Под гулким небом медленных утрат
я долго шёл к последнему приюту,
где утлый быт согрет теплом уюта
и где покой – награда из наград.

Здесь нараспев растрачивают дни,
и тихий голос светел и протяжен.
Здесь каждый миг со слов и песен слажен
и неземному таинству сродни.

Мне много лет… Я думаю о том,
что птица-жизнь беспечна и прекрасна,
что мы виним себя и мир напрасно,
но понимаем это лишь потом…

Я стал любить обычные слова,
простые вещи: полки, стулья, стены.
Но нет во мне и тени перемены,
а просто что-то вызрело едва.

Мне стали сниться дальние края,
куда ушли держать ответ пред Богом
мои друзья, которых так немного,
они ушли – как молодость моя.

Как белый свет, как птица, как мечта,
что расцвела на бабушкином хлебе...
Остались две подруги – быль и небыль,
да Млечный Путь к обители Христа.

Когда ж и я, товарищам вослед,
оставлю мир распавшихся событий,
вы обо мне – ушедшем – не скорбите:
я жил легко и прожил много лет.

Не у зманіженому Львові -
в простому селищі Оратів,
байдужі в принципі до крові,
пили вампіри кров з томатів.

Їх не пекло і не боліло,
вони були дивакуваті.
У них усе від щастя мліло -
пили вампіри кров з томатів.

Бо дуже спрагли і хотіли
поспілкуватися в приваті.
Кому яке нарешті діло?
Пили вампіри кров з томатів!

Прикольно плямкали губами
й щораз вдавалися до матів,
коли ішлося про Обаму:
пили вампіри кров з томатів.

Трамвайчик різав перехожих,
щоб не були такі пихаті...
Це так було на них не схоже -
пили вампіри кров з томатів.

Та поступово стало тихо:
дійшло кінця криваве party.
У світі збільшилося лиха -
вампіри вбили 100 томатів!

Схилилось сонце до екзилу.
Довкола вщух дитячий вереск.
Вампіри встали й знову сіли.
А потім встали й сіли ще раз!

Когда окончатся бои,
из дальних гиблых мест
придут товарищи мои
и установят Крест –
во славу павших на войне,
в неведомом краю,
войне, которая во мне
закончится в Раю.

1
Погасла синяя звезда,
Звезда любви, тоски и муки.
Насильно скомканные звуки
Уносит стылая вода.
Аллеи голые стоят,
И дни – мгновения короче.
Зато удушливые ночи
Таят бессонниц горький яд.

И до утра, и до утра
Слезятся окна слабым светом.
Почти взахлёб шуршит об этом
Сухая музыка пера.
На изумлённые листы
Ложится реквием разлуки,
А мне, в протянутые руки,
Обломок гулкой пустоты.

Вот дом, в котором кто-то жил,
Под знаком длительной кончины,
Вот фотография мужчины,
Всего за пропасть ото лжи.
Его здесь помнят два стола,
Кровать, картины, стул в прихожей
И оглянувшийся прохожий
В прямоугольнике стекла.
А он глядит со дна листа
На влажный мрак остывших спален,
Печален, тих, сентиментален –
Погасла синяя звезда.


2
Не разбит ли случайно разлуки венец?
Беспокойной тоски обрывается пряжа.
В это позднее счастье не верится даже
И не хочется думать, что это конец.

Мы увидимся там же – в опавшем саду.
Ты такая родная, такая чужая,
Что и сердце замрёт, безвозвратно лишая,
Этих сладких минут, сочинённых в бреду.

Очень просто всё будет.
Но даже потом
Я уже ни за что не свяжу воедино
Отрешенность деревьев и ливня гардины,
И беседку с намокшим бездомным котом.


3
Вот и всё.
О тебе мне напомнят
Склепы парков, скамейки и дождь,
Беспорядок неубранных комнат,
Фотоснимки – а ты не придёшь.

Вот и всё.
А за окнами осень
Ржавым пламенем выжгла сады.
Ветер-сыч над макушками сосен
Гонит к северу тучи-цветы.

Вот и всё.
И прошу я лишь малость:
Чтобы в дни, когда жизнь – на закат,
Не пришла запоздалая жалость
К тем глазам, что со снимков глядят.

Вот и всё.


4
А я не стану
Помнить и звонить.
А я устану –
Оборвалась нить.
Мне этот голос –
Летом – холода.
Созреет колос,
Скатится звезда.
И станет пусто
В доме и в саду.
Засохнет куст, и
Места не найду.

Чёрная вода, а на дне звезда –
Аритмично манит в ночи.
Эти холода ведь не навсегда.
Не ходи сюда, не молчи.

Ох, и глубока времени река!
А на том другом берегу –
С жилкой у виска давняя тоска
И красавец конь на лугу.

Я бы при луне да на том коне
Млечный Путь изъездил бы вдоль.
Но по чьей вине этот конь не мне,
По чьему велению боль?

Облака в реке – серый дым в руке.
Я коснусь рукою виска.
Мне б к моей тоске – даже налегке,
Может, оттого и тоска.

В приторном дыме ладана –
давним укладам – лад.
Нету в судьбе разлада, но
в снах и в душе – разлад.

Вызреет белым саваном
гипсовый плод зимы…
Всё, что она писала нам,
знали задолго мы.

Это ли не пророчества
неодолимый ком?
Водится одиночество
с памятью ни о ком.

Господи! Муку эту ли,
перетерпев, носил
в доме, во сне, по свету ли
я из последних сил?

Я ли словами-ранами
мечен с прадавних пор,
странен мечтами странными
и обворован – вор.

Отцвела у окраин молва.
Порыжели деревья окрест.
Осыпается тополь.
Слова,
Остывая, слагаются в крест.

Это голос.

У ваших могил –
Полуночных светил имена.
Я не помню, чтоб я вас любил,
Просто чаще других вспоминал.
Просто вызрел на Млечном Пути
Сожалений и чаяний след.
И по этому следу идти
И не год, и не тысячу лет,
А всегда.

И оттуда, со звёзд,
Оглянуться не вправе назад,
Вспоминать облетающий сад,
Облака над рекою и мост,
И знакомых,
Пришедших стеной,
К опрокинутой глади небес,
Непременно проститься со мной –
За отсутствие чувства к тебе.
И тебя над чертогом воды,
На исходе короткого дня,
Где в звенящем
Безмолвии
Ты
Обещаешь не помнить меня.

Семь долгих дней, когда тебя не было,
превратились в семь обжигающих зим.
И у каждой зимы — особенное небо,
ожог от которого невыносим.

Я его заговаривал, присыпал снегом,
высматривал макушку Эйфеля из окна,
но стекло отражало со звонким смехом
только реки ожидания и вина.

А между днём и ночью приходил вечер
и очень обстоятельно рассказывал о Париже.
Но оттого, что порадовать было нечем,
подобострастно склонялся всё ниже и ниже.

Потом мы препарировали мёртвый ужин
круглыми скальпелями острых ложек,
а ещё соединяли чайные лужи
и пускали в них хлебные рыбки крошек.

До чего же он далеко — ненавистный Париж!
Половина расставшихся уехала в город,
где лягушки капели с промасленных крыш
так и норовят соскользнуть за ворот.

Где в утробах кофеен под видом богемы,
собираются бездельники со всего Парижа
и обсуждают одну-единственную тему:
почему же я так его ненавижу!

Там разговаривают на тарабарском языке,
и забывают друг друга сначала в профиль,
а потом слоняются с чашкой в руке,
запивая тревогу вчерашним кофе.

Но тревога разливается, как Сена-река,
вдоль обоев тумана, по руслам-ранам,
и плывут в этих ранах мои облака,
навсегда украденные у меня обманом.

А ко мне зачастило посеревшее утро –
таращиться в окна расплющенным носом,
но поступает по-здешнему ясно и мудро:
не раздражает меня ни единым вопросом.

Ведь я уже вечность не нахожу себе места,
пока наконец-то не попросят прощения
четырнадцатые числа твоего отъезда
у двадцатых чисел твоего возвращения.

Мне снится зимою зима:
Засыпано снегом полмира.
Полна у метели сума
Печалей.
Мне грустно в квартире.
Я утром сажусь у окна,
Смотрю на угрюмых прохожих,
Смотрю – и не вижу...
Похоже,
Зима – продолжение сна.
И кажется: город – во сне,
На дне ослепительной чаши,
И кажутся белыми даже
Слова, что роятся во мне.
Печально всё это.
Унять
Рукою ли, сердцем ли слово...
Из окон не видно былого,
В котором всё просто понять,
Лишь мир,
Где у белого сна
Таинственно-святы законы.
Где шаг – от окна до иконы,
И два – от окна до окна.

Высоко на небе – выше райских врат –
стоит на горе дом моего Господа,
а чуть пониже – простенький домик Петра,
самого печального из Апостолов.
Я, как и он, по своей вине
трижды отрёкся от возможного счастья.
С тех пор он с пониманием относится ко мне
и проявляет к судьбе, в меру сил, участие.
Он твёрд, как камень, и, как дерево, сух.
И когда выходит за райские ворота,
весь превращается в зрение и слух:
не покажусь ли я из-за поворота.
И щурится на небо и на дом на горе,
и вспоминает слухи о звезде над Вифлеемом,
а ещё удивительный город Назарет,
и долгую – в двадцать веков поэму.
И улыбается.
И гремит ключами от Рая.
И вглядывается в дорогу, а меня не видно.
И ему, конечно, радостно, что я не умираю,
но иногда почему-то горестно и обидно.

А белых облаков небесные эскадрильи
Заходят от солнца и наполняют слезами.
Ах, как бы мы посидели! Как бы поговорили!!
О каких бы надеждах друг другу порассказали!!!

А иногда, но не чаще, чем в месяц раз,
как только на небесах становится темно,
в его маленький домик – от чужих глаз –
собираются Апостолы на фруктовое вино.
И когда они рассаживаются за круглым столом,
главенствует и верховодит неистовый Павел,
и доказывает, что в битве меж добром и злом
давно уже никто не соблюдает правил.
Он бьёт себя в грудь и волнуется, и горячится,
показывает на Петра, а потом на ворота
и уверяет, что всякое может случиться,
если не запираться на три оборота!
И если не готовиться к великим делам,
и не обходить высокие стены дозором,
то сердце может разорваться пополам
от страха остаться наедине с позором.

А потом они долго умиротворённо молчат.
Или читают любимые главы из Завета,
пока за ними не пришлют ангелочков-внучат
позвать на заутреннюю ещё до рассвета.

И вот тогда они вскакивают на небесных коней,
и уносятся молниями в свои наделы.
А Пётр остаётся – то думает обо мне,
то о том, что не слушается, как прежде, тело.

А на досуге он молится и прикладывается к кресту,
и ищет пуговицу, сбежавшую от рубашки.
И было бы, наверное, совсем невмоготу,
если б не наведывались знакомые монашки.
И если бы не работа...
Тысячи душ
не перестают стучаться в райские ворота.
и кому-то хочется яблок, а кому-то груш,
да запереть за каждым на три оборота –
как велел Павел... А ему видней...
И хорошо бы поправить вокруг сада стены…
И хмурится за подсчётами – сколько же дней
до обещанной недавно Господом смены.

Ах, Пётр, Пётр – золотые ключи…
Стелется вдоль неба ладана запах.
И печаль твоя райским воробышком кричит,
скачет перед Господом на птичьих лапах.
Или ходит радугой за тёплым дождём,
пока и я черпаю пригоршнями буквы,
и пока мы, как манны небесной, ждём –
ну когда же созреет на болотах клюква.

Тем сосновым болотам, что у самой стены,
доверить утраты не каждый отважится,
там перезревшая клюква вины
сладкою только отрёкшимся кажется.

Красная и кровавая – она в цене,
и лишь немногим достанется на закате дня.
Пожалуйста, не забудьте тогда обо мне,
оставьте этой ягоды и для меня.
Потому что случается... так – пустяк...
в своё время приходит, как дождь, прощение:
не вослед наказанию, а просто так,
потому что наказанием – само отречение.

Холодно в руки, в пальці,
в самісінькі пучки.
Сьогодні відмовив Гальці –
не з Перемоги, з Фучика.
Відмовив, зіславшись на зиму:
мовляв, замерзну в дорозі.
Зима ж – довжелезна схима!
А пані лягли і просять.
І що ото з ним робити –
із не моїм бажанням:
чи починати пити,
чи подзвонити Жанні...
А в Києві – біло-біло!
Від сяйва поволі сліпну.
Неоковирне тіло
марить далеким липнем,
де кольорові тіні
впасти до ніг готові!

Треба дзвонити Ніні.
Ніна – на Контрактовій.

1
Ни о чём не думаю. Пустота.
На заветном празднике для своих
так хотелось радости...
Неспроста
я живу надеждою за двоих.

Ни на что не жалуюсь никому.
Просто через комнаты шла метель
и студила холодом пол в дому,
и стелила белую мне постель.

Но не мне, уставившись в никуда,
на двуспальной лодочке – без реки! –
свесить руку правую в холода
и считать в груди своей каблучки.

2
Только счёт не ладится – через раз,
и короче выдохи – через два.
Если всё увидится без прикрас,
станут в песне главными не слова.

Потому что главное – между строк,
а ещё в испарине – между тел.
Если сердце просится за порог,
тут уж не до нежности, как хотел.

3
Никому не жалуюсь ни на что.
Просто через комнаты шла метель
и кроила чёрное мне пальто,
и студила белую мне постель.

Ой, вы гуси-лебеди – белы сны.
В изголовье – мягкие облака.
Как же виноватому без вины
сохранить любовь свою на века...

4
Я раскину рученьки – два крыла,
под постылым саваном – потолком,
на ковре из холода и стекла,
посредине комнаты, босиком.

И замру на цыпочках, не дыша,
виноватый заживо – без вины.
А во всём дому моём – ни гроша,
и стоит молчание у стены.

5
Укажите улицы, где в домах
золотые горницы в три окна,
где легко от знания, что в умах
неземных надежд моих имена.

Позовите женщину, что не мне,
на застолье светлое – без меня.
Для неё я с вечера – на коне,
а под утро ясное – без коня.

6
А ещё товарищу моему
отошлите весточку про метель.
Как она студила мне пол в дому
и стелила белую мне постель.

Пусть он позаботится обо всём.
Если поторопится – я дождусь.
И тогда мы вместе с ним отнесём
к нашей общей нежности нашу грусть.

Там, где солнце катится вдоль земли,
а луна со звёздами – поперёк.
И плывут надежд моих корабли
облаками алыми на восток...

7
Ни о чём не думаю. Не хочу.
Мне б зарыться в давнее с головой,
где я птицей певчею полечу
над водою мёртвою и живой.

А в воде – ни берега и ни дна,
только небо, дробное от волны.
Где ж вы, мои горницы в три окна,
что от века каждому суждены.

Всё не так, как виделось свысока.
Лягут песни звонкие на крыло.
Сохранить любовь свою на века
даже мне немыслимо тяжело.

8
Ничего не хочется в холода.
Ходят тени-аисты по стене.
И горит во лбу моём не звезда,
а моё незнание обо мне.

И такие праздники тишины –
не сойти б от радости мне с ума!
Просто эти праздники до весны.
Просто через комнаты шла зима.

2001

Дни становятся длиннее
и искуснее во лжи.
И от этого труднее
мне с самим собою жить.

Я самим собой не понят
и с собою не в ладу.
И меня со слов запомнят
босиком на тонком льду.

Я стою под звёздным небом
с непокрытой головой
и меняю быль на небыль,
чтоб не помнить, что живой.

Льда хрустальная страница
неоправданно тонка.
Надо мной умолкли птицы
и застыли облака.

Между выдохом и вдохом
стынет в небе тишина,
И ушедшая эпоха
через лёд на дне видна.

Я наполнен пустотою
неприятия вещей
оттого, что я не стою
ничего. Ведь я – ничей!

Я свободен и безроден
на пожизненном посту.
И меня в моём народе
все обходят за версту.

И от этого в округе
пустота на две версты.
А в порочном этом круге
только звёзды да кресты.

Заперты окна и двери.
В доме не видно огня.
Я в расставанье не верю.
Не уходи от меня.
Не оставляй мне надежду
В худеньком теле письма,
в росчерке строчек и между,
в чувстве, что сходишь с ума,
в знании, что на закате
сердцу не место в груди...

Всех нерасставшихся ради,
В прошлое не уходи.

Кистью хлопот рисуя,
давним ещё жива,
ты моё имя всуе
произнесёшь едва.

Будто бы был – и не был…
Тронут стекло ветрá.
Облако с крыши неба
вытянет дым костра.

Сытым, большим и белым
станет, надув бока…
Я нарисую мелом
белого старика.

Будет тебе он сниться,
тих и печален – стар.
Старый пастух не злится
на облака отар.

Он их пустил на волю –
в синие клевера.
Я не тебя неволю –
сам не дождусь утра.

В небо окно открою –
белый пушистый ком…
Видишь, теперь нас трое
с облаком-стариком.

Ну вот и полночь. Дождь уже прошёл.
Почти остыли шорохи и звуки.
И темнота тревожный, влажный шёлк
вложила мне в протянутые руки.

И редкий шаг, и голос, и огонь
в соседнем доме – словно не отсюда,
когда в мою холодную ладонь
ложится сна заведомое чудо.

И я касаюсь краем бытия
и берегов, и дна реки видений,
пока моё встревоженное я
запоминает: стол, бумага, тени…

И по косой – с немыслимых высот,
по серебру, очерченному строго,
на мокрый луг, на реку мыслей-сот,
на сон ложится лунная дорога.

И на безлюдном низком берегу
сентиментальный знак воспоминаний
я отличить легко уже могу
от суеты и от грядущих знаний.

И сердце-путник шаг в моей груди
едва прибавит, движимое светом,
когда у края неба – впереди –
возникнет знак, который мне неведом.

И я ступлю на этот лунный свет,
на этот путь к последнему приюту.
И ни вопрос немыслим, ни ответ
на полувыдох-полузов оттуда.

Холодное небо моей Родины —
такое высокое и такое синее,
напоминает мне,
что далеко-далеко, у самого края,
где оранжевое солнце каждый вечер касается земли,
в каменном доме над безымянной рекою
живёт моя Смерть.

Она мне видится женщиной, которой едва за сорок
и у которой всё ещё нет мужа.
И прекрасные черты её тронуты печатью покоя и вечности,
а в бездонных глазах – всё одиночество человека в мире.

И от того как она напевает песню,
или рассеянно улыбается, или листает книгу,
веет неведомой здесь печалью
и чем-то родным, но давно забытым,
что смутно томит и тревожит сердце,
и от чего мне бывает не по себе.
Особенно в полдень.

Впрочем,
я думаю о ней легко –
об этой странной далёкой женщине,
которая ждёт меня вернее матери,
и у которой повсюду раскрытые книги,
а в одной из комнат — сухие цветы.

И где бы я ни был в этом волшебном мире,
смеясь и мечтая,
поднимаясь к вершинам любви и плача,
я знаю, что в доме на краю земли меня ждёт женщина.
И ещё я знаю, что она непременно меня дождётся.

И тогда сила, подобная ветру,
подхватит и унесёт меня к садящемуся солнцу,
и я торжественно ступлю на последнюю в этой жизни дорогу.
И прекрасная женщина, вся в белом,
улыбнётся мне издали и пойдёт навстречу.
И только глядя в её лицо,
я успокоюсь и наконец пойму,
кого она напоминала мне все эти годы.

1996

Память – птица об одном крыле.
От прежней удали не осталось и следа.
Глаза закрою: по седой земле
С чужого праздника, усталый, еду.
А степь широкая, как душа.
И у печали – ни дна, ни края.
Я возвращаюсь, едва дыша,
А порою кажется, что умираю…

Огромным глазом загнанный конь
Влажно косится – вот-вот заплачет.
И разгорается под сердцем такой огонь,
Что погаснет со мной и никак иначе…

Темно надо мною от птичьих крыл.
И от горькой полыни – голова кругом.
На этом празднике я только пил
И тихо прощался со старым другом.
Своих там было – как яблок в саду,
А чужих и пришлых – и того боле.
Ещё немного и, кажется, упаду
В это широкое чистое поле…

А дорога долгая, как летний день.
Мне бы только доехать… Домой… А впрочем…
Дома – четыре угла и в каждом – тень.
И хмельные от браги слов ночи…

Далеко за лесом собирается дождь.
Ох, до чего же горек запах полыни!
И всё кажется, будто чего-то ждёшь,
И оно непременно случится ныне.
И такая ширь!
И день – как стекло.
И тихая песня из сердца льётся.
И болит душа, но болит светло.
Может быть, поэтому и поётся…

Близоруко сощурились окна,
нахлобучив на брови карниз,
на деревья, растущие вниз,
в серых лужах, где издревле мокнут
и дома, и летящие птицы,
и потоки спешащих машин,
в этой, Богом забытой, глуши, –
целый мир, где легко отразиться
и застыть – в полумгле, полушаге,
оставаясь вчерашним, забытым,
с неустроенным призрачным бытом,
да с пером, да со стопкой бумаги,
на которой не так уж и сложно
разукрасить в любые цвета
все, чем жизнь до краев налита,
а затем приподнять осторожно
и нести по безвестным дорогам,
и стучаться в закрытую дверь –
с ощущением близких потерь,
предначертанных только немногим.

В черно-белой комнате
не сыскать огня.
Не уснуть Вам.
Помните
странного меня?

Я Учитель Пения.
Я у Вас в саду
обучал терпению
красную звезду.
Песнями-надеждами
тешил до утра,
наряжал одеждами
слов из-под пера…

Или Вы не помните?

К ночи три коня
проскакали. Кони те –
знаки для меня:
три печали… Белые
ночи коротки.
Обозначу мелом я
музыку тоски,
нарисую странные
голоса для глаз –
эту песню-рану я
сочинял для Вас…

В полночь – откровение –
красная звезда.
Я Учитель Пения. –
пел ли я когда?
Или бредил… Господи,
не сыскать огня!

В комнате – на площади –
помните меня.

Как по белому снегу,
Снегу чистому,
По слезам да по смеху
Выйду из дому.

Было – не было – каюсь
С ветром вó поле,
Отрекаясь, свыкаюсь:
Пили – прóпили.

Не кричали – молчали,
Не перечили,
Провожали ль печали,
Ждали встречи ли.

Всё рядили-гадали:
На удачу ли?
Пели, пили, рыдали,
Боль дурачили.

Всё разгадку искали
В тихой заводи.
А нашли – не тоска ли
Знать всё загодя?

А нашли – не узнали,
Не поверили.
Правотой – не вина ли
В окна, в двери ли...

Как по белому снегу,
Снегу чистому,
По слезам да по смеху
Выйду из дому.

Ветер, глупый, поманит
В поле-полюшко.
Сердце вздрогнет и станет –
Доля-долюшка.

Вугілля слів пропалює листки.
Пишу тобі послання від руки.

І сам листок горить мені вогнем.
Я антиреп. Я антиЕмінем.

На передпліччі тулиться тату
про те, що я любив тоді не ту.

В той час, як "та" була іще дівчам,
і я із нею навіть не почав.

Відтоді осінь мерла сто разів
і воскресала – в славі і красі.

І як стіна, стояв між нами час,
бо дотепер для мене ти дівча.

В моєму мозку бродять голоси:
ту, що без мене - Господи, спаси

і сохрани у київській тусні,
допоки ми у всесвіті тіснім...

допоки жовтень нáвзнак не упав -
дивитись в ніч з Печерського горба

на галактичні жовті письмена
над центром міста... там, де ти одна.

І доки світ не упіймав мене -
я український антиЕмінем.

Я антиреп - я сам себе прирік.
І нам обом по сорок через рік.

Постучатся в окно метели,
заметёт, занесёт дороги.
Еле держится слово в теле.
Ты меня в эти дни не трогай.

Не пиши мне печальных писем –
задохнутся огнём страницы.
Сожаления шагом лисьим
подкрадутся и будут сниться.

Белый саван сойдётся клином
на тревоге, что шла за нами,
остывающим журавлиным
тихим криком, а может – снами.

И созреет душа строкою
Под огромным холодным небом…
Одиночества и покоя
В этом мире дождаться мне бы.

В конкретнім місті, вздовж і впоперек,
я вас любив - абстрактний ім'ярек.

І відлюбив. Це сталося тоді,
коли зірки кишіли у воді.

Коли земля сахалася орбіт,
бо проступав зісподу жовтий піт,

і чорним брютом пінилась вода.
А ви така безбожно молода,

що дотепер не віриться мені
у самогубство тих іржавих днів.

Я силоміць не думаю про вас,
бо віддаляюсь - я осінній вальс.

На три четвертих сам себе веду
і видивляюсь в цьому танці ту,

яку любив занадто восени.
Без цього міста. В ньому. Разом з ним.

Я так устал от белых стен
и от холодных рук,
от голосов, и вместе с тем,
от тишины вокруг.

Я так устал от суеты,
от непоседы-дня,
и от того, что любишь ты,
наверно, не меня.

И сколько маяться виной,
что слову ночь близка,
что над рифмованной страной
больные облака.

Здесь птиц огромные глаза
полны печальных слов.
И за глаза и голоса
их любит Птицелов.

Он ходит-бродит по лесам
с бумагой и пером,
и знает птиц по голосам,
и ловит их добром.

Они слетаются к нему,
печальны и легки,
садятся – странно самому –
на краешек руки.

И так осмысленно молчат,
что половина слов
не знает как себя начать.
И никнет Птицелов.

Ему и клетки не нужны,
и ни к чему силки,
он птиц сажает в наши сны
движением руки.

И мир становится иным,
как минимум на треть,
где каждый третий – нелюбим
и хочет умереть.

Моей надежды торжества
Пустынны этим летом.
Необъяснимые слова
За мною ходят следом.

Хлебами ломятся столы,
И слог, как пёс, послушен,
Когда наивны и светлы
Моих печалей души.

Когда парное молоко
Дымится на рассвете,
Стихи слагаются легко
На две печальных трети.

А на закате два окна
Горят через дорогу
И ждут, когда взойдёт луна,
Неся печали Богу.

Тогда и я иду во двор,
Где холодно и пусто,
Где зреет ночи разговор
И снов цветных капуста.

И там брожу, чего-то жду,
О чём-то смутно грежу
И слышу: яблони в саду
Вздыхают тише, реже...

Такие странные дела
Со мною этим летом:
Дорога из дому легла
И поманила следом.

И мне печально и легко
На этом белом свете.
И тот, кто машет мне рукой,
Меня уже не встретит.

Лунная дорожка –
Из окна.
Ходит в доме кошка –
Тишина.
По раскрытым книжкам,
По стене,
Ищет кошка мышку
При луне.
В полночь с этой кошкой
Так легко!
Лунная дорожка –
Молоко.

Из закромов необъятной страны
Я к тебе еду.
Я возвращаюсь, как будто с войны,
С горькой победой.

Еду из страха, что Богом забыт,
Духом и Сыном,
Из опасений, что буду убит
Выстрелом в спину.

И прижимаю к горячей груди
Чёрное знамя,
Знамя тревог, что ещё впереди
Будут не с нами.

Пусть для кого-то пустое враньё —
Тихое счастье,
От восхищения сердце моё
Рвётся на части!

Я возвращаюсь до срока живой
И невредимый –
Белой печалью над мёртвой травой,
Запахом дыма.

Я возвращаюсь из самого дна
Белого ада,
Где без любви ни стихов, ни вина
Больше не надо.

Комисионное блюдце луны
Катится следом.
Из преисподней огромной страны
Я к тебе еду.

Из неоправданных временем мук
И сожалений —
Перед крестом из распахнутых рук
Стать на колени.

Плащик не по погоде.
Остро торчит сосок.
Медленно переходишь
Площадь. Поет Сосо.

Болью утрат из окон
Вытечет день навзрыд.
В левом кармане кока,
В правом кармане Свифт.

Сразу на всех не встало!
Но не до "встало" им.
В гулких мешках кварталов
Лучше бродить бухим.

В пьесе с пропойным летом,
Сыгран последний акт.
И потому-то следом
Всё, что уже не так.

Всё, что с тобой отныне,
Всё, что отныне врозь.
К завтрашнему остынет
Вбитый в макушку гвоздь.

Приснилось мне под стук колёс,
Что мы не врозь с тобою,
И что у нас почти всерьёз
То, что зовут любовью.
Что разлучить уже никто
Меня с тобой не может,
И каждый день моё пальто
Висит в твоей прихожей.

Приснилось мне, что без меня
Ты места не находишь,
Вздыхаешь, чашками звеня,
И по квартире ходишь.
И если где-то допоздна
Я был и выпил даже,
Хоть и устала, но одна
Ты ни за что не ляжешь.

Приснился мне осенний дождь
Осколком жёлтой стужи,
И ты приснилась: ходишь, ждёшь,
Разогреваешь ужин.
И с каждым днём, что спет как стих,
Что нами вместе прожит,
Ты стала ближе мне других
И всех других дороже.

Приснилось мне… А наяву
Я в дом твой – ни ногою.
Истосковавшийся, живу
Который год с другою.
И не пойму, и жаль до слёз
Чего-то…
Что со мною?
Приснилось мне под стук колёс,
Что мы не врозь с тобою.

Плащик не по погоде.
Тонок стекла висок.
Медленно переходишь
Площадь наискосок.

Болью утрат из окон
Вытечет день навзрыд.
Воспоминаний кокон
Будет ночами свит.

Сразу всего не стало.
Но не понять другим.
В гулких мешках кварталов
Эхом твои шаги.

Ветер закружит с летом,
Не попадая в такт.
А за тобою следом
Всё, что уже не так.

Всё, что с тобой отныне,
Всё, что отныне врозь.
В комнате, как в пустыне,
Лампы созрела гроздь.

Позвоню.
Гудки-колокола
Зазвонят вдали за упокой
С незнакомой правильной тоской.
Снимешь трубку, скажешь: «Не ждала…»

Скатятся дождинки по стеклу.
Я уставлюсь на поток машин.
Памяти остывшую золу
Ворошить над прошлым не спеши.

Холода над городом моим.
Воробьями хохлятся дома.
Мы как онемевшие стоим.
Или как сошедшие с ума.

Однажды в жёлтом октябре
Сойдёт на город ночь.
И станет тихо во дворе,
И от стихов невмочь.
И я дрожащее окно
Словами отворю.
Оно мешает так давно
И мне, и октябрю.
И он, не глядя на меня,
Промолвит: «Вот и ты…»
И лягут отблески огня
На чистые листы.
«А знаешь, - скажет он, - к утру,
Наверно, будет дождь, –
Горело небо ввечеру,
И лужи била дрожь.
И был болезненно горяч
Распухшей тучи нос,
И город – каменный палач –
Смотрел на мир всерьёз…
Я мёрзну, - скажет, - у костра…
Мне холодно… Смотри:
Пришла предсмертная пора
Октябрьской зари…»
Посмотрит искоса в окно
И спросит: «Ты один?..
А, впрочем, мне ведь всё равно…
Чего-то все хотим…
Чего вот только… Да, а ты
Прочёл бы что-нибудь.
Ах, это чистые листы…
Печально… Что же, будь…»
Он встанет – рыж и неуклюж,
Кивнёт, сощурит глаз
И по свинцовым бельмам луж
Пройдёт в последний раз.
Я буду долго из окна
Смотреть ему вослед,
Но видеть только как луна
Роняет мёртвый свет.

Ніч. Santa Justa. Простора зала.
Я зустрічаю її усюди.
Вона не любить старого сала.
Якщо не любить - і я не буду.

До чого сало? До теми, звісно.
Я тільки вчора із України.
І цього сала навіз до біса.
Та в цьому точно вона не винна.

Вона ні в чому уже не винна.
Така наївна й така далека!
Вона у серці - що Україна,
а в Україні - що той лелека!

У неї в домі усюди трави.
Та я не вхожий в її покої.
Я щось важливе в собі проґавив:
Як над собою наруґу скоїв.

До калганівки і кальвадосу
Я не підходжу, напевно, з місяць.
Бо алкоголю із мене досить!
Їм тільки сало. Мене це бісить.

За брак взаємин мені догана.
Місцевий потяг повзе повільно.
Вона не любить Марі Хуана.
Тому що горда. Тому що вільна.

Минають вірші у цім болоті,
У цій багнюці - у ойкумені...
Вона без крові, а я без плоті.
Різностатеві. Різноіменні.

В этом светлом мире невостребованных идей,
Где каждый любим лишь собой и Богом,
Добрая половина моих затей
Мне, одинокому, выходила боком.
Но я не отчаивался, не пил вино,
Никого не винил и не бежал от жизни.
Лишь долгими вечерами смотрел в окно
И слагал стихи о своей Отчизне.

До неё и во сне не дотянуться рукой,
Не докричаться, не долететь быстрокрылой птицей.
Она отсюда далеко-далеко,
Там, где мой образ тобою хранится.

Я туда не вернусь. Никогда. Ни за что.

Не пройдусь по хоженным вместе дорогам,
Не застыну, кутаясь в чёрное пальто,
Задыхаясь от волнения перед твоим порогом.
А ведь я здесь не чувствовал никакой вины.
И совсем по-другому смотрел на вещи.
А ещё мне снились удивительные сны,
И как потом оказалось, каждый третий – вещий.
И было мне не боязно ничего не иметь
И оставаться простым, убогим и сирым,
И сокрушаться, что листьев траурная медь
Укрывает остывшее тело мира –
Перед тем, как внезапно наступит зима,
Белая и холодная... и всё остудит...
А теперь и не представить, что где-то с ума
Сходят друг по другу чужие люди.

Напиши мне об этом и доверься огню,
А пепел от письма разотри в ладонях
И храни его вечно, как и я храню
Всё, что по углам вздыхает и стонет.
Что никак не высказать на белом листе
Белыми словами да для белой книги,
В которой лишь стихи о моей звезде,
Обо мне и о прожитом – как о кратком миге.

В мире, где боль беспричинна
И велика в одночасье,
Ходит по небу мужчина
С хрупкой надеждой на счастье.

И со стигматами веры
В злые словесные дали,
Где награждают сверх меры
Только за то, что не ждали.

Там нелюбимые люди
Встретят его у порога,
И удивление будет
Дольше, чем даже дорога...

В этом ответ на вопросы
О сочинительстве в целом
И о раскаяньи… Просто
Он это чувствует телом.

Он это знает и видит
В облаке, в каменных птицах,
В каждой отдельной обиде
Строк и пера на страницы.

В каждом бессонном рассвете,
Что после ночи – как праздник,
В доме, где глупые дети
Детскими книжками дразнят.

В осеннем щемящем бреду,
О прожитом не сожалея,
Я в сонные наши аллеи,
Почти задыхаясь, иду.

По вздувшимся венам дорог,
По чёрным бесформенным лужам,
В которых приметою стужи –
Мой город, печален и строг.

И в царстве опавшей листвы,
Вернувшийся из ниоткуда,
Уже не надеясь на чудо,
Я жду, что появитесь Вы.

В созвездии прожитых лет,
Далёкая и неземная,
Которую и не узнаю,
И еле кивну на привет.

А вы когда-нибудь хотели
Бродить раскаяньем в лесу,
Где листьев жёлтые метели
Октябрь лелеет на весу,
И, голоса соизмеряя
С больной игрой полутеней,
Застыть предчувствием у края
Кончины этих светлых дней.

А вы мечтали, хоть однажды,
Над страхом вздыбленных дорог,
Увидеть ели в муках жажды
И поле, скрученное в рог,
И, не желая ошибиться,
Узнать по памяти – рукой,
Деревьев высохшие лица
С нечеловеческой тоской.

А вы когда-нибудь любили,
Хоть раз – мучительно, взахлёб,
И эти сны, и эти были,
И золотого клёна лоб,
И пни, схватившие корнями,
В слепом беспамятстве греха,
Под умирающими днями
Лохмотья стынущего мха.

Человек по дому ходит
Из конца в конец.
У заката на исходе
Голосит птенец.
Но птенец - не в этом мире,
А в его груди.
И поэтому в квартире
Птицу не найти.

Клонит набок тонкий голос,
Режет бритвой слух.
Человек дрожит, как колос,
Но на голос глух.
Он давно уже не помнит
Что его болит.
Он в пустых желудках комнат
С этой болью слит.

Голоса за тонкой дверью –
По стеклу ножом.
Почтальон принёс потерю
Выше этажом.
А ему и дела нету
До соседских бед.
Он не видел в окнах лета
Много-много лет.

Подпирает беспорядок
Утлый быт-костыль.
На висках его тетрадок
Золотая пыль.
И птенец кричит и плачет
Глубоко в груди.
Но вокруг темно и значит
Птицу не найти.