдоль дороги, растянулся посёлок Новые Дороги, над которым клубились дымы пожаров. У переезда и на станции были видны фигурки людей, но разглядеть с такого расстояния, что это за люди, было невозможно. Но вот из-за одной постройки выехал тентованный грузовик, мимо него прошмыгнул мотоцикл. Ошибиться было невозможно: в Новых Дорогах – немцы.
- Уходим в лес, - прошептал Ермилов, и они, стараясь не шуметь, уползли под густые кроны старых елей.
- Нужно двигать на восток, в направлении Бобруйска. Наши не могли далеко отступить, - отойдя на безопасное расстояние вглубь леса, нарушил молчание младший лейтенант.
- Как пойдём? Вдоль шоссе? – спросил Матвей.
- Параллельно, но на расстоянии. У больших дорог нам делать нечего.
- У меня компас есть, - Матвей скинул вещмешок и стал развязывать. Ермилов положил ладонь на горловину мешка:
- Не сейчас. Компас – это хорошо. Но не сейчас. Днём можно и по солнцу ориентироваться. Небо безоблачное, часы у меня есть…
Неожиданно с востока донеслись звуки внезапно начавшегося боя. Гул артиллерийских выстрелов и разрывов почти не прерывался, за ним невозможно было расслышать ни ружейной, ни пулемётной стрельбы.
- Нам туда! – махнул рукой в сторону шоссе Ермилов.

5.

- Ад кромешный! - прохрипел Дорошин, скатившись в воронку вслед за комвзвода. - Похоже, что нашему батальону - каюк.
Лейтенант лежал на спине, задыхаясь от быстрого бега. Перед глазами плавали красные круги, ноги от перенапряжения дрожали.
- Похоже,.. что не только… батальону, а всей… дивизии. - Лёгких хватило только на эту прерывистую фразу. Лейтенант чувствовал, что ещё немного, и он потеряет сознание. Они бежали через вспаханный снарядами луг к лесу, в котором ещё сегодня утром располагались позиции 22-й танковой дивизии. Горящие танки и автомобили, убитые лошади и убитые люди, перевёрнутые повозки – всё смешалось. Бой гремел уже не только за спиной - стрельба, взрывы и шум моторов доносились откуда-то слева. Левашов чувствовал, что задыхается, люто болело раненное плечо, голова раскалывалась от стука кузнецких молотов. Он не помнил, как Дорошин снял с их горящего БТ-7 пулемёт, как крикнул: «Лейтенант, к лесу надо!» Несколько раз по ним стреляли из-за деревьев, и наводчик на бегу огрызался короткими очередями из ДТ.
- Что с Ваней? – слегка отдышавшись, спросил Левашов.
- Нет Вани. Снаряд угодил прямо в лоб, ниже башни. Его сразу же наповал, - меняя диск пулемёта, мрачно ответил Дорошин. – Нам повезло ещё, что не рванула боеукладка. А то сейчас предстали бы мы с тобой, командир, пред светлы очи святого Петра.
Сержант вытер рукавом комбинезона лицо и вставил полный диск в пулемёт.
- Жалко Ваньку. Совсем ещё молодой был. - Дорошин резко передёрнул затвор пулемёта. - Ты как, лейтенант? Держишься?
- Нам бы… только до ремроты… добраться, - Левашов всё никак не мог отдышаться, - … у Ярцева… до боя… был один БТ-7 из ремонта.
Дорошин аккуратно выглянул из воронки:
- Ну что, рванём по-спринтерски, командир?
- Рванём… Миша… Конечно, рванём. - Левашов с трудом оторвался от стенки воронки, - Давай, Миша… немного… осталось…
Сержант собирался поддержать командира, но тот отстранил его слабым движением руки:
- Я справлюсь, Миша, не беспокойся. Твоё дело - пулемёт.
Лейтенант не знал, хватит ли сил, чтобы идти. Голова кружилась, глаза застилал красный туман. Но, шаг за шагом, они добрались до опушки леса. Спринтерского забега не получилось, сержант трусил рядом. Правой рукой он придерживал пулемёт, лежащий на плече, а левой был готов в любой момент подхватить обессилевшего комвзвода. Лейтенант мог свалиться в любой момент.
- Стой, командир. - Дорошин придержал рукой комвзвода.
- Что случилось? - тревожно спросил лейтенант.
- Дым. На том месте, где должна быть ремрота - дым. Похоже, что мы опоздали, командир.
Впереди послышался шум мотора и треск деревьев. С той стороны, где догорали автофургоны ремроты, ломая щуплые сосенки и плюясь в небо чёрным дымом, полз угловатый Т-III с крестом на башне.
- Сволочи! Командир, нужно уходить глубже в лес, иначе нас здесь раскатают в лепёшку.
- Миша, нужно как-то добраться к штабу. Или вообще - выйти к своим. Похоже, что мы с тобой в мешке оказались.
- Прорвёмся, командир. Давай только подальше в лес отойдём, передохнём чуток. Ты как, ноги держат ещё?
- Пока держат.
- Тогда вперёд, вон до того овражка. Там подлесок густой, схоронимся в нём минут на десять. А после рванём дальше.
Спустившись в небольшой овражек, густо поросший лозняком, танкисты затаились в кустарнике. Сержант огляделся, выбрал место, наиболее подходящее для стрельбы, и залёг, наведя ствол пулемёта на обрывистый песчаный гребень. Лейтенант, тяжело дыша, сел на траву и, сморщившись от боли, потрогал раненное плечо.
- Что, сильно болит, командир? – не оборачиваясь, спросил Дорошин.
- Терпимо, - стиснув зубы, ответил комвзвода.
- Вижу, как терпимо, - ухмыльнулся сержант. – Потерпи, сейчас, отдышусь немного, и перевяжу тебя.
Дорошин внимательно наблюдал за краем овражка. Отсюда, из кустов, был хорошо виден подмытый дождями гребень, и если бы кто-то появился на краю, сержант непременно его увидел бы.
Прошло минут двадцать. Со дна оврага трудно было определить ход боя, но по едва доносящимся сюда звукам отдельных орудийных и ружейных выстрелов стало понятно, что бой удалился значительно на восток и северо-восток.
- Ты прав, командир: мы и в самом деле мы в мешке. Или в тылу… у немцев, - тихо произнёс Дорошин, всё ещё внимательно прислушиваясь.
- Нужно выбираться отсюда и искать своих. Кто-то же должен здесь ещё остаться, кроме нас, - ответил Левашов, прикладывая к ране большой лопух. Дорошин повернулся к нему.
- Погоди, лейтенант, сейчас легче станет, - он достал из кармана индивидуальный пакет, разорвал упаковку зубами, затем спустился к ручейку, журчащему на дне овражка, смочил бинт холодной водой и позвал Левашова:
- Командир, давай сюда. Здесь вода есть.
Надрезав перочинным ножом рукав гимнастёрки, сержант приложил смоченный водой бинт к ране. Левашов вздрогнул от прикосновения холодного тампона, и тут же почувствовал облегчение. На какое-то время рана перестала саднить.
- Касательная. Заживёт, как на собаке. Ты просто крови немного потерял, командир, вот и мутит тебя. Придержи тампон так. Я сейчас второй пакет достану, чтобы примотать его.
- Возьми мой. Свой оставь у себя на всякий случай, - Левашов протянул сержанту пакет. Тот проворно вскрыл его и довольно ловко перебинтовал плечо лейтенанта.
- Куда теперь, командир?
- Сейчас, Миша. Сейчас решим, - Левашов склонился над ручьём, зачерпнул ладонями воду и начал умываться. Ему стразу же стало намного легче, молоты в голове перестали стучать, исчезли мутные круги перед глазами. Дорошин тоже умыл лицо, облил себе голову и шею. Лейтенант раскрыл планшет, достал карту.
- Гляди, Миша, мы сейчас вот здесь, - он ткнул ногтем в карту. – Вероятнее всего, наши отошли вот сюда, к Бобруйску.
- Если отошли, - перебил его Дорошин. - Если было кому отходить.
- В любом случае, нам нужно пробираться сюда, в направлении Бобруйска, - Левашов постучал ногтем по карте. - По пути, возможно, встретим кого-нибудь из тех, кто уцелел. Как бы то ни было, отсюда нужно уходить, пока ещё не стемнело.

6.

Ельник кончился. Впереди было небольшое колосящееся поле, за которым начинался сосновый бор. Слева виднелся какой-то хуторок с несколькими хозяйственными постройками. У небольшого крестьянского дома стоял немецкий бронетранспортёр, возле которого курили солдаты. Хозяев хутора видно не было. Скорее всего, они были в доме, куда пожаловали непрошеные гости. Выходить на открытое пространство было опасно, и Матвей с Ермиловым взяли правее, чтобы обойти поле через густые заросли лещины. С опушки соснового бора они снова огляделись - немцев на хуторе уже не было.
- Укатили, твари, - со злостью сказал младший лейтенант. – Пойдём, нечего здесь стоять.
Сосновый бор был старый. Прямые стволы сосен уходили далеко ввысь, смыкаясь там кронами и образуя почти непроглядную крышу. Подлеска практически не было, кое-где лишь торчал пирамидками можжевельник, да на небольших прогалинах широко стлались кусты ежевики. Лучи солнца, клонившегося уже к закату, едва пробивались сквозь густые кроны, и в бору царил полумрак.
Звуки далёкого боя стали затихать. Через час были слышны отдельные выстрелы и разрывы, всё более отдаляющиеся на восток.
- Плохо дело, - прислушался Ермилов. – Похоже, что и здесь наши отступили. Не успели мы.
- А может они раздолбали там немцев? – с надеждой в голосе спросил Матвей.
- Как же, раздолбали! Жди. Вон, стрельба всё дальше к востоку слышна.
Они постояли, прислушиваясь. Теперь уже и единичных выстрелов слышно не было. Бой закончился. И закончился, судя по всему, не лучшим образом для наших войск.
- Нужно сориентироваться, - старший лейтенант достал карту и, присев на корточки, разложил её на сухой хвое. Матвей присел рядом. Минуту Ермилов разглядывал карту, водя по ней пальцем.
- Вот этот хутор, где немцы стояли. Мы сейчас вот здесь, - он очертил пальцем круг. Вот населённый пункт Глуск. Нам нужно подобраться к нему с севера и провести разведку. Не исключено, что вдоль шоссе Глуша – Глуск - Заелица наши организовали оборону. Если наших там уже нет, будем продвигаться вот сюда, на шоссе Бобруйск – Паричи.
- А почему не сразу на Бобруйск?
- К этому шоссе по прямой ближе.
- Но там заболоченные леса. Мы потеряем время на то, чтобы пройти через них и на то, чтобы обходить непроходимые места.
- Согласен, - ответил Ермилов. – Будем тогда продвигаться параллельно шоссе Глуск – Бобруйск, а вот здесь уйдём на восток, чтобы обойти Бобруйск южнее - с запада подходить к городу в лоб рискованно. Ну что, вперёд? Не будем терять времени.
Ермилов свернул карту и убрал её в планшет. Мягко ступая по толстому слою сухой хвои, они быстрым шагом пошли в направлении посёлка Глуск. В бору быстро темнело. В просветах между соснами небо было ещё светлым, но внизу, под густыми кронами, было уже почти темно.
- Матвей, ты хвастал компасом? – спросил Ермилов. - Доставай, а то мы так можем уйти чёрт те куда.
- У меня и фонарик есть. Командирский, - порывшись в вещмешке и доставая компас, сказал Матвей.
- Фонарик? Это хорошо. Доставай и его. Ещё немного, и будет не видать ни зги.
- Мы что же, фонариком себе будем светить? – удивился Матвей. – Нас же тогда за километр будет видно.
- Не светить, а подсвечивать. Карту подсвечивать будем.
К шоссе между Глушей и Глуском они выбрались, когда были уже глубокие сумерки. Небо за спиной было ещё светлым, багрово-красного цвета, но на востоке оно уже стало тёмно-синим. Чтобы не оказаться на открытом пространстве, выходить пришлось километрах в семи севернее Глуска. Там лес подходил вплотную к дороге и уходил далеко на восток на противоположной стороне. Выбрав укромное место почти у самого кювета, за кустами можжевельника, Матвей и Ермилов залегли. Дорога в этот сумеречный час была пустынной. За двадцать минут наблюдения по ней ни в одну, ни в другую сторону никто не прошёл и не проехал.
- Давай на ту сторону, - предложил Ермилов.
Они бегом пересекли мощёную булыжником дорогу и тут же скрылись в низкорослом кустарнике, покрывавшем опушку леса.
- Не понятно, кто здесь – наши или немцы? – прошептал Матвей.
- Ночью и не поймешь. Вот что: нужно дождаться рассвета. Впотьмах идти опасно. Даже если здесь наши, то в ночи охранение запросто может нас подстрелить, приняв за немецкую разведку. Давай-ка мы отойдём с километр в лес и там дождёмся утра.
В глубоких сумерках было уже трудно что-либо разобрать. В лесу едва различимые стволы теперь слились в единую стену и вскоре совсем растаяли в сумраке. Идти далее было возможно, только протянув руки, чтобы не налететь на дерево.
Они удалились от дороги вглубь леса на полкилометра и устроились в какой-то небольшой ямке, густо усыпанной сосновыми иголками и шишками. Матвей достал из заплечного мешка хлеб и сало, нарезал ломтями и выложил всё на расстеленную газету.
- Ух, ты! Живём! – обрадовался Ермилов. - А я уж и забыл, когда ел последний раз. Всё некогда было.
- У меня ещё и водки немного есть, - достал фляжку Матвей.
- Запасливый, - усмехнулся Ермилов. – Только водка нам сейчас ни к чему. С усталости разморит.
Матвей убрал фляжку в вещмешок и принялся жевать хлеб с салом. В лесу стало совсем темно. Сквозь кроны кое-где поблёскивали звезды, вершины сосен освещались холодным светом взошедшей луны. Всё говорило о том, что утро предстоит быть прохладным и туманным.
Подкрепившись, запив еду водой из фляги, стали располагаться на ночлег.
- Матвей, ты пока спи, а я побуду «на часах», чтобы нас врасплох никто не застал.
- Да кто нас здесь застанет? Сюда ночью ни немец, ни местный житель не сунется.
- Может и не сунется. Но всё же… В общем, спи, а через два часа я тебя разбужу – сменишь меня.
- Лады, - Матвей свернулся калачиком на дне ямы и через минуту уснул. На удивление, в сухом лесу комаров не было. Они донимали только в сырых заболоченных местах, и Матвей проспал два часа, никем не потревоженный, ни разу не просыпаясь. В условленное время его разбудил на смену Ермилов, и затем сам лёг спать.
Июньская ночь коротка. Не успеет на западном небосводе погаснуть закат, как на востоке уже алеет утренняя зорька, возвещая начало нового дня. Всего-то несколько часов темноты. Ближе к рассвету стало прохладно. Матвей лежал на краю ямы, положив рядом ружьё, и всматривался в сереющий утренний лес. Из низин потянулся туман, вскоре весь лес был окутан сизой дымкой, сырость и холод стали забираться под одежду. Стараясь согреться, Матвей иногда вставал на коленки и делал энергичные движения руками. Ермилов, едва уснувший после того, как на посту его сменил Матвей, тоже проснулся от холода.
- Ч-чёрт, - стуча зубами, проговорил он, - зябко, однако. И что было мне не захватить с собой шинель из кузова полуторки? Сейчас было бы чем укрыться. Где там твоя водка? Доставай.
Матвей вытащил фляжку, кружку и протянул младшему лейтенанту. Тот отвинтил колпачок, налил в кружку немного водки и протянул Матвею:
- Выпей пару глотков. Сейчас не помешает, скорее даже наоборот - согреет.
Матвей взял кружку, понюхал, сморщился.
- Да ты не нюхай, а пей.
- Не могу. Я вообще-то не пьющий.
- Надо. Сейчас для нас это не водка, а лекарство. Ну, давай, не тяни.
Матвей вдохнул побольше воздуха и залпом выпил. Выдохнул. Закашлялся. Ермилов протянул флягу с водой:
- Запей.
Но Матвей уже отдышался и помотал головой:
- Не надо. Всё в порядке.
Тогда Ермилов налил себе и, не раздумывая, опрокинул содержимое кружки в рот. Достал папиросу, встал на колени, наклонился ко дну ямы и чиркнул зажигалкой. Зажав папиросу в кулаке, он несколько раз затянулся и спросил:
- Ну как, теплее?
- Теплее, - согласился Матвей, - жить можно.
- Ну что, спать всё равно уже не будем, тогда и сидеть здесь без толку незачем. Пойдём обратно к дороге, понаблюдаем. Там и позавтракаем.
Некоторое время спустя они лежали на мокром от росы мху на краю леса, в десяти метрах от дороги, и жевали зачерствевший хлеб. Не прошло и двадцати минут, как справа, со стороны Глуши послышался шум моторов, из-за поворота выехал полугусеничный бронетранспортёр с крестом на борту, и следом за ним тентованный тупорылый грузовик. Ермилов и Матвей затаились, вжались в землю. Машины, оставив сизый дымок над булыжником, проехали мимо и скрылись за поворотом. В кузове грузовика сидели солдаты в серой форме.
- Всё, делать здесь больше нечего. Нужно двигать к Бобруйску, - глядя вслед скрывшимся за лесом немецким машинам, промолвил Ермилов.

7.

Младший лейтенант и Матвей шли уже более шести часов. Шли лесными чащами, сверяясь с картой и сторонясь населённых пунктов. Редкие просёлочные дороги пересекали бегом, предварительно внимательно осмотревшись. Заболоченные места старались обходить, из-за чего теряли драгоценное время. Но в болотах времени можно было потерять значительно больше. Леса здесь были глухие. Если и попадались иногда тропки, то они оказывались заросшими травой, давно не хожеными. Лес жил своей жизнью: щебетали птицы, порхая с дерева на дерево, на болотах квакали лягушки, иногда из-под ног юрко шмыгала в траву ящерица или уж. Один раз из кустов выскочил заяц и, замерев от неожиданности, некоторое время неподвижно сидел и глядел на людей, затем сиганул в густую траву и был таков.
На бледно-голубом, словно выцветшем небе не было ни единого облачка, и как только они оказывались на солнце, горячие июньские лучи припекали сквозь одежду плечи, жгли голову.
Заросшая старая тропа, по которой они шли, углубилась в чащу и, извиваясь как змея, вывела к обширной берёзовой роще. В глаза ударил ослепительный белый свет, отражающийся от множества берёзовых стволов. Издали берёзы казались совсем белыми, но вблизи можно было разглядеть на их коре черные пятна и поперечные полоски. Из травы то здесь, то там выглядывали коричневые шляпки грибов, в кронах берёз заливисто и разноголосо пели птицы.
За березняком начался тёмный дремучий лес, состоящий в основном из огромных лохматых елей, между которыми кое-где тянулись к солнцу прямоствольные осины с дрожащими даже от лёгкого дуновения сизыми листьями. Под елями кое-где вздымались пирамиды муравейников, словно брошенные на землю гигантских размеров меховые шапки. Редкие лучи солнца, пробиваясь сквозь густую хвою крон, падали на сухую траву, на замшелые валежины, на почерневшие от времени старые еловые шишки.
Часам к одиннадцати лес начал редеть, и они вдруг вышли к опушке, поросшей орешником. Сверившись с картой, Ермилов пришёл к выводу, что они взяли слегка севернее, чем следовало бы. Оставив Матвея в лесу, он вышел кустами к всполью и затаился за разлапистой орешиной. Прямо перед ним расстилалось почти на полкилометра картофельное поле, далее была видна небольшая насыпь шоссе, за которым сплошной стеной синел лес. Слева виднелась деревня, справа, в километре – большой лесистый холм, который надвое рассекало шоссе. Из деревни в направлении холма выехала небольшая колонна немецких грузовиков.
Матвей в это время лежал на тёплой траве, укрывшись за небольшим бугорком. Вокруг, куда ни глянь, были россыпи земляники. Он срывал красные сочные ягоды и, неотрывно глядя туда, где затаился Ермилов, посылал их одну за другой в рот. Это слегка утоляло уже дававший о себе знать голод. Через несколько минут Ермилов вернулся в лес, достал карту:
- Здесь нам шоссе не перейти – заметят из деревни. Вот, гляди, если отсюда пройти пару километров на юг, вот на эту высоту, то мы сможем незаметно проскочить через дорогу. Одна загвоздка: видишь, шоссе как бы разрезает холм пополам. Это и хорошо, и плохо. Хорошо то, что с высокого места над дорогой мы сможем как следует осмотреться и быстро спуститься к шоссе. Плохо то, что на противоположной стороне такой же высокий и крутой откос. Подниматься по нему будет не просто, и если вдруг вот из-за этого поворота кто-то поедет, то нас могут заметить.
- А если пройти дальше, за этот холм, и там перебраться на другую сторону?
- Не получится. Гляди, сразу за холмом на другой стороне шоссе болото. На карте оно отмечено как труднопроходимое, и тянется оно вдоль шоссе километров на пять.
- Тогда что, остаётся только с холма?
- Выходит так. Давай-ка мы выйдем вот сюда, - Ермилов указал пальцем место на карте, прямо в середине холма, - и на месте решим, как лучше форсировать дорогу.
Холм оказался выше, чем это представлялось при взгляде на карту. Они залегли на краю откоса, обрывом нависавшего над шоссе. Влево дорога просматривалась почти на километр, до поворота, вправо и того дальше. Противоположный откос был таким же крутым, как и этот, и немного выше. Быстро взобраться по нему было невозможно, тем более что почва здесь была песчаной.
- Да, плохи дела, Матвей. Карабкаться на тот склон – рискованная затея.
- Нужно пройти дальше, где холм кончается и начинается болото. Там откос будет небольшим, и мы запросто проскочим.
- Пожалуй…
Матвей оказался прав. На краю холма противоположный откос был более пологим и не таким высоким. Ближе к болоту подножье густо поросло лозой, в которой можно было укрыться. Шоссе с этого места просматривалось далеко в обе стороны, и переход на противоположную сторону был относительно безопасным. Выбрав подходящий момент, они бегом пересекли дорогу и углубились в заросли лозняка.
Через пару сотен метров заросли стали настолько густыми, что продираться дальше через них было невозможно. Пришлось взять немного левее, слегка подняться на холм и идти вдоль его подножья. Наконец болото осталось в стороне, от холма на восток уходил смешанный лес с густым подлеском.
У небольшого ручья они остановились, Матвей достал остатки хлеба и сала. Расположившись в густой траве, они поели и потом ещё минут двадцать отдыхали, вытянувшись на прохладной земле.
- Вить. А, Вить?
- Что?
- Глянь в карту – далеко ещё до Бобруйска?
- Километров двадцать. Но мы должны выйти за железной дорогой на шоссе, в районе Вишнёвки. Туда будет чуть ближе.
- К вечеру дойдём, как думаешь?
- Надо дойти. Ну всё, хватит валяться. Подъём!
Матвей накинул лямки вещмешка на плечи, поправил патронташ, взял в правую руку ружьё, и пошёл следом за Ермиловым. Они так и шли, след в след, когда Виктор вдруг поднял руку и прошептал:
- Стой!
Матвей замер на месте, тихо снял с плеча ружьё, взвёл курки и прислушался.
- Что случилось? – шёпотом спросил он Ермилова. Тот, не оборачиваясь, поманил его к себе рукой, и когда Матвей стал рядом, Виктор указал в просвет между кустами и прошептал:
- Гляди. Что это?
Впереди была поляна, на ближнем краю которой стоял небольшой приземистый деревянный барак. В центре поляны было дощатое строение, рядом лежал штабель из брёвен, с противоположной стороны такой же штабель, но из досок.
- Похоже на пилораму, - прошептал Матвей.
- Точно – лесопилка. И, я так понимаю, что здесь ни души.
- Проверим?
- Сначала понаблюдаем.
Лесопилка и в самом деле оказалась безлюдной. На углу барака стоял грузовик ЗИС-5 без левого переднего колеса, с поднятыми боковинами капота и распахнутыми дверцами кабины. Рядом на разостланной дерюжке лежали инструменты, тут же лежало колесо. Держа пистолет наготове, Ермилов обошёл грузовик вокруг и кивнул Матвею в сторону барака:
- Проверь. Только аккуратно.
Матвей, с ружьём наперевес, вошёл в открытую дверь и оказался в полутёмном коридоре, заканчивающимся окном в противоположном конце барака. По обе стороны коридора было несколько помещений, все двери распахнуты. Матвей заглянул в первое. Здесь была кухня, полная мух. У одной стены была выложена из кирпича дровяная плита, над которой висели на вбитых в стену гвоздях поварёшки. У окна стоял грубо сколоченный стол, на нём лежали несколько кухонных ножей. У другой стены был такой же грубо сколоченный стеллаж с кастрюлями и стопкой эмалированных мисок. На одной из полок стеллажа лежали три буханки ржаного хлеба, какие-то мешочки из серого домотканого полотна, похоже, что с крупами; внизу, под полкой, стоял бачок, заполненный пустыми бутылками из-под водки и подсолнечного масла, там же был небольшой деревянный ящик с картофелем. На стене, рядом со стеллажом, висела косичка из луковиц. По всему было видно, что люди уходили отсюда спешно, бросив всё.
В других помещениях стояли металлические кровати, покрытые серыми одеялами, тумбочки и стулья. Здесь, видимо, жили работники лесопилки. В жилых комнатах был беспорядок, вызванный поспешными сборами обитателей.
Осмотрев весь барак, Матвей зашёл в кухню, взял с полки хлеб, оторвал от косички несколько луковиц, сунул всё это в вещмешок и вышел к Ермилову.

8.

Июньский день был в разгаре. Над головами нудно звенели комары. Настороженно шумела вверху листва. Солнце висело над лесом раскалённым шаром, и его жаркие лучи пробивались сквозь кроны вековых деревьев, жёлтыми стрелами пронизывали воздух, ложились яркими пятнами на мшанник и траву, на могучие корни, местами выпирающие из земли, будто щупальца осьминогов, заливали ярким светом поляну с несколькими постройками, играли на штабелях брёвен, сложенных рядом с дощатым строением.
Дорошин и Левашов лежали в кустах ежевики, разросшейся по краю поляны, и вот уже почти полчаса наблюдали за лесопилкой. Левашов сорвал несколько недоспелых сизых ягод и отправил их в рот. Ягоды оказались кислыми. Дорошин последовал его примеру, вздохнул и прошептал:
- Жрать хочется.
Лейтенант ничего не ответил, лишь согласно кивнул головой. Второй день они перебивались лишь водой из ручейков да ягодами земляники и черники, местами густо усеявшими небольшие поляны. Второй день они пробирались лесами на восток, но так и не встретили никого из своих. Второй день после того жестокого боя, в котором они потеряли своего товарища, свою боевую машину, они не слышали поблизости звуков боя. Лишь иногда откуда-то с северо-востока доносились едва различимые глухие раскаты далёких взрывов.
Они лежали и наблюдали за лесопилкой, на которую неожиданно наткнулись в полутора километрах от шоссе. Его они благополучно преодолели молниеносным броском не далеко от какой-то деревни, буквально под самым носом у немцев.
Левашов снова потянулся за ежевикой, но тут же сморщился от боли, потревожив обожжённое плечо, и шёпотом выругался.
- Больно, командир? - сержант сорвал несколько ягод и, не глядя на лейтенанта, протянул ему ладонь с ежевикой.
- Спасибо, Миша, - прошептал Левашов. – Вроде всё тихо? Может, аккуратно разведаем?
- Тихо! Гляди, командир, там кто-то появился, - Дорошин кивнул головой сторону барака, направляя туда пулемёт.
- Вижу. Как думаешь - местные?
- Один, что с ружьём, может быть и местный – на охотника похож. Хотя какая теперь охота, когда немцы кругом? Да и обувка на нём не охотничья – ботинки. А второй вроде как наш, младший комсостав. Отсюда звание не могу разглядеть. Петлицы чёрные.
- Посмотрим, что им здесь нужно.
Тем временем тот, что был с ружьём, осторожно вошёл в дверь барака. Второй же, с пистолетом наизготовку, затаился за бортом грузовика, внимательно оглядывая поляну и следя за грунтовой дорогой, уходящей в лес. Когда первый вышел из барака, оба осторожно пошли к пилораме, озираясь по сторонам. Теперь по всему было видно, что это не местные, что эти люди здесь впервые.
- Нужно выяснить, кто они такие, - прошептал Левашов.
- Командир, давай я пойду, а ты подстрахуешь с пулемётом.
- Нет, Миша, пойду я. Без надобности не стреляй – шуму наделаешь.
- А если они пальнут сдуру?
- Постараюсь сделать так, чтобы не пальнули. Прикрывай.
Лейтенант тихо отполз назад, пригибаясь, переместился правее и стал за толстым стволом могучего дуба на краю поляны. Дорошин держал незнакомцев, до которых было метров сорок, на прицеле, готовый в любой момент выпустить в них очередь. «Лопухи! - подумал сержант. – Кто же так перемещается - кучей?! Я же их обоих одной короткой свалю».
Дождавшись момента, когда те двое отошли от штабеля брёвен и оказались на открытом пространстве, в десяти шагах от него, Левашов вышел из-за дуба, готовый в единый миг снова укрыться за его толстым стволом, и не громко, но чётко скомандовал:
- Стой! Кто такие?
Парень, похожий на охотника, резко развернулся на голос, держа у бедра взведённое ружье, готовый ту же секунду выстрелить.
- Спокойно, без глупостей! – предупредил Левашов.
- А вы кто? – всё так же держа пистолет наизготовку, глядя в глаза Левашову, спросил тот, что в военной форме. Теперь, когда он повернулся лицом, лейтенант разглядел на его петлицах по одному кубарю и артиллерийские эмблемы.
- Я лейтенант Красной Армии Левашов. Кто Вы?
- Младший лейтенант Ермилов.
Левашов сделал три шага в их сторону, остановился и протянул руку.
- Документы! - потребовал он. – И без глупостей! Поляна окружена!
После этих слов Матвей оглянулся по сторонам, но никого не заметил. Ермилов же расстегнул нагрудный карман, достал удостоверение личности, прошёл три шага навстречу, но не дал в руки лейтенанту, а раскрыл его, держа на вытянутой руке:
- Предъявите свои документы, товарищ лейтенант!
Левашов, точно так же, как и Ермилов, раскрыл своё удостоверение и вытянул руку. С такого расстояния ни тот, ни другой прочесть что-либо не могли, и тогда Левашов приблизился к младшему лейтенанту и остановился в шаге от него. Ермилов, уже понимая, что перед ним действительно советский танкист, отдал своё удостоверение ему в руки.
- Так, младший лейтенант Ермилов Виктор Сергеевич, начальник отдела Слуцкого райвоенкомата, - вслух прочёл Левашов.
- Так точно! – ответил Виктор.
- А это кто? – Левашов кивнул в сторону Матвея.
- Это житель Слуцка, Матвей Шишкевич.
- Шинкевич, - поправил Матвей.
- Как здесь оказались? – не выпуская удостоверения из рук, спросил Лейтенант.
- Машина, в которой позавчера вечером эвакуировались документы военкомата, вышла из строя. Документы были перегружены в попутный транспорт, и с ними убыл военком. Мне было приказано организовать эвакуацию неисправного автомобиля. Утром на шоссе нас обстреляли вражеские мотоциклисты, пришлось укрыться в лесу. Сейчас пробираемся к Бобруйску, рассчитывая там присоединиться к действующей армии.
- Так, всё ясно. А этот «охотник» как с Вами оказался?
- Я встретил его в лесу, у шоссе Круглое – Уречье. На шоссе товарищ Шинкевич вступил в бой против превосходящих сил противника…
- Ух, ты! – заинтересованно глянул на Матвея лейтенант. – Даже с превосходящими?
- Так точно! – покраснев от смущения, ответил Матвей.
- Вот с этим оружием и вступил? – лейтенант скептически глянул на ружьё, на патронташ. – Из него разве что бекасов да тетеревов стрелять, а не фрицев.
- Напрасно Вы так, товарищ лейтенант. Я сам видел, как он уложил моего шофё… ну, в общем - предателя, который в плен немчуре сдавался, и одного фрица, - вступился Ермилов.
- Да не уложил я, а только лишь покалечил малость, - ещё больше смутился Матвей.
- Ладно, потом расскажете подробнее. А сейчас лучше с этой поляны уйти в укрытие, - лейтенант указал рукой в сторону зарослей ежевики.
Дорошин всё это время держал на мушке незнакомцев, и лишь когда лейтенант с Матвеем и Ермиловым вошли в заросли ежевики, приподнялся на локте и спросил:
- Ну что, командир – свои?
- Свои. Это мой наводчик, сержант Дорошин, - кивнул в его сторону Левашов, обращаясь к Ермилову.
Они залегли в кустарнике, продолжая наблюдать за лесопилкой и просёлком.
- Что там, в бараке? – спросил Матвея лейтенант.
- Кухня, контора и четыре жилых комнаты. Всё брошено, похоже, что отсюда просто сбежали.
- Кухня? – заинтересованно спросил Дорошин. – А пожрать там что-нибудь осталось?
- Я забрал оттуда хлеб и лук. Там ещё крупы какие-то, мука, соль, картошка, немного постного масла…
- Картошка? – переспросил Дорошин. – Командир, а может сварим бульбочки?
- Отставить! Пока мы будем варить, здесь могут незваные гости появиться. Удивительно, что до сих пор они ещё не побывали здесь. До дороги всего каких-то полтора километра, и просёлок, ведущий сюда от шоссе, хорошо наезжен – невозможно не заметить.
- Видимо, им пока не до этого, - вставил Ермилов.
- Полтора километра? А мне показалось, что мы далеко от шоссе ушли, - удивился Матвей.
- Полтора, может два - не больше, - ответил ему Дорошин. И словно в подтверждение его слов с той стороны, куда уходил просёлок, послышался глухой рокот моторов, нарастающий с каждой минутой. Все насторожились. Порывом ветра донёсся лязг стальных гусениц о мощёные камни шоссе.
- Танки - тревожным шёпотом выдохнул Дорошин. Тревога и внутреннее волнение отразились на его посеревшем лице. Даже больше того – отчаяние, нескрываемая досада человека, готового ринуться в бой, но сознающего свою беспомощность в сложившейся ситуации. Перед мысленным взором невольно возникли картины вчерашнего боя с немецкими танками, страшного удара снаряда в броню, гибели механика-водителя Вани… Дорошин сжал зубы и прохрипел:
- Щас бы врезать по ним прямой наводкой! Бронебойным! Чтоб только клочки по закоулочкам!
- Нечем врезать, Миша. Даже завалящей гранаты у нас нет, - со злостью в голосе ответил ему комвзвода.
Следом за танками проследовали грузовые машины. Их отличили по едва слышному шуму моторов. Через несколько минут наступила тишина. Все молчали. Птицы, и те притихли, слышен был лишь шорох листьев да звон комаров. Матвей посмотрел на грузовик, стоящий возле барака, и спросил, ни к кому конкретно не обращаясь:
- А бутылкой с бензином танк можно подбить?
Лейтенант удивлённо глянул на Матвея, затем проследил за его взглядом и воскликнул:
- Ай, молодца! Да ты, парень, и в самом деле боец! В баке ЗИСа наверняка должен быть бензин!
- А в кухне я видел бачок, и в нём с десяток бутылок из-под масла, - добавил Матвей.
- Это меняет дело. Сержант, ты прикрываешь нас, остальные – за мной, - скомандовал Левашов и, пригнувшись, побежал к бараку. Ермилов и Матвей последовали за ним. На углу лейтенант остановился, прижавшись спиной к стене, осторожно выглянул из-за угла.
- Чисто, - сказал он. - Младшой, последи за обстановкой, а мы с Матвеем поглядим, что там за посуда имеется.
С этими словами он скрылся в дверном проёме. Матвей быстро вскочил на небольшое крыльцо и тоже исчез за дверью. Левашов вытащил из-под стеллажа бачок с бутылками, взял его за ручки и понёс к выходу. На улице он оставил бачок рядом с грузовиком, подошёл к машине, открыл бак и сунул в широкую горловину руку.
- Почти полбака! – радостно сообщил он. – Матвей, дуй в барак и притащи всяких тряпок. Младшой, выгружай бутылки из бачка. Только аккуратно, не побей.
Матвей бросился в барак и через минуту принёс охапку сероватых простыней. Пустые бутылки уже лежали рядком на траве у левого заднего колеса. Лейтенант пошарил взглядом у машины и увидел дерюжку с разложенными на ней инструментами.
- То, что надо! – он взял с дерюжки зубило и увесистый молоток. – Матвей, бери бачок и подставляй его прямо под бак.
После третьего удара из дыры в баке полился бензин. Матвей повернулся и снова скрылся в бараке. Через минуту он вернулся, неся в руках два ведра – одно из-под воды, другое из-под картофельных очисток. В вёдрах погромыхивали две большие кастрюли.
Через пять минут все ёмкости были наполнены, остатки бензина струйкой стекали из бака на траву. Лейтенант велел Матвею рвать простыни на полосы и обратился к Ермилову:
- Витя, ну-ка пошуруй в бараке, найди ещё какую-то ёмкость. Нужно из мотора во что-то слить масло. Бензин горит хорошо, но он быстро стекает с брони. Нужно его смешать с маслом.
Виктор быстро ушёл в барак, а лейтенант тем временем, взяв несколько гаечных ключей, лег под машину и стал отвинчивать сливную пробку с поддона картера двигателя.
Когда все бутылки на две трети были наполнены смесью бензина с маслом и закупорены пробками из туго свёрнутых кусков ткани, лейтенант, глянув в сторону просёлка, задумчиво сказал:
- Теперь нужно выбрать подходящую позицию. Младшой, пойдёшь со мной, поглядим, где лучше устроить засаду. А ты, Матвей, перетаскай пока бутылки поближе к сержанту.
- Товарищ лейтенант, - обратился Ермилов, - неподалёку есть хорошая позиция.
Он быстро достал карту, развернул её и указал пальцем:
- Вот эта высота. Она представляет собой протяжённый лесистый холм, который почти посередине разрезает шоссейная дорога. В центре холма откосы по обеим сторонам почти вертикально нависают над шоссе, высота откосов – с трёхэтажный дом. Для засады лучшего места не придумаешь. У северного склона холма местность почти открытая, в километре – деревня Вербилки. Этот просёлок, идущий от лесопилки, как раз там и выходит на шоссе. У южного склона, с нашей стороны шоссе – труднопроходимое болото, а прямо у подножия холма – густые дебри. Протяженность высоты вдоль шоссе – около трёх километров. И почти всё это расстояние шоссе зажато меж двух крутых откосов.
- Это меняет дело. Вы там были? – внимательно разглядывая карту, спросил Левашов.
- Мы были на противоположной стороне шоссе, вот здесь. Хотели в этом месте переправиться на другую сторону, но откосы очень крутые, по ним довольно трудно взбираться. Самый верх откосов подмыт дождями и представляет собой небольшой почти вертикальный песчаный обрыв высотой от полуметра до метра. Преодолеть его с откоса не просто. Это обстоятельство позволит нам сразу после атаки быстро покинуть позицию, скрывшись в лесу и спустившись вот здесь со склона. Немцы не смогут сходу подняться по откосам и организовать преследование. У нас будет фора в пять-семь минут, не менее. К востоку от нас, как Вы видите, простирается большой лесной массив, тянущийся до шоссе Бобруйск – Паричи, и далее – до реки Березина. На этом рубеже, по моим предположениям, наши войска заняли оборону. Туда и надо будет отходить.
- Отлично. Тогда нужно выдвигаться на рубеж, - лейтенант махнул рукой Дорошину, подзывая к себе.
- Товарищ лейтенант, у меня есть предложение, - обратился Матвей, всё время внимательно слушавший Ермилова.
- Слушаю.
- А что, если склоны откосов заранее, перед самым началом атаки облить бензином – у нас вон сколько его осталось! – и поджечь при отходе?
- Огненная завеса? Молодец, Матвей. Грамотно рассуждаешь. Что у тебя в вещмешке?
- Хлеб, лук, банка консервов, смена белья, фонарик…
- Вот что, - перебил его лейтенант, - продовольствие мы растолкаем по карманам, остальное оставь здесь. Возьми только самое необходимое – нож, фонарик… что там ещё? В общем, возьми то, что умещается в карманах и за пазухой. А в вещмешок загрузим бутылки. Остатки бензина сольём в вёдра и в бачок, возьмём их с собой. Вопросы есть?
- Никак нет, - вразнобой ответили лейтенанту.
- Тогда слушай меня. Диспозиция будет такой: рассредоточиваемся по гребню откоса с интервалом двадцать-тридцать метров. Южный фланг – младший лейтенант Ермилов. Средний фланг – боец Шинкевич и сержант Дорошин с пулемётом, северный фланг – мой. Вопросы? Нет вопросов.
Тогда слушай дальше. Бензин в вёдрах мы доставим на позицию. Там каждый, у кого бутылки с зажигательной смесью, отольёт немного бензина вот в эти кастрюли, чтобы перед атакой смочить пробки и горлышки бутылок. Остальной бензин при появлении техники противника, по моей команде, равномерно разлить по склону. Атаку начинаем по моему сигналу одновременно, поражаем технику противника бутылками со смесью, поджигаем откос и без промедления уходим в лес, на восток. Матвей, ты откос не поджигаешь, чтобы не создавать завесу пулемётчику, отходишь сразу же, как метнёшь бутылки. Сержант Дорошин пулемётным огнём прикрывает наш отход, затем поджигает бензин на склоне напротив своей позиции и уходит следом за всей группой. Отход должен быть скрытным, в бой с противником во время отхода без необходимости не вступать. В случае рассевания группы в лесу, встречаемся вот здесь, за болотом, у этой излучины, - лейтенант показал на карте место сбора группы.
- Теперь о способах поражения техники. Для наиболее эффективного поражения танка зажигательной смесью нужно попасть на воздухозаборники, расположенные на мотоотсеках позади башни. Танк атаковать нужно не менее чем двумя бутылками. Для поражения бронетранспортёра нужно попасть в боевой отсек – он сверху ничем не защищён. Грузовые автомашины поражать сложнее: они тентованные, железо обшивки тонкое, о них бутылка может не разбиться. Но если удалось поджечь грузовик, то горит он качественно, почти дотла. Танки или транспортёры так не горят. Живая сила, находящаяся в кузовах грузовиков – это забота сержанта Дорошина и его ДТ. Понятно? Вопросы есть?
- Разрешите? – спросил Ермилов. – Какой сигнал будет дан к атаке?
- Обыкновенный: я дам команду «огонь». Её внизу за шумом моторов никто не услышит - только мы. Ещё вопросы? Нет? Тогда вперёд, на позицию.

9.

С занятой позиции шоссе хорошо просматривалось в обе стороны. С левой, южной стороны, оно уходило прямой лентой. С правой же стороны дорога скрывалась за плавным поворотом, но при этом просматривалась не менее чем на километр. С севера на юг дорога шла на подъём до середины холма, далее начинался пологий спуск. Такое обстоятельство было дополнительным плюсом выбранной для засады позиции: техника на подъёме замедляет ход, и это позволяет более точно метнуть бутылки с зажигательной смесью.
На гребне откоса, прямо над обрывистым краем, рос невысокий кустарник; почти вплотную к нему подступали сосны. Матвей залёг в кустах, выложил слева от себя в ряд четыре бутылки со смесью, рядом поставил пустую кастрюлю, справа положил ружьё. После этого он осторожно подполз к самому краю откоса, огляделся по сторонам, вниз, прикинул расстояние до дорожного полотна и заполз обратно. Оглянулся на лес, приметил несколько молодых сосенок, росших у самого кустарника, срезал их ножом. Взял ведро с бензином, плеснул немного на дно кастрюли, а ведро поставил на краю откоса. Одну сосенку он вставил прямо в ведро, остальные воткнул рядом в песок. Теперь с дороги никто не мог заметить ни ведра, ни отблесков от него.
Слева, метрах в тридцати, оборудовал позицию Ермилов, справа на таком же расстоянии залёг лейтенант. В двух шагах от позиции Матвея Дорошин пристроил свой ДТ на небольшую кочку, оценил обзор и сектор обстрела. Затем отломил от кустарника несколько веток и замаскировал ими кочку и пулемёт.
- Позиция – что надо! – он показал Матвею поднятый вверх большой палец. - Жаль, сошек к «дегтярю» нету. С сошками сподручнее. Ну, ничего, мы и без сошек покажем немцу кузькину мать.
- Покажем, - согласился Матвей, и стал укладывать в освободившийся вещмешок всё своё имущество, доставая его из-за пазухи и из карманов. Хлеб решил туда не класть, чтобы не пропах бензином.
- А ты парень - что надо, соображаешь. Зря, что молодой, - оценив Матвеевы приготовления, похвалил Дорошин. – Ну что, теперь будем ждать зверя?
- Будем, - односложно ответил Матвей. От возбуждённого предвкушения скорого боя у него мелко подрагивали руки, в горле пересохло.
- Слушай, Матвей, ты, когда будешь макать бутылки в бензин, не торопись, делай всё аккуратно. Смочи лишь пробку, бутылку постарайся оставить сухой, иначе опалишь руки. Чтобы не подвели в горячке атаки спички, приготовь тряпочку, и когда будешь окунать горлышки бутылок в бензин, смочи и её. Перед самой атакой зажги тряпку, а от неё уже поджигай бутылки. Но держи их в это время горизонтально, чтобы не попал горящий бензин на руки, и не переворачивай вверх дном, чтобы пробка в самый ответственный момент не выскочила. Понял?
- Понял. Спасибо, что подсказали.
- Да ладно тебе! – махнул рукой сержант.
Тихо жарким летним днём в лесу. Лишь изредка подаст голос какая-нибудь птица, где-то пискнет зверёк, и снова сонное оцепенение охватывает лесную чащу. Солнце уже часа четыре как перевалило зенит, тягучая знойная духота копилась под кронами деревьев и в густом кустарнике. Над головой тучами роилась мошкара, но почему-то не жалила.
Дорошин достал из кармана кусок хлеба и начал сосредоточенно жевать. Матвей последовал его примеру, затем скинул с плеч вещмешок, достал из него флягу с водой и протянул сержанту. Тот запил хлеб несколькими глотками и вернул флягу обратно.
- Эх, вот теперь жить можно, - вытирая рукавом губы, сказал Дорошин. – А то больше суток маковой росинки во рту не было.
На шоссе было тихо. Солнце повисло над самыми верхушками сосен на противоположной стороне холма и слепило глаза. Сказывалась усталость и недосыпание последних суток. Матвей не заметил, как начал дремать, разомлев от еды и пригревшись на солнечной стороне откоса.
- Эй, спишь, что ли? – услышал он сквозь дремоту и открыл глаза. Дорошин лежал, слегка развернувшись вправо и крепко прижав к плечу приклад пулемёта. Матвей услышал нарастающий гул моторов, доносящийся с севера, и весь напрягся. Вскоре из-за поворота, натужно гудя на затяжном подъёме, показались три двухосных грузовика «Опель», сопровождаемых двумя мотоциклами. Матвей, не отрывая от грузовиков взгляд, нащупал приготовленную заранее тряпку и кинул её в кастрюлю с бензином, затем подвинул ближе к себе коробок со спичками.
- Не суетись, - прошептал Дорошин, – жди сигнала.
Колонна приближалась. Уже можно было разглядеть лица мотоциклистов. Сердце Матвея часто заколотилось в груди, губы моментально пересохли, по телу прошла дрожь. Уже мотоциклы и первый грузовик проехали мимо, второй вот-вот поравняется с Матвеем, а сигнала от лейтенанта всё не было. Матвей приподнялся и озабоченно глянул в его сторону. Левашов заметил это движение и резко махнул ему рукой, приказывая залечь.
Последний грузовик, выбросив облачко сизого дыма, преодолел подъём и покатился под гору, с каждой секундой удаляясь от засады.
- Почему он не дал сигнал? – понизив голос, спросил Матвей сержанта.
- Тихо! – прошипел Дорошин и приподнялся, вглядываясь туда, откуда появилась эта колонна. Матвей притих и тоже стал вглядываться в то место, где из-за леса выходила поблескивающая на солнце лента шоссе. Минуту спустя лёгкий ветерок донёс до слуха едва различимый рокот мощных моторов.
- Танки? – просил Матвей.
- Похоже. Но не факт. Пока трудно определить, - не оборачиваясь, ответил сержант.
Рокот становился всё громче, к нему добавился металлический лязг. Все с напряжённым вниманием смотрели на шоссе, ожидая появления вражеских машин. Немного слепили косые солнечные лучи, но далёкий поворот всё же можно было разглядеть. Казалось, время остановилось. Минуты ожидания схватки растянулись до бесконечности, от напряжения слезились глаза. Но вот Матвей увидел, как из-за леса, чадя дымом, выехал танк, следом второй, за ними из-за поворота появились два полугусеничных бронетранспортёра «Ausf», грузовик с тентом. Колонну замыкал третий танк.
- Эти уж точно для нас. Их никак нельзя пропустить, - сквозь зубы проговорил Дорошин.
- Выливай! – не очень громко, но так, чтобы услышал и Ермилов, подал команду лейтенант.
- Выливай! – повторил команду Матвей, повернув голову в сторону Ермилова.
- Давай, Матвеюшка, опрокидывай ведёрко. Только аккуратно, не урони его вниз, а то фрицы нас сразу засекут, – проговорил Дорошин скороговоркой и припал к пулемёту, широко раскинув ноги.
Головной танк уже чадил метрах в ста от позиции лейтенанта. Волнение и внутренняя напряжённость Матвея вдруг куда-то подевались, он чувствовал себя абсолютно спокойным. Без лишней суеты он подполз ближе к ведру и, привстав на колено, широкой полосой разлил бензин по откосу. Развернувшись в пол-оборота, Матвей достал из кастрюли пропитанную бензином тряпку, положил рядом с собой, взял в руки коробок со спичками.
Первый танк уже поравнялся с Матвеем. Скрежеща траками по булыжнику, он натужно ревел мотором, наполняя воздух бензиновыми выхлопами. С высоты откоса Матвей прекрасно разглядел кургузую башенку с нарисованным крестом, короткий ствол малокалиберной пушки, щели воздухозаборников на верхней части мотоотсека, позади башни. Второй танк ревел мотором метрах в двадцати позади первого.
- Лёгкие, Т-II, - определил сержант. – Матвей, бей по второму - первого Ермилов возьмёт на себя. И не суетись, рассчитай бросок. Главное – танки! Понял?
- Понял.
Не меняя положения, продолжая стоять над обрывом на одном колене, Матвей подтянул ближе к себе бутылки. Он даже немного удивился своему спокойствию и хладнокровию. Ещё десяток минут назад, при появлении колонны грузовиков, сердце Матвея от волнения готово было выпрыгнуть из груди, тело сотрясала нервная дрожь. А сейчас он чувствовал себя уверенным и абсолютно спокойным. Не спеша он окунул горлышко бутылки в кастрюлю и положил её рядом. То же самое он проделал с тремя оставшимися бутылками.
Дорошин припал к «дехтярю» и стал с ним одним целым. Со стороны казалось, что пулемёт – это продолжение руки сержанта. Головной танк уже был напротив позиции Ермилова, когда Левашов крикнул:
- Огонь!
Матвей чиркнул спичкой, и тряпка, пропитанная бензином, вспыхнула. Как советовал Дорошин, Матвей поднёс горлышко к пламени, держа бутылку горизонтально, и матерчатая пробка тут же загорелась. Не мешкая, он швырнул зажигательную смесь вниз. Бутылка попала в левую часть башни, смесь тут же вспыхнула, охватив багровым пламенем левый борт танка и поднимая вверх клубы чёрного дыма. Но танк продолжал двигаться, высекая траками искры из булыжника. Не теряя ни секунды, Матвей зажёг вторую бутылку и снова метнул её в танк. На этот раз бутылка попала сзади под башню, танк зачадил ещё сильнее, но не остановился. Вдруг что-то вспыхнуло слева, и Матвей увидел, как загорелась корма головного танка. Второй танк, уже объятый пламенем, тут же встал как вкопанный, качнув стволом пушки, и замер посреди дороги. Послышались крики, раздались автоматные очереди. Несколько пуль впились в песок чуть левее; раздалась частая дробь пулемёта МG, сзади посыпались мелкие сосновые ветки, срезанные шальными пулями.
- Спокойно, Матвей. Прицельно сюда они стрелять не могут – гребень мешает. Ты только сам не высовывайся под пули! – прокричал Дорошин.
Третья бутылка полетела в корму танка сразу же за второй. Этот бросок оказался тоже удачным, и грозная машина зачадила как горящая цистерна. Справа, напротив позиции лейтенанта, тоже что-то полыхало, но что именно – танк, грузовик или бронетранспортёр, не было времени разглядывать. Четвёртую бутылку Матвей запустил в остановившийся за горящим танком «Ausf», плюющийся очередями из пулемёта, но внутрь бутылка не долетела, разбилась о лобовой бронещиток. По капоту транспортёра стало расползаться пламя, из кузова выскакивали солдаты. На пулемётчика попала горящая смесь, и он с душераздирающим криком, как живой факел, выпрыгнул за борт и стал кататься по обочине.
- В лес! Уходи в лес, быстро! – крикнул сержант и тут же выпустил несколько коротких очередей. В ответ ему огрызнулся очередью пулемёт со второго бронетранспортёра, пули взбили фонтаны песка на краю гребня и улетели в небо, не причинив сержанту никакого вреда. Через секунду внутри бронемашины вспыхнуло, зачадило, и немецкий пулемёт замолчал.
Слева и справа занялось пламя на откосе, затрещала горящая сухая трава, чёрные клубы дыма накрыли непроглядным покрывалом шоссе. Через мгновение весь откос напротив позиций наших бойцов полыхал, огонь с треском пожирал траву, поднимаясь всё ближе к гребню. Минуту спустя занялись пламенем молодые сосенки и кусты, росшие на самом краю откоса. Огонь уверенно расползался вширь по сухой траве откоса и подбирался к лесу, перевалив через гребень и пожирая всё на своём пути.
Внизу царил хаос, слышались крики, отрывки команд, велась беспорядочная стрельба по крутому песчаному откосу, пули впивались в песок или со свистом пролетали выше гребня. Матвей схватил ружьё и бросился в лес. Чуть поодаль впереди бежал Ермилов, на ходу сбивая пламя с рукава гимнастёрки, слева сзади с треском ломал подлесок лейтенант. Минуты три со стороны шоссе слышались короткие пулемётные очереди Дорошина, но они вдруг внезапно прервались. Доносились лишь сухие щелчки винтовочных выстрелов да стрекотня немецких автоматов.

10.

- Правее, правее держись! Ближе к болоту! – прохрипел лейтенант.
Они уже около получаса бежали по лесу, цепляясь за низкорослый кустарник, спотыкаясь о корневища и валежник, падая, поднимаясь, переходя на шаг и снова пускаясь бежать. Последним бежал Левашов. Он старался изо всех сил, однако постепенно отставал. Тогда Ермилов, окликнув Матвея, сбавлял шаг, давая возможность лейтенанту догнать их. Лейтенант дышал тяжело, с хрипом, лицо его покраснело, покрылось испариной.
Матвей бежал рядом с Ермиловым, не отставая и не вырываясь вперёд, и всё время держался настороже, ожидая близких выстрелов. Но тишину нарушал лишь их собственный тяжёлый топот да треск ломающихся под ногами сучьев и валежин.
Внезапно где-то позади, со стороны холма, раздался раскатистый звук сильного взрыва. Матвей резко остановился, повернулся туда, откуда донёсся грохот. Остановился и Виктор, вслушиваясь. Подбежавший Левашов, едва державшийся на ногах, двумя руками обхватил сосну, прислонился к стволу и, задыхаясь, вымолвил:
- Боеукладка… рванула. Давайте, ребята… до излучины… ещё рывок…
- Лейтенант, передохни минуту, - вдруг перешёл с комвзвода на «ты» Ермилов.
- Да, сейчас… чуть отдышусь…
- Вроде оторвались, - Виктор прислушался к лесу. – Наверняка оторвались.
- А как же сержант? – обеспокоенно спросил Матвей.
- За Дорошина… не беспокойтесь, он боец… опытный… финскую прошёл. У излучины его… подождём, - ответил лейтенант.
С минуту они отдыхали, привалившись к деревьям, жадно глотая воздух. Матвей достал из вещмешка флягу с водой и протянул её Левашову.
- Попейте, товарищ лейтенант.
Тот взял флягу, сделал большой глоток и передал Ермилову. Глотнул воды и Матвей. Все дождались, пока он уберёт флягу на место, и лейтенант скомандовал:
- Бегом марш!
Справа сквозь заросли ольшаника местами поблёскивала вода в болоте, иногда из ветвей с шорохом вылетала птица, потревоженная людьми. Над болотом слышался настоящий лягушиный «концерт». Стоило только сбавить темп и перейти на шаг, как тут же тучи мошкары начинали виться над головами.
Где-то через километр берег болота стал уходить вправо, густой тёмный лес сменился высоким орешником, стало светлее. На открытых участках от низкого солнца перед бойцами вытягивались их собственные длинные тени. Высокий орешник сменился низкорослым, но впереди виднелся молодой березняк, переходящий в смешанный лес. Левее, к востоку, стеной стоял сосновый бор.
Они бежали краем леса, вдоль берега, старясь держаться в тени деревьев. Ещё через километр лес стал отступать влево, впереди показалась излучина болота с чистой гладью чёрной от торфа воды.
- Стой! – скомандовал лейтенант. – Будем дожидаться Дорошина здесь.
Все были как взмыленные лошади. Едва остановившись, они тут же повалились на траву под густые заросли краснотала.
- Слышь, младшой, как думаешь, чей танк рванул – твой или Матвеев? – спросил Левашов.
- Не знаю. Мой вроде загорелся, но как-то вяло. Я двумя бутылками вообще промазал, одна о дорогу разбилась перед танком, другая угодила в башню, третья вообще перелетела и упала за дорогой, в песок. Возможно, она даже не разбилась. А четвёртая вроде на корму шмякнулась. Но мне уже было не разглядеть – всё дымом заволокло.
- Наверное, Матвеев всё-таки, - сделал вывод лейтенант.
- Не знаю – ответил Матвей.
- А ты молодцом! – повернувшись к Матвею, беззвучно засмеялся и показал большой палец руки Левашов. – Танк наверняка сгорел, да ты ещё и транспортёр подпалил! Фрицы выскакивали из него, как блохи из горящего деревенского кожуха!
- А у тебя как, лейтенант? – улыбнувшись шутке Левашова, спросил Виктор.
Лейтенант не успел ответить - Матвей вдруг предостерегающе схватил его за локоть и прошептал:
- Идёт кто-то.
Все насторожились. С минуту тишину леса нарушало лишь щебетание какой-то пичужки да кваканье лягушек в болоте.
- Показалось, - едва слышно прошептал Ермилов. Но тут из леса донёсся треск сломанной сухой веточки. Все притихли, напряжённо вглядываясь во мрак леса. Первым его заметил Виктор – тень мелькнула от одной ели к другой, затем ветки зашевелились, тень перешла к толстой осине, мелькнула ещё раз в просвете между деревьев и исчезла за высоким кустом орешника. Через секунду снова появилась, и Виктор узнал сержанта, несущего на плече пулемёт.
- Дорошин! – окликнул он его приглушенным голосом. Сержант вздрогнул от неожиданности, настороженно остановился на мгновение, держа в свободной руке пистолет, но через минуту уже устало опустился на траву рядом с Левашовым.
- Ох, и задали же мы им жару! – выдохнув, сказал Дорошин, бережно кладя пулемёт рядом с собой.
- Где немцы? – спросил лейтенант.
- Немцы? – переспросил сержант, словно не понял, что от него хочет командир. – Немцы отстали. Они далеко в лес не сунутся – боятся, твари. На откос взобраться не смогли – пламя и крутизна не позволили. Одна группа побежала назад, к деревне, другая - в обход, вдоль взгорка, к болоту. Я им вслед немного гостинцев ещё послал, но патроны кончились, пришлось уходить. Те, что в направлении деревни побежали, вскоре вышли на лесопилку – я слышал пальбу оттуда. Думали, наверное, что мы там схоронились. Долго стреляли. Я уже далеко ушёл, а стрельба всё ещё была слышна. Ну, а тех, что в болото сунулись, я даже не слышал. Не прошли она там, наверное. А в заросли ольшаника не полезли, струхнули.
Сержант взял протянутую Ермиловым папиросу, глубоко затянулся и добавил:
- Боятся они леса. Пуще огня боятся.
Вдруг послышался далёкий, быстро нарастающий гул в небе. С запада на большой высоте летел необычный самолёт – с широко распластанными крыльями, с двойным хвостовым оперением и двойным фюзеляжем. Пролетев немного на восток, он, кружась по спирали, стал снижаться над лесом, пока не исчез из вида за вершинами сосен. Вскоре он снова появился, натужно гудя двумя моторами и набирая высоту, так же кружась. Поднявшись ввысь, он лёг на обратный курс и вскоре уже не был виден против заходящего солнца. Лишь только удаляющийся прерывистый рокот напоминал о нём.
- Что это было? – удивлённо спросил Дорошин.
- А чёрт его знает! Я таких никогда не видел, - ответил лейтенант. – Но то, что это немец – факт.
Не прошло и десяти минут, как с северо-запада появились две тройки бомбардировщиков с крестами на крыльях. По двойному излому крыльев и шасси, торчащему как лапти, Левашов определил:
- «Юнкерсы»! Значит тот, что здесь кружил – разведчик.
Один из «Юнкерсов», круто завалившись на крыло, с воем пошёл в пике. Остальные повторили его маневр и так же стали пикировать. Через мгновение на востоке, где-то за болотом раздались взрывы, заухали зенитки, затрещали пулемёты. «Юнекрсы» один за другим взмыли из-за деревьев ввысь, сделали круг и снова с воем сирен пошли в атаку.
Отбомбившись, самолёты легли на обратный курс и на малой высоте ушли в сторону заходящего солнца. Через минуту им на смену прилетела вторая группа «лаптёжников» и, никем не атакованная, безнаказанно принялась утюжить лес к востоку от болота. Оттуда вновь донеслось пулемётное стрекотание и частые ухающие звуки зенитных орудий.
- Товарищи, там наши! – указывая рукой в ту сторону, откуда доносились взрывы, возбуждённо прокричал Ермилов.
- Тише, ты! – одёрнул его Дорошин.
Лейтенант достал карту из планшета, развернул её прямо на траве.
- Мы сейчас вот здесь, в километре от железной дороги. Судя по тому, где бомбили немцы, наши заняли оборону по реке Березина. До неё по прямой километров семь будет. Здесь, в трёх километрах отсюда, проходит с севера на юг дорога Бобруйск – Паричи. Не исключено, что оборона организована вдоль линии шоссе. Местность вплоть до самой Березины лесистая. Нужно попытаться до наступления темноты выйти к своим.
- Железка… Интересно, она чья? Наша? Или уже немцев? – спросил Ермилов.
- Не известно. Нужно соблюдать особую осторожность. Не хватало ещё, чтобы свои же и подстрелили.
Обогнув излучину болота, группа бойцов через полчаса успешно пересекла железнодорожную ветку, скрылась по ту сторону в лесу и вскоре была у шоссе Бобруйск – Паричи. На западе уже полыхал вечерний закат, край солнца ещё виднелся над верхушками деревьев, и его лучи ложились багрово-золотистыми отблесками на асфальт шоссе, на светло-коричневые стволы, на серебристые в лучах заката густые кроны величественных сосен.
На шоссе было тихо, за пять минут наблюдения бойцы не заметили никакого движения. По-пластунски подобрались до самого кювета, быстро скатились в него, залегли.
- Вроде тихо, - прошептал Ермилов.
- Вперёд! - шёпотом скомандовал лейтенант, и вся группа бегом пересекла дорогу, немедленно скрывшись в уже потемневшем сосновом бору. Сквозь высокие кроны проглядывало ещё светлое небо, едва начавшее темнеть на востоке, в лесу же наступили глубокие сумерки.
Осторожно ступая по мягкой хвое, стараясь не создать шума треснувшим под ногой сучком или сухой веткой, бойцы выбрались на опушку, за которой простирался серебрящийся от вечерней росы луг. На другом краю луга местами протянулись вдоль берега Березины густые заросли вербы. Над рекой начал стлаться лёгкий туман, и казался он не туманом, а серым пороховым дымом.
- Ну что, командир, броском до кустарника? – спросил Дорошин.
- Вперёд! – скомандовал лейтенант, и они, пригнувшись, побежали через луг.
Вдруг над их головами раздался резкий свист, и впереди с треском хлопнула мина, затем вторая, третья. Откуда-то слева, из леса, раздалась очередь из пулемёта. Ей ответил пулемёт с другого берега реки.
- Ложись! – крикнул Левашов, и в тот же миг с громким треском сзади раздался взрыв. Матвея что-то сильно толкнуло в левую руку, развернуло, и он навзничь упал на сырую траву. Темнеющее небо в его глазах помутнело, бледная луна расплылась белой кляксой, стало вдруг темно.

11.

Матвей Иванович замолчал и о чём-то задумался, глядя сквозь стекло вагона на проплывающий мимо белорусский лес. Где-то здесь, в этих пущах, километрах в семидесяти южнее дороги, по которой сейчас поезд вёз его в Москву, происходили те самые события далёкого сорок первого года. О чём сейчас думал этот седовласый человек, кого или что вспоминал? Покачивая седой головой в такт вагону, он смотрел не сквозь стекло - он смотрел сквозь годы. Смотрел на свою юность, на своих товарищей, смотрел на исковерканные войной людские судьбы, на несбывшиеся мечты и на неосуществлённые планы. Он смотрел туда, в огненный сорок первый, и на его старческие глаза, обрамлённые глубокими морщинами, наворачивались слёзы.
Я тихо сидел на своей полке, не смея нарушить молчания, и лишь украдкой поглядывал на своего попутчика. Мой взгляд, помимо воли, постоянно натыкался на чёрную перчатку, обтягивающую протез его левой руки, и на скромную орденскую колодку из трёх ленточек. Пауза затянулась, и я почувствовал себя неловко, будто подглядываю в замочную скважину. Ситуацию разрядил стук в дверь купе.
- Чай будете? – на пороге стояла проводница с подносом в руках.
- Давай, дочка, чайку. С удовольствием! – оторвал взгляд от окна Шинкевич и вытер ладонью набежавшие слёзы.
Проводница поставила на столик два стакана в неизменных подстаканниках, блюдечко с сахаром и двумя заварочными пакетиками, сказала: «Пейте на здоровье», и удалилась. Матвей Иванович ловко, одной рукой распечатал сахар, бросил в стакан пару кусочков, и стал окунать в кипяток пакетик с заваркой, держа его за ниточку.
- Раньше в поездах чай заваривали, а что теперь? – он кивнул на пакетик. – А теперь - всё экспресс, всё полуфабрикат. А какой чай заваривала моя мама! Столько лет прошло, а вкус того чая до сих пор помню. А какой аромат! Уверен: Вы такого чая в жизни не пробовали. У неё всегда были какие-то травки, засушенные лепестки каких-то цветов, всякие сушёные ягоды. Приготовить чай – это было действо, а не просто – пакетик в кипяток, и готово.
Когда мы попили чаю, я спросил:
- А что было дальше?
- Дальше? А давай-ка мы с тобой ещё по маленькой? – Шинкевич щелкнул замками, открыл свой чемоданчик и достал вторую бутылку водки. Первая была уже опорожнённой и сиротливо стояла под столиком, на кожухе обогревателя.
- Оставьте, Матвей Иванович. Давайте я в ресторан сбегаю – он ещё открыт.
- Дался тебе этот ресторан! – и он так же ловко, как и в прошлый раз, откупорил бутылку зубами и тут же налил грамм по тридцать водки в стаканы. Выпили. Я глядел на Шинкевича и думал, сколько же ему сейчас лет? Если в сорок первом было семнадцать, значит сейчас – восемьдесят пять! А он наравне со мной выпил водки и, как говорят в народе – ни в одном глазу! И держится молодцом! Да, крепкое поколение, что и говорить!
Я поставил порожний стакан и снова спросил:
- Так что же было дальше?
- А что было дальше? Да ничего такого особенного – как-то неохотно ответил Шинкевич.
- Но всё же? – я решил проявить настойчивость.
Матвей Иванович снова устремил взгляд в окно, помолчал.
- Цапанул тогда меня осколок от мины. Прямо в кисть левой руки. - Шинкевич приподнял руку, кивком головы указав на протез. – Боли я не почувствовал. Точнее, не успел почувствовать – сразу потерял сознание. Той миной больше никого из наших, слава богу, не задело. Только мне досталось, значит. Немец ещё покидал мины, пострелял из пулемёта и угомонился. А когда совсем стемнело, ребята вытащили меня к берегу. Но не только немцы нас тогда заметили. Едва ребята доползли со мной до ракитника, как их окликнули наши разведчики. Они специально переправились в лодке, чтобы помочь нам перебраться к своим.
На том берегу меня сразу же отправили в медсанбат, оттуда – в госпиталь, в Могилёв. Кисть моей левой руки осколком мины раздробило основательно – ни одной целой косточки не осталось, сплошь кровавые лохмотья. Время тогда было тяжёлое, раненых в госпитале было полным полно. Поэтому никто не стал со мной возиться, всякие там операции делать, шины, гипсы накладывать. Просто взял хирург, и оттяпал мне кисть. Через два дня санитарным эшелоном меня вместе с другими ранеными отправили дальше в тыл. Так я оказался аж в Горьком. Из военного госпиталя меня перевели в городскую больницу, так как я не являлся военнослужащим, и долечивали меня уже как обычного штатского.
Когда выписали из больницы, я устроился на завод кладовщиком – а что я ещё мог делать с одной рукой? Вот так и трудился до сорок четвёртого. А когда освободили Белоруссию, мне разрешили вернуться в Слуцк… - Матвей Иванович снова замолчал и отвернулся к окну.
Я ждал, не нарушая его молчания. Так прошло несколько минут. Шинкевич сглотнул подступивший к горлу ком, быстрым движением смахнул слезу, взял бутылку и снова плеснул немного водки в стаканы. Не чокаясь, и не произнеся ни слова, залпом выпил водку, тыльной стороной ладони вытер губы, и продолжил:
- На месте нашего дома было пепелище. О том, что произошло с моими родителями, я узнал значительно позже, уже после войны. А тогда я постоял на том месте, где был наш дом, да и подался в Минск, устроился в строительную организацию. Мы поднимали город из руин, а по сути – отстраивали Минск заново. Немец разрушил его основательно, камня на камне не оставил.
Там познакомился с нынешней своей женой, в сорок восьмом окончил техникум, получил диплом технолога-строителя и переехал в Кобрин, к её родителям. Так с тех пор и живём там, в доме её отца. Четверо детей у нас - взрослые все уже, семь внуков. Богатые мы с жёнкой, в общем.
О своём отце я узнал довольно быстро, вскоре после войны. Он погиб при обороне города, ещё в тот день, когда я с ружьём за спиной шёл из Слуцка в сторону Бобруйска. А вот о матери кое-что узнал только в шестидесятых. Да и то, полных данных нет. Немцы, когда оккупировали Слуцк, стали арестовывать евреев, работников партийных и советских органов, жён политработников и командиров Красной Армии. Впоследствии почти всех их фашисты расстреляли. Но моей матери удалось избежать горькой участи, она каким-то образом оказалась у партизан, была там, у них в отряде фельдшером. А вот что произошло с ней дальше – не знаю. В тех краях немцы здорово потрепали партизан. Возможно, что она где-то в тех лесах и сгинула, - голос Матвея Ивановича слегка задрожал, и он снова повернул голову к окну.
Я всё-таки нарушил молчание:
- А об остальных, тех, что с Вами тогда выходили, Вы что-нибудь знаете?
- Знаю. Теперь знаю. Витя Ермилов под Смоленском командовал взводом. Затем с остатками дивизии выходил из окружения. После переформирования попал на Волоколамское направление, там был ранен. После госпиталя его чуть было не комиссовали, но он всё же добился направления на фронт, командиром взвода в батарее управления артполка. Он же почему перед войной служил в военкомате? Да потому, что на первых же учениях после училища получил контузию, был признан ограниченно годным и направлен для прохождения службы в райвоенкомат, до очередного переосвидетельствования. Но в госпитале он это скрыл. Иначе бы точно комиссовали. Хотя, кто знает? Время было напряжённое, командиров не хватало.
Войну Витя закончил в сорок четвёртом, под Ригой, в звании майора, командиром дивизиона. Получил серьёзное ранение в ногу. После госпиталя вернулся в Москву (он ведь москвич), работал по партийной линии, был большим начальником, - Матвей Иванович улыбнулся этой фразе. – И вот в канун 60-летия Победы он смог каким-то образом разыскать меня. Я очень удивился, когда получил его письмо, подумал: ну надо же, всего то два дня были знакомы, столько лет прошло с тех пор, а ведь помнит, и даже разыскать меня сумел! А потом приехал ко мне в гости, в Кобрин. Вот тогда я и узнал от него, что Левашов с Дорошиным погибли на Березине, в тот день, когда меня отправили в Могилёв. В первом же бою погибли ребята.
- Сейчас Вы едете к нему, к Ермилову?
- К нему, к Витьке.
Шинкевич снова налил водки, поднял свой стакан:
- Давайте помянем. Боевых товарищей моих, Дорошина с Левашовым помянем, отца с матерью…
Выпили молча, не чокаясь.
- Если бы не Витька, то я даже этих юбилеек не имел бы, - Матвей Иванович ткнул пальцем в орденские планки. – Витька, когда узнал, что я признан инвалидом по несчастному случаю, возмутился и стал писать во все инстанции. И вот добился. Приравняли меня к партизанам. А как же иначе? Я же не был красноармейцем. Да и не воевал, по сути. Ну, какой из меня воин? Так, два дня по лесам да по болотам. Одно слово - партизанщина. Но пенсию мне как ветерану теперь платят, и медальки вручили. А тогда, в сорок первом, всем было не до наград. Это после Сталинграда, даже больше после Курской дуги стали щедро награждать. А до сорок третьего очень не многие получали награды. Что уж говорить про таких, как я, воевавших всего два дня, да и то не в регулярной армии, и даже не в партизанах? Таких, как я, тогда не награждали…

2010 год.
Москва

Серая лента шоссе монотонно, километр за километром, стелилась под колёса. В салоне автомобиля звучала музыка из альбома «Romantic collection», было тепло и уютно, хотя термометр подсказывал, что на улице температура далеко за минус. Кирилл любовался сказочным убранством зимнего леса, окружающего дорогу, припорошенными снегом огромными елями, ослепительно белыми сугробами.
Сегодня он решил всё-таки принять приглашение своего школьного приятеля Дениса встретить в компании с его друзьями Новый год в деревне. В настоящей русской деревне. В настоящей русской избе, ещё добротной, срубленной из брёвен, с настоящей русской печью.
Изба эта досталась Денису по наследству от недавно умершей бабушки. Кирилл несколько раз летом приезжал с Денисом в деревушку. Ему понравилась окружающая природа, чистый, словно хрустальный, воздух, девственные леса вокруг, речушка, медленно протекающая вдоль деревни за огородами, дощатый мостик через неё. Здесь нет суеты, нет того бешеного темпа жизни, что в мегаполисе, нет бесконечной гонки за временем и деньгами, нет автомобильных пробок, нет постоянных стрессов – неизменных спутников жизни в современных городах.
Посещения деревушки в богом и цивилизацией забытом уголке давали Кириллу душевный покой, возможность ощутить себя частью первозданной природы. Как здорово было встать с рассветом, пройтись босиком по утренней росе до берега речушки, окунуться в прохладную чистую воду! А посидеть с удочкой на берегу! А сходить в лес по грибы! А эти ни с чем не сравнимые утренние птичьи трели! Никакие египты с турциями и таиландами не сравнятся с таким отдыхом для души и тела.
Уже не первый год Кирилл ловил себя на мысли, что хотел бы иной раз залечь на дно, зарыться в какую-нибудь глушь, где нет ни телефонов, ни Интернета, ни даже телевидения. Хоть на какое-то время забыть о гонке за деньгами – этой бесконечной гонке по кругу. Не видеть опостылевшие рожи партнёров и конкурентов, клерков и чиновников. Побыть наедине с самим собой и с природой. Такие мысли стали всё чаще посещать Кирилла.
И вот подвернулся подходящий вариант. Денису это деревенское наследство - лишняя обуза. Он будет рад хоть как-то от него избавиться. А если ещё и с прибылью… Решено: сегодня Кирилл предложит Денису сделку по покупке этой избы. Тот будет только рад. Так сказать, новогодний подарочек сделает приятелю.

* * *
Зимнее солнце быстро клонилось к закату. Вечерело. В отсвете фар лес казался более сказочным и загадочным. Сугробы искрились бриллиантовой россыпью, припорошенные снегом лапы елей раскачивались под усиливающимся ветром, отряхивая своё зимнее убранство. Поперёк шоссе начала змейкой стелиться позёмка. Ещё через полчаса в лучах фар вихрем закружились снежинки, с каждой минутой всё более превращаясь в плотную снежную завесу.
Кирилл негромко выругался, всматриваясь в снежную круговерть, но утешил себя мыслью, что осталось ехать всего десятка два километров. Только бы не проскочить нужный поворот. А там – шесть километров лесом и километр с небольшим – полем. Денис должен был позаботиться о том, чтобы тракторист из соседней деревни расчистил просёлок. Конечно, он позаботится, как же иначе? Денису с друзьями ведь и самим нужно добраться до дома. А вот и нужный поворот.
Кирилл притормозил и повернул на просёлочную дорогу, уходящую в темноту леса. Густые ели защищали просёлок от ветра, и разгулявшаяся пурга в лесу была не так заметна, как на шоссе. Дорога, хоть и была недавно расчищена бульдозером, всё же оказалась переметённой в некоторых местах. Но полный привод автомобиля без особого труда справлялся с заснеженными участками.
Лес кончился внезапно. Пурга, словно оголодавший зверь, набросилась на автомобиль. В пяти метрах от радиатора невозможно было что-либо разглядеть. Дикая пляска снежных зарядов в лучах фар вызывала головокружение. Понять, где что находится, почти не представлялось возможным. Какое-то время Кирилл с трудом ещё различал небольшие брустверы по краям просёлка, но через несколько минут и они скрылись за снежной пеленой. Ориентироваться стало совсем невозможно. Создавалось впечатление, что машина, как волчок, кружится на одном месте.
Кирилл помнил, что от леса до деревни дорога была прямой, поэтому старался выдерживать прямое направление. Но сделать это тогда, когда перед глазами кроме бешеных завихрений ничего нет, не просто. Через несколько минут езды Кирилл понял, что больше не может ориентироваться. Проехав вслепую с десяток метров, он почувствовал, что автомобиль забуксовал в снегу.
Несколько попыток вырваться из снежного плена не привели ни к чему. Автомобиль только глубже зарылся в уплотнённом ветром снегу. «Однако, трактор нужен», - вспомнил Кирилл анекдот про чукчу и нервно рассмеялся. Встреча Нового года в снежном плену никак не входила в его планы. Оставался один, не самый приятный выход из положения – идти пешком в деревню. Благо, до неё, по расчётам Кирилла, было не далеко – метров пятьсот-шестьсот. А там глядишь, и трактор, быть может, найдётся. Хотя какой там трактор за три часа до наступления Нового года! Но чем чёрт не шутит? Литровая бутылка вискаря может сотворить чудо и в новогоднюю ночь. В конце концов, даже если машину оставить в сугробе до следующего дня, ничего с ней в этом медвежьем углу не случится. А там, в новом году, с новыми, как говорится, силами…
Кирилл взял с соседнего сидения сумку с выпивкой и закусками, открыл дверцу машины. Едва он выбрался наружу, сразу понял, что никуда таким образом он не доберётся. Кругом сплошная темень и такая метель, что дышать невозможно. Кроме всего прочего, он уже не мог понять, где север, а где юг, где лес, а где деревня.
Выругавшись, Кирилл плюхнулся на сидение и захлопнул дверцу. Посидел несколько минут в раздумье, достал сотовый телефон, выругался ещё раз, увидев, что сигнала нет, что позвонить Денису он не сможет, и решил дожидаться окончания метели.
Ближе к полуночи Кирилл понял, что Новый год ему придётся встречать в автомобиле. Он уже пожалел о том, что согласился с авантюрным предложением Дениса. Покопавшись в сумке, Кирилл достал коньяк и колбасу, грустно улыбнулся и откупорил бутылку…

* * *
Новый год уже наступил. Было далеко за полночь, но метель не утихала. Кирилл, успевший как следует нагрузиться коньяком, мрачно смотрел в лобовое стекло и напевал себе под нос: «В той степи глухой замерзал ямщик».
- Тьфу ты! – в сердцах воскликнул он, - что за наваждение? Ещё накаркаю на свою голову! Однако праздник затянулся. Если так пойдёт и далее, то к утру на месте машины будет большой сугроб.
Кирилл зябко передёрнул плечами, глотнул ещё коньяка прямо из горлышка, откинул спинку сидения и тут же провалился в глубокий хмельной сон.
Проснувшись, он долго не мог поверить, глядя на часы, что сейчас уже вечер. Он проспал без малого четырнадцать часов. Голова была тяжёлой, в висках стучали молоточки. Кирилл достал початую бутылку коньяка, понюхал содержимое и поморщился. Затем откупорил шампанское и припал к горлышку бутылки. Через некоторое время ему полегчало. Молоточки в голове перестали стучать, появилось приятное лёгкое головокружение. Выйдя из машины, Кирилл вдохнул морозный воздух и окончательно пришёл в себя.
Метель давно утихла. На небе уже просматривались первые звёзды, тишину природы нарушало лишь приглушенное урчание двигателя. Кирилл огляделся и понял, что до первых домов деревни он не доехал всего лишь метров трёхсот. Но при этом забрал значительно правее относительно дороги. Попытка сдвинуть автомобиль с места ни к чему не привела. Плотно спрессованного ветром снега было выше колена. Самостоятельно выбраться на дорогу не представлялось возможным.
Кирилл плотнее запахнул куртку и отправился пешком в деревню. Дом Дениса был четвёртым от края. Почти во всех избах небольшой деревушки в окнах горел свет. Но ещё на околице Кирилл заметил, что у Дениса окна тёмные. Лёгкое беспокойство коснулось Кирилла, но он тут же себя успокоил, что ничего необычного нет в том, что в избе темно. Просто в новогоднюю ночь ребята хорошо посидели и теперь дрыхнут без задних ног. «Не замёрзли бы только. Печь, небось, ещё в прошлом году топили», - с улыбкой подумал Кирилл.
С трудом отворив запорошенную калитку, Кирилл, увязая в снегу, пробрался к избе, толкнул дверь и, войдя в сени, весело прокричал:
- А ну, подъём, алкоголики, тунеядцы, хулиганы! Человек чуть в степи не околел, а вы тут дрыхнете и в ус не дуете!
Но в ответ из избы не послышалось ни звука, ни даже шороха. Озадаченный таким негостеприимством хозяев, Кирилл отворил дверь в кухню, нащупал выключатель и зажёг свет. Он снова окликнул друзей, но ответом ему была полная тишина. Лишь старые бабушкины ходики, заведённые по случаю приезда кем-то из ребят, гулко тикали. В избе было довольно прохладно. Заметно было, что сегодня ещё никто не топил печь.
Кирилл прошёл в горницу. На стоявшем посередине комнаты столе были следы недавнего пиршества. На диване и двух кроватях лежали, не сняв верхней одежды, Денис и его товарищи. Кирилл подошёл к Денису, потрепал его за плечо. Денис никак на это не отреагировал. Кирилл резким движением повернул Дениса лицом к себе и тут же понял, что тот мёртв. Он бросился сначала к одному, затем к другому приятелю, но те тоже оказались мертвы.
Кирилл стоял рядом с диваном, на котором покоился Денис, и тревожно озирался. До его сознания ещё не в полной мере дошёл смысл всей трагедии, что разыгралась в этой деревенской избе. Наконец, сбросив оцепенение, Кирилл вышел на улицу и направился к соседнему дому, в котором жила баба Нюра, присматривающая за Денисовым домом.
- Ой, как же это? Горе то какое! – причитала баба Нюра. - Надоть скорую вызвать, в милицию позвонить.
- Баб Нюр, ну какая скорая? Они уже окоченели. А в милицию надо, конечно. Только вот как позвонить? Мобилка здесь не тянет, а в деревне нет телефона. Нужно мне ехать в райотдел. Сходила бы лучше к Фёдору, пусть он своим трактором меня вытащит на дорогу. А то ведь увяз по самые не балуйся.
- Ой, и то верно. Побегу, сынок, договорюсь с Федькой.
- Что же здесь могло случиться? Отравились, наверное, палёным пойлом, - задумчиво сказал Кирилл.
- Это вряд ли. Кабы отравились, то не лежали бы так покойно. Я так думаю, что угорели они. Вчерась уж больно вьюга вьюжила, вот они и поспешили задвинуть заслонку на печи.
- Может быть и так, баба Нюра, может быть… Ну вы идите, не теряйте времени. Пусть Фёдор трактор заводит. И ещё… Ничего в избе не трогайте до приезда милиции и никого даже на двор не пускайте.
- Знамо дело. Всё сделаю аккурат, как ты сказал, Кирюша.

* * *
Трактор споро вытащил джип Кирилла на просёлок. Фёдор, не совсем протрезвевший от новогодних празднеств, отцепил буксирный фал и нерешительно затоптался возле джипа.
- Эта, Кирюша, надоть дорогу до сашейки подчистить. А то, неровён час, снова забуксуешь.
- Давай, Фёдор, сделай мне взлётную полосу, - усмехнулся Кирилл и протянул Фёдору пластиковый пакет, в котором позвякивал весь арсенал, так почти и не тронутый, заготовленный на Новый год. Фёдор радостно схватил презент, сунул нос в пакет, быстро изучил его содержимое и радостно воскликнул:
- Щас я тебе такую ВПП отмахаю, што хоть Боенг сажай!
Трактор заурчал, выбросил из трубы клуб чёрного дыма и попыхтел по просёлку, отгребая сошником наметённый за ночь снег. Кирилл сел за руль и медленно двинулся вслед за бульдозером.
До райцентра было километров сорок, сорок пять. Шоссе уже успели расчистить, и джип уверенно наматывал километры на кардан. В этот раз Кирилл не любовался окружающим его пейзажем. Он вообще ничего не замечал. Даже дорогу схватывал отстранённым взором, как говорят – на автопилоте. Происшедшее в деревне настолько поразило его, что он никак не мог прийти в нормальное состояние.
«Подумать только! Хорошо, что я забуксовал и не доехал до деревни. Иначе сейчас лежал бы четвёртым жмуриком в холодной избе. Мда, не сбылось проклятие, не сбылось. А ведь было оно совсем рядом. Видимо, есть Бог на свете, вовремя послал мне метелицу», - размышлял Кирилл, тупо глядя на стелющуюся под колёса дорогу.

* * *
Вечеринка удалась на славу. Кирилл, в приподнятом настроении и под шафе, вышел из ресторана, закурил и направился к краю тротуара, чтобы остановить такси. Внезапно откуда-то появилась старая цыганка. Словно из стены выросла.
- Касатик, давай погадаю. Всю правду о тебе расскажу. Всю, как есть.
Кирилл вздрогнул от неожиданности, затем рассмеялся и заплетающимся голосом сказал:
- Ну что же, давай, гадай, старуха Изергиль! – и протянул ей руку ладонью вверх, на которой лежала смятая стодолларовая купюра.
- Я не Изергиль, касатик. Я – Радыма. Можно Рада. Это означает «радость».
- Один хрен! Все вы ромалы. Давай, Радыма, радуй меня, коли уж тебя радостью нарекли, - весело воскликнул Кирилл.
Цыганка ловко смахнула купюру и взяла Кириллову ладонь в свои руки.
- Ох, красивый, будет у тебя богатый дом, будет много денег, но счастья они тебе не принесут. Будешь ты жить всё время один. Детский голосок не порадует тебя в твоём богатом доме. И жить ты будешь…
Вдруг цыганка оттолкнула от себя ладонь Кирилла, отвела взгляд в сторону и, протянув ему обратно сто долларов, сказала:
- Касатик, иди с миром. Не буду я тебе гадать.
- Но почему? – засмеялся хмельным смехом Кирилл, - что тебя на моей ладони так смутило? Волосы вроде на ней не выросли, пардон за пошлость, мозолей трудовых нет. Что тебя так смутило, Изергиль?
- Не Изергиль я, а Радыма. Иди с миром, красивый, не пытай меня.
- Нет, так дело не пойдёт. Вот возьми к тем ста баксам ещё двести и всю правду мне расскажи, - продолжал куражиться Кирилл.
- Не настаивай, касатик. Уж больно правда та жестокая. А ты такой молодой и красивый.
- Ладно, не валяй дурака и не набивай себе цену. Вот тебе триста гринов и давай, выкладывай свою страшилку.
- Ты и в самом деле хочешь всё знать?
- А как же! За такие бабки ты мне расскажешь всё, как на духу.
- Ну что же, ты сам этого захотел, - мрачно сказала цыганка и ловким движением убрала купюры в бесчисленные складки своих юбок.
Кирилл продолжал куражиться, хохотал и подзадоривал гадалку:
- Давай, не стесняйся. Я всё тебе прощу, любую весть трагическую геройски снесу.
- Не нужно так, красивый. Нельзя к своей судьбе так плёво относиться – укоризненно покачала головой цыганка. – Ну что же, слушай, если так хочешь знать свою долю. А она у тебя незавидная. Не будет у тебя любимой женщины, той, от которой ты захочешь иметь сына или дочь, а значит, не будет у тебя и семьи. Будут тебя окружать люди льстивые, жадные и неправдивые. Никто тебе искренне не пожелает счастья. Останется с тобой только один верный товарищ, знакомый тебе ещё с детства, который от тебя ничего не будет требовать. И будете вы с ним дружить до конца дней своих. Но дни твои, касатик, коротки. Я вижу твою смерть. Смерть, которая придёт к тебе в годы твоего расцвета, придёт тогда, когда всем людям будет весело. А всё потому, что висит на тебе страшное проклятие, снять которое никто не в силах.
- Хватит, старая кляча, чушь пороть! – внезапно помрачнел Кирилл, - ступай себе своей дорогой. Не нужно мне больше гадать. И не попадайся на моём пути, прорицательница, - последнее слово Кирилл произнёс с особой, язвительной интонацией.
- Не обижайся, молодой и красивый, на старую цыганку. Ты сам просил всю правду. Я тебя предупреждала.
- Пошла вон, старая ведьма! – злобно крикнул Кирилл, покраснев от гнева и сжав кулаки. Цыганка молча повернулась и тихо пошла к ближайшему переулку. Кирилл ещё долго смотрел на угол, за которым исчезла гадалка, и сжимал кулаки. Весь хмель из головы словно смыло холодной волной. Он был абсолютно трезв.
Выйдя из оцепенения, вдруг овладевшего им, Кирилл поднял воротник пальто и медленным шагом двинулся по осенней улице. «Проклятие. Опять это проклятие, - злобно размышлял он, - ну что за наваждение?! Предрассудки всё это! Ну надо же, поверил цыганке, сопли распустил», - успокаивал себя Кирилл. Но спокойствие не приходило. Мысль о проклятии как заноза сидела в мозгу. «Неужели и правда? Нет, чушь, бред, предрассудки! Но тогда откуда эта старая ведьма знает о проклятии? Хотя почему она обязательно должна знать? Разводить лохов на гадании – это её хлеб. Она кому угодно наплетёт о проклятии, лишь бы побольше бабла слупить с клиента. Кому угодно и что угодно можно объяснить каким-то неведомым проклятием. И человек поверит. Это проклятие - универсальное понятие. Ну вот, стихами заговорил», усмехнулся Кирилл и поднял руку, останавливая проезжавшее такси.

* * *
Конец октября 1998 года выдался промозглым и слякотным. Кирилл подошёл к окну и поёжился, глядя на тусклое отражение фонарей на мокром асфальте. Выходить из тёплого офиса не хотелось. Тем более предстояло ехать почти через весь город по этой слякоти. Он не любил ездить в такую погоду. Да и кому может понравиться такая езда? «Нужно всё-таки взять себе водителя. Пусть он таращит глаза сквозь замызганное лобовое стекло. И вообще, пора бы подумать о новой квартире, поближе к офису», - размышлял Кирилл, наблюдая за проносящимися с шуршанием автомобилями.
Трель телефона показалась какой-то резкой, неприятной. Это от неожиданности. В такое позднее время на офисный номер обычно никто уже не звонил. Кирилл помедлил, но всё-таки снял трубку. Скорее не для того, чтобы узнать, кому это приспичило звонить в такое время, а для того, чтобы прервать эту пронзительную трель. В трубке послышался знакомый мужской голос:
- Алло, Кирилл? Привет. Это Миша.
- Привет, Мишка. Ты чего это звонишь в такое время на рабочий телефон? Нормальные люди все давно уже дома или в каком-нибудь злачном месте. Только такой идиот, как я, может торчать в офисе до полуночи, - усмехнулся Кирилл.
- Я звонил тебе домой, но там никто трубку не взял. Вот, решил на удачу позвонить в офис. И надо же, застал тебя здесь. Уже и не надеялся сегодня разыскать. Кирилл, нам нужно встретиться.
- Так срочно? Что-то случилось?
- Случилось. Но это не телефонный разговор. Дождись меня в офисе. Я буду через пятнадцать минут.
- Ого, какая оперативность! Ты что же, случайно поблизости оказался, или намеренно?
- Намеренно. Дождись, Кирилл, я прошу тебя.
- Лады. Только не задерживайся нигде. Время уже позднее. Домой пора.
Кирилл положил трубку и задумался. Звонил его двоюродный брат. Можно сказать, единственный родственник. Мишкины родители погибли, когда тому не было ещё и семи лет. Мишку взяла к себе Кириллова мама. Отец бросил маму давно и исчез на просторах великой родины. Вот они и жили втроём - мама, он и Мишка. А четыре года назад умерла и мама. Так что остались они теперь вдвоём – он и Мишка. Вернее, втроём. У Мишки была пятилетняя дочь Таня. Мама Тани, Мишкина жена, умерла при родах. Вот брат и растил свою дочь один, без мамы, без бабушек, без дедушек. Крутился, как мог, но был счастлив. Дочь свою любил безумно. Но вот что-то последнее время Танюшка стала хандрить, болеет часто. Да не беда, с детьми иногда такое случается. Перерастёт.
Дверь в офис тихо отворилась, и на пороге появился Михаил.
- Мишка, ты что, пить начал? – удивлённо воскликнул Кирилл.
- Нет, братишка, не начал.
- А что за вид у тебя? Заболел, что ли? Ты глянь на себя в зеркало: лицо бледное, кожа да кости, мешки под глазами. Ну, вылитый алкаш. Что случилось, Миша?
- Беда, Кирюха, случилась.
- Что за беда? Погоди, погоди, присядь к столу и расскажи всё по порядку. Коньячку выпьешь?
- Нет. Не до коньячка мне сейчас.
- Тогда выкладывай. Всё, как на духу.

* * *
- Вот так вот, брат. Операцию Танюшке могут сделать в Германии. Главврач нашей детской больницы по своим каналам всё согласовал. Таньку там ждут.
- Да-а, дела - после продолжительного молчания сказал Кирилл, - кто бы мог подумать! Ну да ты, брат, так не переживай. Всё будет нормально. Когда отправляешь Таньку? Я могу подбросить вас до аэропорта. Необходимые документы уже выправили?
- Сейчас не время заниматься документами. Есть большая проблема. С этим я и пришёл к тебе.
- Проблема, говоришь? Ну что же, выкладывай вашу проблему.
- На поездку, операцию и пребывание в госпитале нужно сорок пять тысяч долларов. Я смог найти только шестнадцать. Вчера продал нашу с Танькой квартирку-конурку, выручил за неё одиннадцать тысяч, да Митрофаныч, напарник мой, подсобил, четыре тысячи подкинул из своих да бабкиных похоронных.
- Что так дёшево квартиру продал?
- А кто сейчас дороже купит? Я и этого покупателя две недели искал. Денег же ни у кого нет. Дефолт, едрить его в кочерыжку!
- И не говори. Этот дефолт многих подкосил. Продал, говоришь, квартиру? Ну а где же сами жить будете? Ты об этом подумал?
- Ничего я не думал. Если честно, Кирилл, то ни о чём ином, кроме операции, и не думается. Проживём потом как-то. Вон, напарник мой, Митрофаныч, к себе приглашает. Заселяйте, говорит, одну комнатку. В тесноте, да не в обиде. Проживём как-то, а там, глядишь, и жизнь наладится. Так что без крыши над головой не останемся.
- И что, когда нужно оплачивать операцию?
- Чем быстрее, тем лучше. Врачи вообще по срокам никаких прогнозов не дают. Говорят, что всё от организма зависит. Так что операцию нужно было делать, как говорится, ещё вчера. Поэтому вот и пришёл к тебе в такое позднее время. Дорога каждая минута. Как только соберу нужную сумму, нам все документы оформят за пару дней. Главврач через какой-то фонд договорился о содействии. Задержка только из-за этих клятых американских рублей.
Кирилл на минуту задумался, отхлебнул чаю и спросил:
- И что же ты намерен предпринять? Быть может, попытаться в банке кредит взять? Я бы выступил гарантом.
- О чём ты говоришь, Кирилл? Какой банк? Какой кредит? Кто мне его даст, даже под гарантии?
- Верно. Физических лиц пока туго кредитуют. Быть может, нужно обратиться в какие-нибудь фонды, на телевидение, счёт специальный открыть? Люди у нас сердобольные. Глядишь, и соберётся нужная сумма.
- Ерунду говоришь, Кирюха. Какие там специальные счета? Это на сколько лет растянется. А Танькин счёт идёт если не на дни, то в лучшем случае на недели! Фонды говоришь? А ты кого-нибудь знаешь, кому эти фонды реально помогли? Они разве что кому-то из приближённых посодействуют, да и то, ради саморекламы, чтобы ещё больше денег привлечь. Кирилл, у меня одна надежда – на тебя. Помоги! Одолжи мне недостающую сумму!
- Эх, Мишка, я бы рад, да ты сам говоришь – дефолт.
- Не лукавь, брат. Ты же все свои деньги в баксах держишь. Как ты можешь пострадать от дефолта?
- Ты, Миша, ничего в этом деле не смыслишь. Пострадать можно не только потеряв на разнице курса рубля и доллара, но и на спаде спроса на поставляемый товар. Вон, на складе у меня – полное затоваривание. А ты говоришь - в баксах. Вон где те баксы! Они все в товаре. А то, что есть в наличии – так на днях я очередную партию товара заказывать буду. А за него, за товар этот, баксами платить нужно. И не просто баксами, а кэш.
- Кирилл, ну ты же сам только что сказал, что склады затоварены. Зачем тебе новая партия товара? Чтобы на складе пылилась?
- Не скажи! Товар не скоропортящийся, может и попылиться. Сейчас я его могу почти что задаром купить, а через полгодика-годик с хорошей маржой продать. Это, брат, бизнес!
- Кирюха, ну поступись принципами, помоги Христа ради! В конце концов ты же отложил деньги на покупку квартиры. Дай мне из этой суммы! Я отработаю тебе всё до копеечки!
- До копеечки не надо. Копеечка нынче не в цене. Скажи лучше – до единого цента. Шучу. Мишка, ну подумай сам: как ты мне их отработаешь? Ты же кто? Слесарь-токарь-пекарь. А у меня – оптово-торговая фирма. Мне здесь ни пекари, ни токари, ни даже слесари не нужны. Я для тебя работы у себя не найду. И это сколько же лет ты отрабатывать собираешься? Всю жизнь, что ли? Нет, брат, извини. Так дело не пойдёт. А что касаемо покупки квартиры, так я собираюсь её покупать перед Новым годом. Пока люди в шоке и цены вверх не поползли снова. Сейчас знаешь какую квартирку можно отхватить!
- Кирилл, ты о чём говоришь? Какая квартирка, какие хоромы? Вопрос стоит ребром – будет жить Танюха или нет! А ты о какой-то квартире толкуешь. Ну, купишь ты не триста метров, а двести. Зато Таня будет жива. Кирилл, спаси! Только на тебя вся надежда.
- Даже не знаю, Миша, как быть. Я за квартиру уже задаток внёс. Если не выкуплю - потеряю задаток. Ты бы попробовал всё-таки в какой-нибудь фонд обратиться, или в монастырь. Они должны помочь. Даже ради саморекламы, как ты говоришь.
Михаил с трудом проглотил подступивший к горлу ком, унял дрожь во всём теле, поднялся и молча пошёл к выходу.
- Ты куда, Мишка? Постой! Давай ещё подумаем. Быть может, сообразим, где взять денег!
Мишка остановился на пороге, медленно обернулся и посмотрел пустым взглядом на брата. Не промолвив ни слова, он, враз состарившись, тяжёлой походкой пошёл к выходу.

* * *
Двадцатого ноября в офисе Кирилла раздался телефонный звонок.
- Слушаю! – сказал Кирилл в трубку.
- Таня умерла. Вчера. В нашей детской больнице.
Кирилл ещё несколько минут слушал короткие гудки, затем положил трубку, подошёл к бару и налил себе полный стакан коньяка…
Вечером того же дня, уже дома, раздался телефонный звонок. Участковый сообщил Кириллу, что обнаружено тело мужчины, покончившего жизнь самоубийством. Есть предположение, что это брат Кирилла Михаил.
Утром, после опознания тела в морге, Кирилла пригласили к следователю.
- Вот, обнаружили это в кармане Вашего брата, - следователь положил на стол клочок бумаги. Кирилл дрожащими руками взял его со стола и чуть не выронил, прочтя записку: «Будь ты проклят! Чтоб ты сдох!».
- Вы не знаете, кому может быть адресована эта записка? – спросил следователь.
- Нет. Даже не предполагаю, - потупив взгляд, тихо ответил Кирилл.
- Жаль. Можно было бы привлечь к ответственности за доведение до самоубийства. Есть такая статья в УК. Вы уверены, что ничего не знаете? – спросил следователь, подозрительно глядя на Кирилла.
- Уверен, - ответил тот, справившись с минутным замешательством.
- Ну что же, вы свободны. Тело брата сможете получить после проведения судмедэкспертизы. Вам сообщат. До свидания…

* * *
После встречи с цыганкой Кирилл решил съездить к одной колдунье, о которой много слышал от людей. Он не был суеверным, но такое совпадение не давало ему покоя. Колдунья, выслушав его, сказала, что такое проклятие никто не в силах снять. Что только Бог может помиловать проклятого.
Кирилл прошёл обряд крещения, стал посещать церковь. Сначала регулярно, потом – от случая к случаю. Однажды он решил исповедаться и спросить совета у батюшки. Тот его внимательно выслушал и сказал:
- Твори, сын мой, богоугодные дела. Твори искренне, не корысти ради. И молись. Постоянно молись. Бог милостив. Заблудших и раскаявшихся он прощает. Молись, сын мой, и твори дела богоугодные…
Несколько раз Кирилл переводил деньги в благотворительные фонды. Но по прошествии времени стал забывать это делать, а иногда просто жалел денег. Он уже почти успокоился и считал себя наивным, суеверным дураком, поверившим во всю эту мистическую чушь.
И вот сейчас, по прошествии пяти лет, он вдруг осознал, что проклятие брата могло исполниться. Именно в новогоднюю ночь, когда люди веселятся, как и предрекала цыганка. Кирилл спешно перекрестился.
- Спасибо тебе, господи, что отвёл от меня беду!

* * *
Дорожный указатель извещал, что до райцентра оставалось 5 километров. Кирилл прибавил газу, обгоняя идущую впереди фуру. Едва он занял свою полосу движения, как увидел в свете фар огромную фигуру лося, пересекающего дорогу. Кирилл резко ударил по тормозам. «Ч-чёрт, так ведь и убиться можно. Откуда ты взялся, сохатый?» - облегченно подумал Кирилл, когда его джип остановился в трёх метрах от того места, где шёл лось. Современные тормоза и шипованная резина джипа сделали своё дело. Но у МАЗа, тащившего многотонную фуру, не было шипованных шин.
«Проклятие! Всё-таки оно меня доста…» Это была последняя мысль Кирилла…

2009 год.
Москва

Дмитрию снова снилась она. Снилась такой, какой он видел её последний раз – стройной, красивой семнадцатилетней девушкой с длинной, не по моде, косой русых волос. Дмитрий проснулся со сладостно-щемящим ощущением в груди, долго лежал, глядя в потолок и проигрывая в памяти это сновидение. «Странно, к чему бы это? - думал Дмитрий. – Уже почти два года она с завидной периодичностью мне снится. То девчушкой школьницей, то юной красавицей. Валя-Валентина, где ты сейчас? Как живёшь? И почему ты вдруг стала мне сниться по прошествии тридцати лет?»
Дмитрий встал, принял душ, позавтракал, уехал на работу - всё, в общем, как обычно. Необычным было то, что мысли о Валентине не покидали его всё утро и весь день.
Она была его первой, детской любовью. Влюбился в эту девочку маленький Дима в третьем классе. Валя была высокой худенькой девочкой с длинной косой, с прямой чёлкой, милым личиком и огромными, как у куклы, голубыми глазами. Они учились в разных классах, и поэтому Дима мог её видеть только на переменах. Он тайком наблюдал за ней, иногда находил повод оказаться рядом, даже, якобы нечаянно, прикоснуться к ней. Но признаться каким-то образом в своих внезапных чувствах, даже показать свой интерес к ней он боялся. Боялся, что все узнают об этой любви и засмеют его. Но больше всего он боялся того, что она не поймёт мальчишеских чувств, отвергнет его, останется отчуждённой и холодной по отношению к нему. Так Дима и жил со своей неразделённой любовью, мечтая о том, как они вдвоём, держась за руки, гуляют в парке, как он спасает её от хулиганов, как… страшно даже подумать! – целует любимую девочку.
«Почему я ни разу за все эти годы не попытался встретиться с ней? Что мешало? - думал Дмитрий, возвращаясь вечером с работы. – Почему? Да потому, что жил своей жизнью и почти не вспоминал о ней. Разве что изредка промелькнёт воспоминание, и всё на этом» – со злостью ответил он сам себе. Дмитрию вдруг очень захотелось увидеть свою первую любовь. Желание это пришло внезапно, как цунами в тихую погоду. «Нужно немедленно поехать, найти её родителей и попросить её координаты. По крайней мере, оставить свои и передать просьбу связаться со мной. Тем более повод поехать есть – давно не навещал отца, всё некогда, всё дела да дела…»
Дмитрий набрал номер своего шефа: «Сергей Петрович, дай мне денька три-четыре отпуска - отца навестить хочу, на малой родине побывать. Больше трёх лет не был там. Да, прямо с завтрашнего дня. Я тогда в ночь уеду. Договорились? Спасибо, Сергей Петрович. С меня причитается».

* * *
Дмитрий долго стоял возле дома сталинской постройки на центральной улице городка и поглядывал на окна второго этажа. Он выкурил уже почти пачку сигарет, но всё не решался войти в подъезд и постучаться в дверь. Уже не первый раз он мысленно проигрывал разные вариации того, как он представится, как будет спрашивать о Вале. А вдруг дверь откроет она сама, или её муж? Маловероятно – она ведь жила в Минске. Об этом он как-то узнал от её одноклассника. Но всякое могло случиться, она так же, как и он, могла приехать к родителям в гости. Это предположение как раз и останавливало его от решительного шага. Дмитрий уже стал сомневаться, правильно ли он поступает, не будет ли он выглядеть глупо, разыскивая любимую девочку из своего детства. Как его встретят? Как отреагируют на это глупое с точки зрения взрослого человека желание? А глупое ли оно? В какой-то степени – да. Прошло столько лет, столько воды утекло с тех пор. У него семья, у неё наверняка – тоже. И вдруг – нате-здрасте, школьная любовь объявилась…
В знакомых с детства окнах зажёгся свет. «Или сейчас, или никогда. Но если никогда, то я себе этого не прощу» - подумал Дмитрий и решительно шагнул в подъезд.
Дверь открыли почти сразу же, едва он отпустил кнопку звонка. Словно его ждали. На пороге стояла пожилая женщина, сохранившая, несмотря на преклонный возраст свою былую красоту и строгую, учительскую осанку. Это была мама Вали, Розалия Сергеевна. Дмитрий с детства помнил её - она была классной руководительницей его старшей сестры Лены. Они с сестрой учились в разных школах, но Дима, будучи ещё в начальных классах, часто после уроков приходил к ней в школу и ждал окончания пятого или шестого урока, чтобы вместе с Леной идти домой. Поэтому Розалия Сергеевна тогда хорошо знала его, Диму, и иногда пускала в класс, если был её урок.
- Здравствуйте, Розалия Сергеевна. – Смущённо улыбаясь, поздоровался Дмитрий.
- Димочка! Приехал! – Розалия Сергеевна припала к его груди и тихо заплакала. Дмитрий не ожидал такого приёма. Он вообще предполагал, что придётся долго объяснять, кто он такой, что придётся напоминать о своей сестре и о своих посещениях уроков английского языка, которые вела тогда Розалия Сергеевна в классе Лены.
- Розалия Сергеевна, ну что Вы, ну успокойтесь. – Стал говорить Дмитрий, невольно поглаживая женщину по волосам, как родную мать. Розалия Сергеевна всхлипнула, вытерла глаза обратной стороной ладоней, как это делают дети, и пригласила Диму в дом.
- Как это было неожиданно, Розалия Сергеевна, что Вы меня сразу узнали. Ведь столько лет прошло! Да и видели Вы меня последний раз, пожалуй, подростком. Как же Вы меня узнали? Неужели я не сильно изменился с тех пор?
- По фотографии. – Грустно улыбнувшись, сказала женщина. - Я видела тебя на фотографиях последних лет.
- Где вы могли их видеть? У моего отца?
- Нет, Димочка. У Вали я их видела.
- У Вали? Но откуда? Мы же с ней виделись последний раз ещё в 1978-м! И с тех пор никаких контактов! И до этого мы особо не общались. Только здрасьте - до свидания. Откуда фото?
- Не знаю, Дима, откуда они у неё взялись. Однажды она мне их показала в своём ноутбуке. Там у неё несколько твоих фото. И детских, и школьных, и юношеских, и более поздних. Откуда они у неё, я не знаю. Не спрашивала.
- А..., а как поживает Валя? Где она? Чем занимается?
- Значит, ты ничего не знаешь. – Утвердительно сказала Розалия Сергеевна. – Скажи, Дима, почему ты к нам зашёл, если ничего не знаешь?
- Понимаете, Розалия Сергеевна, тут вот какая штука, - Дмитрий с трудом подбирал подходящие слова, не зная, чем объяснить свой неожиданный визит, - дело в том… Да что там темнить! Я любил Валю ещё в школе! А в последнее время она стала часто мне сниться, и вот я решил… узнать что-нибудь… повидаться, может быть… - Дмитрий почувствовал себя тем самым нерешительным мальчишкой, который любил дочь этой женщины, и смущённо перевёл разговор на другую тему:
- А о чём я не знаю? Что Вы имели в виду, когда говорили это?
- Ох, Димочка, нет больше нашей Вали. Умерла она. – Розалия Сергеевна снова ладошкой, по-детски, смахнула набежавшую слезу.
- Как..., как это случилось? Когда? Боже мой, не может этого быть! – Дмитрий не верил своим ушам. Валя, девочка, которую он любил – умерла? Что за злая шутка? Не может она умереть! Она же такая… молодая…
- Это случилось три месяца назад. – Всхлипывая, тихо произнесла Розалия Сергеевна. – Если у тебя есть время, я тебе всё расскажу.


* * *
- Ты же знаешь, что Валюша после окончания школы училась в Минске, в институте. – Налив в две чашки чаю, стала рассказывать Розалия Сергеевна. – Там она познакомилась с парнем, минчанином, и они поженились. Так Валя стала жить в Минске. У них родился сын, Коленька. Когда стали появляться первые кооперативы, в перестройку, Валин муж стал заниматься собственным бизнесом. Дела у него шли неплохо, к середине 90-х они купили в Минске квартиру и стали жить отдельно от его родителей. Но не долго длилось такое счастье. В 1997-м году Валиного мужа убили. Кто, за что? До сих пор не известно. Я думаю, что связано это было с его бизнесом.
Валя отказалась переезжать к нам, хоть мы с отцом её и звали. Осталась с сыном в Минске. Через три года она снова вышла замуж, за сотрудника фирмы, где она работала юристом. Не скажу, чтобы жили они душа в душу. Даже мы с отцом знали, что не всё ладно в их семье. Муж часто выпивал, гулял по девкам. Валя терпела всё это, говорила, мол, перебесится мужик, и всё станет на свои места. Так и жили. Общих детей у них не было.
В 2006-м году они втроём, вместе с Коленькой, поехали отдыхать в Египет. И вот там, на пути в Каир их экскурсионный автобус попал в аварию. Валин муж и Коленька погибли на месте, а Валюшка получила тяжёлые травмы. Как ни пытались мы её лечить, но так и не смогли вернуть ей здоровье. Стала она инвалидом. У неё был серьёзно повреждён позвоночник, и в результате этого она не могла самостоятельно ходить. Была прикована к инвалидной коляске. Но больше всего её угнетало то, что после той аварии у неё осталось обезображенное лицо. Врачи говорили, что можно сделать несколько пластических операций и почти восстановить прежний облик. Операции эти очень дорогие, их могли сделать или в Минске, или в Москве. Деньги не были препятствием. Кое-какие накопления были у нас с отцом, чем-то мог помочь Володя, Валин брат. Помнишь Володю? И квартиру в Минске мы собирались продать. Всё равно она была уже без надобности. Но она решила по-своему – наглоталась таблеток, когда никого не было дома. Спасти её уже не смогли…
Розалия Сергеевна заплакала. Дмитрий молчал, потрясённый услышанным, и даже не пытался её успокоить. В его голове никак не укладывалась мысль, что всё это произошло с той самой Валей. Как будто Розалия Сергеевна рассказывала о ком-то другом, а не о ней. Перед глазами был образ двенадцатилетней девочки, и всё, что только что он услышал, никак не связывалось в его голове с этим образом.
Через какое-то время Розалия Сергеевна успокоилась и прервала тягостное молчание:
- Ты ведь знаешь, Дима, что вы с Валей родились в один день? Она была старше тебя всего лишь на два часа. Мы с твоей мамой лежали в роддоме в одной палате, и женщины шутили, мол, будут жених и невеста. – Розалия Сергеевна грустно улыбнулась и, спохватившись, спросила: - Как мама? Мы с ней давно не встречались. Наверное, с тех пор, как Лена окончила школу. Часто родителей навещаешь?
- Мама погибла в 86-м.
- Извини, я не знала этого. Ты говоришь – погибла? Что произошло?
- Её сбил мотоциклист, когда она шла на работу. Она скончалась в больнице, не приходя в сознание.
- Ещё раз – прости. А как Лена? С ней всё в порядке? – Обеспокоено спросила Розалия Сергеевна.
- У неё всё нормально. Она ещё в 18 лет уехала в Краснодар, вышла там замуж и с тех пор живёт там с семьёй. У неё два сына. Она ни разу за это время Вас не навещала?
- Нет, не навещала. Её подружка, Оля Симонова, навещала, рассказывала мне про Лену. А сама она так ни разу и не заглянула на чашечку чая.
- Да, не ценим мы время, пока молодые, а потом бывает поздно – задумчиво сказал Дмитрий. Розалия Сергеевна ничего на это не ответила, лишь грустно вздохнула.
- А я о тебе много знаю, - сказала Валина мама после небольшой паузы, - мне Валя рассказывала. Не знаю, откуда она всё это знала. Скорее всего, Танюшка, подружка её со школьных лет, рассказывала ей. Таня ведь так и живёт здесь, никуда не уезжала. А если живёт здесь, то, значит, общается с одногодками. Скорее всего, оттуда и черпала сведения, которыми делилась с Валей. Они же так и дружили до последнего дня. А ты знаешь, Дима, что Валя тебя любила? – без перехода спросила Розалия Сергеевна. Дмитрий подумал, что ослышался, и переспросил:
- Кого?
- Тебя, Димочка, тебя. И, мне кажется, любила всю жизнь. Вот ведь как бывает!

* * *

Розалия Сергеевна встала из-за стола и пригласила Дмитрия:
- Пойдём, Дима, в комнату, я тебе кое-что покажу.
Они прошли в гостиную. Розалия Сергеевна предложила присесть в кресло рядом с журнальным столиком, сама открыла секретер и достала оттуда толстую тетрадь в коричневом переплёте из кожзаменителя.
- Это Валюшкин дневник. Первый раз я его обнаружила ещё тогда, когда вам было где-то по пятнадцать лет. Тогда я его прочла. Каюсь – не красиво читать чужие дневники без ведома автора. Но она всё же моя дочь, да и возраст ещё такой… В общем, совершила я грех, прочитала. И тогда узнала об её потаённой девичьей любви к тебе. Дневник она начала вести в пятом классе, и на первой же странице написала о тебе. Я так думаю, что по этой причине она и взялась его вести. Я тогда аккуратно положила дневник на место и не стала говорить Вале, что знаю о нём. А позже всё как-то само собою забылось. И вот после того, как Валюша… - Розалия Сергеевна запнулась, не находя подходящих слов, - …когда Валюша… покинула нас, я снова обнаружила в её комнате эту тетрадку. Валя вела этот дневник почти до двадцати лет. Не регулярно, от случая к случаю, скорее всего под настроение, но вела его. И всё это время упоминала тебя…
Розалия Сергеевна протянула тетрадку Дмитрию и сказала:
- Если хочешь, можешь почитать. Теперь уже в этом нет ничего предосудительного.
- Нет, не могу. Я не смогу это читать. Поймите…
- Я понимаю.
- Не могу поверить в это! – Воскликнул Дмитрий. – Валя, та самая Валя, которую я с детства любил, к которой боялся даже подойти, не говоря уже о том, чтобы признаться ей в чувствах, сама любила меня! А я об этом даже не догадывался, не смел тогда даже мечтать о таком. Боже мой, ну почему в жизни всё так получается?! – Дмитрий обхватил голову руками и долго сидел так, не произнося больше ни слова. Ему хотелось плакать. Ему хотелось плакать навзрыд. Но он лишь проглотил тяжёлый ком, вставший в горле, и поднял глаза на Валину маму:
- Розалия Сергеевна, покажите мне Валины фотографии. Все, с самого детства. Они ведь наверняка есть у Вас?
Розалия Сергеевна поднялась из кресла, вышла в другую комнату и через несколько минут вернулась с фотоальбомом и пластмассовой коробкой в руках.
Дмитрий листал фотоальбом, а Валина мама комментировала снимки. Дима с любопытством разглядывал те фотографии, на которых Валя был запечатлена уже взрослой. Он рассматривал её изображения и мысленно восхищался этой женщиной, так похожей и в то же время не похожей на ту девочку, которую он когда-то любил.
- А это её последние снимки. С той самой злополучной поездки в Египет. Больше она никогда не фотографировалась. – Розалия Сергеевна указала на три снимка, сделанных на берегу Красного моря. На одном из них они были изображены втроём, на двух других – только Валя. Она была в купальнике, и Дмитрий невольно залюбовался телом этой женщины. Она была стройна, подтянута, на лице не было ни одной морщинки. Разве что небольшие складочки в уголках губ. Многие двадцатилетние девушки позавидовали бы такой фигуре. Это была она, и в то же время – не она. Дмитрий не видел привычной роскошной косы. Вместо неё на плечи спадали густые волосы. А глаза… О, эти глаза! Такие же огромные, умело подчёркнутые макияжем, такие же голубые, как вода в чистом лесном озере! От них невозможно было отвести взгляд.
Розалия Сергеевна заметила интерес, который Дмитрий проявил к этим снимкам, и предложила:
- Возьми их себе, Дима. У нас осталась плёнка, мы ещё отпечатаем.
- Спасибо. Но я не возьму их. Если можно, то отдайте мне вот эти фотографии. – Дмитрий вытащил из коробки три фотографии. – Здесь Вале, наверное, лет двенадцать – тринадцать. Здесь, пожалуй, второй класс. А на этом снимке и я сфотографирован. Видите, у неё за спиной стою. Специально тогда встал поближе к Вале. Вроде нечаянно. Это мы после пятого класса ездили по путёвкам от школы в туристический лагерь в Карпаты. Помните? А снимок был сделан у знака, извещающего туристов о том, что они находятся в географическом центре Европы. Во всех отношениях памятный снимок. У меня такого нет.
- Конечно, возьми, Дима. Плохо только, что они у нас в единственном экземпляре. Ну да бог с ними.
- А давайте я отсканирую их и верну вам обратно. И у вас останутся фото, и у меня будут.
- Как тебе будет угодно. Возьми тогда и из этих снимков что-то. – Розалия Сергеевна указала на снимки более позднего периода.
- Нет, не буду я их брать. Поймите меня правильно: я хочу, чтобы Валя осталась в моей памяти той самой девочкой.
- Пожалуй, ты прав.
Дмитрий отложил отобранные фотографии на край столика и спросил:
- А можно взглянуть на те мои снимки, что в ноутбуке?
- Конечно. Только нужно дождаться Володю. Я не умею им пользоваться. Или ты сам сможешь разобраться в этой технике?
- Смогу. Если только там не установлен пароль. Но удобно ли это будет, если я сам начну рыскать в её компьютере?
- Теперь уже, пожалуй, удобно. Тем более, что там многое посвящено тебе. Там у неё второй дневник. Его она стала вести уже здесь, будучи… - Розалия Сергеевна запнулась, – будучи инвалидом.
- Розалия Сергеевна, я, с Вашего позволения, посмотрю только фото. Не могу я читать Валины дневники, даже если в них что-то посвящено мне. Не могу.
- Да, конечно. Я думаю, что ты там разберёшься, где фото, а где дневник.
Дмитрий включил ноутбук. Пароля не было. Он открыл папку «Мои рисунки» и тут же увидел среди фотографий снимки со своим изображением. Это были снимки, размещённые им два года назад на «Одноклассниках». «Боже мой, она была у меня среди друзей, но, скорее всего под вымышленным именем. А я даже не подозревал этого. Досадно, что я удалил оттуда свой аккаунт. Теперь уже не смогу вычислить, под каким именем там была Валя» - подумал Дмитрий и выключил компьютер.
Они вернулись в гостиную и снова сели в кресла. Помолчали, каждый думая о своём. Вернее, каждый думая о ней. Вдруг Розалия Сергеевна спохватилась, заговорщицки подмигнула Дмитрию и сказала:
- Я совсем забыла. У меня для тебя есть сюрприз. – Она снова ушла в другую комнату и через какое-то время вернулась с конвертом в руках. – Помнишь это письмо?
Дмитрий взял в руки конверт. Адрес получателя был написан аккуратным детским почерком. Адреса отправителя не было. Он узнал этот конверт и улыбнулся.
- Ты письмо достань, прочти – Розалия Сергеевна хитро прищурилась.
Дмитрий вынул из конверта сложенный вдвое тетрадный листочек в клеточку, развернул его и прочёл: «Валя, я тебя люблю». И всё. Ни даты, ни подписи. Но он и так помнил об этом письме всё до мелочей.
Это было в канун их с Валей дня рождения, когда они учились в четвёртом классе. Сначала Дима хотел просто поздравить её открыткой, но потом вдруг решился признаться в любви. Запечатав конверт, он быстро, чтобы не передумать, пошёл и опустил его в почтовый ящик на углу своего дома.
В тот же день вдвоём с приятелем они пришли к дому, где жила Валя, и поднялись на второй этаж. Какую цель они тогда преследовали, Дмитрий уже не помнил. Но случилась неожиданная встреча. Как только они подошли к двери Валиной квартиры, внизу послышались шаги. Дима с приятелем тут же решили выйти из подъезда, но на лестнице встретились с Розалией Сергеевной. Она их остановила и строго спросила, что они тут делают. Дима в ответ промычал что-то о том, что пришли они к другу, но ошиблись подъездом.
Выйдя на улицу, Дима понял, что с письмом он попал впросак. Нужно было что-то сделать, чтобы оно не попало на почту. Вдвоём с другом они составляли планы, один замысловатее другого: налить в ящик бензина и поджечь его. Но где взять сейчас бензин? Попытаться достать письмо из ящика. Но как? Залить его водой, чтобы чернила на конверте расплылись. Но ни один из этих планов осуществить не удалось. Ящик был расположен в людном месте, и любая попытка что-либо сделать с письмом была бы пресечена прохожими.
- Вы его сохранили? Зачем? – Изумлённо спросил Дмитрий.
- Сама не знаю. Тогда я дала Вале его прочесть, она равнодушно пожала плечами, но при этом залилась краской, и вернула письмо мне. Я же его не выбросила, а сунула в стопку среди других писем. У меня была привычка хранить полученные письма. А когда я в первый раз нашла Валин дневник, то там обнаружила этот конверт. Из дневника я поняла, что Валя догадалась об авторстве письма. – Розалия Сергеевна улыбнулась. – Вот только в толк никак взять не могу: как же вы с Валей в жизни разминулись?
- Трудно так сразу дать однозначный ответ, задумавшись, ответил Дмитрий, - скорее всего причин было несколько. Во-первых, я был очень застенчивым. Особенно в отношении Вали. Мне тогда казалось, что она просто рассмеётся мне в лицо. Во-вторых, Валя была воспитана так, что первой ни за что бы не призналась - девичья гордость ей не позволила бы. А позже, где-то в седьмом классе, я увлёкся другими девчонками и, честно признаться, немножко стал забывать о Вале. А потом мы разъехались с ней в разные города. Я ведь в 79-м уехал отсюда.
- А могло бы всё сложиться по-иному.
- Могло бы…

* * *

Дмитрий подошёл к могиле матери, смахнул рукой снег с надгробной плиты и постоял молча несколько минут. Затем он огляделся: где-то здесь, на этом кладбище похоронена Она. Можно было бы найти её могилу, но Дмитрий не стал этого делать. Он хотел, чтобы Она осталась в его памяти живой.

* * *

Сегодня Дмитрию снова приснилась Она. Девочка из далёкого детства с большущими голубыми глазами, длинной русой косой и чёлкой на лбу…

2009 год.
Москва.