"Что это за звуки?". Я с трудом просыпался. Под чьей-то осторожной ногой медленно и жутко скрипел снег. За окном, на расстоянии вытянутой руки от моей кровати, кто-то стоял. В ночной тишине я, кажется, даже слышал его дыхание. "Но почему молчит Тарзан? Сейф с ружьем я открою и в такой тьме. Пули или картечь? Почему над головой одеяло? Неужели я в мешке?"

После неудачной попытки освободиться, чувствуя, как меня начинает обволакивать ужас, я судорожно рванул одеяло и, как утопающий, вынырнул наружу. В лицо неожиданно ударили свет и морозный, с пряным запахом ели, воздух. Я сидел действительно в спальном мешке, но за тысячи километров от дома и за сотни от ближайшей хантыйской деревни, и тупо смотрел на огромные валенки, заглядывающие в палатку.
Наконец они развернулись, и засеменили пятками вперед. Раздвигая сутулой спиной створки входа, в палатку задом, с охапкой дров втиснулся Витек - вор-рецидивист с пятнадцатилетним лагерным стажем. Потоптавшись на полусогнутых ногах, он поводил по сторонам клочковатой серой бородой, торчащей из-под съехавшей на нос зэковской шапки, и с мелодичным стуком выгрузил поленья у печки.
* * *
Уже семь месяцев наш отряд в Заобской тайге проводил изыскания трассы газопровода. Это был десятый по счету лагерь. Собственно, работы мы закончили еще неделю назад, но вылет каждый раз откладывался по разным причинам.
Предвкушая скорый отъезд, я мысленно был уже там, на Большой Земле...

Москва. Я выхожу из метро на "Арбатской", иду мимо Художественного и на Новом Арбате смешиваюсь с толпой, жадно всматриваясь в лица. Меня не тянет на выставки и спектакли. После долгой экспедиции реальный мир воспринимается острей и ярче иллюзорного.
На "Смоленской" я захожу в прокуренный, жужжащий пчелиным роем пивбар, залпом выпиваю первый бокал и потом вдоволь беседую с пьяненькими московскими интеллигентами.

Вспомнилась побывка в июне. Солнечное утро в Столешниковом переулке. С таким же удовольствием, как пиво в "Ладье", я смаковал запах асфальта после моечной машины, щебет воробьев в сквере. Затем - Донецк. Встреча с Анжелой на лестничной площадке. Если б я был писателем, вставил бы эту сцену в роман: "По тому, как молча и надолго, будто прощаясь, она положила голову ему на грудь, он понял, - произошло что-то непоправимое. Стала понятной оброненная в последнем письме фраза: "Если я тебе нужна - приезжай в мае". После, его не раз удивляла та легкость, с которой он тогда ее отпустил.

* * *
"Нет женщины верней дороги", - вспомнил я строчку Евтушенко. И здесь, как бы желая поспорить с поэтом, заглушая треск дров в печке, зазвучал женский голос. В "Полевой почте "Юности" пели о верности. Субботин всегда в это время включал старенькую казенную "Спидолу". Начинался последний день обычного полевого сезона.
- Игнатович, на, держи "Чайковского".
Витек с первого дня своего поварства ублажал начальника отряда, подавая ему чай в постель, пока тот выходил на связь с базой. Субботин брал горячую кружку короткими, сильными пальцами и, пряча в прокуренные усы снисходительно-стеснительную улыбку, сиплым басом благодарил.

Щелкнул тумблер рации, и Софию Ротару сменил начальник нашей экспедиции. Сквозь помехи в эфире с трудом можно было разобрать, что в одном из отрядов рабочий на рубке просеки поранил топором ногу и срочно требовал вертолет. Мы знали, что этот парень, видимо, сосланный в Сибирь на исправление, племянник директора нашего НИИ. Даже если рана не опасная, запланированный нам вертолет наверняка пошлют за ним. Что ж, Варлаамова можно было понять. От волнения он заикался больше обычного:
- ЕРЛ п-п-полсотни два, ответьте У-К-К-К-К-Ка-Ка сорок один.
- Доброе утро, Михаил Сергеевич,- отвечаю.- Прием.
- Зд-д-дравствуй, Вячеслав. Что с продуктами и как погода?
- УКК - сорок один, я ЕРЛ - пятьдесят два, погода наладилась, продукты на нуле. Когда будет вертолет?
- Да тут... б-б-б-блин. Чуть опять в эфире не заругался... Слава, потерпите до завтра, вертолет будет за-за-за-за...

Все! Подъем! Такого погожего дня я ждал давно. С первого дня на этом лагере мне не давало покоя одно место, помеченное мною на карте. Тогда, при перебазировке, я увидел с вертолета среди старых елей в излучине реки крышу маленькой избушки. Кто знает, отчего нас так влечет неизведанное... К тому же вчера удалось, кажется, убедить Субботина в том, что если не будет борта, мне стоит сходить к реке и попытаться подстрелить хоть рябчика (в голодном отряде уже чувствовалась нервозность).

На соседней раскладушке наш начальник по-купечески громко прихлебывал чай и глубокомысленно затягивался огромной "козьей ножкой". Самокрутка шкварчала и приторно воняла. Витек в фартуке из серого полотенца, скорее по привычке, колдовал над раскаленной печкой. Вообще изнутри наша шатровая палатка напоминала чум шамана.
На центральном колу висели оленьи рога, глухариный хвост и огромные щучьи челюсти, которые еще весной покусали Витька, когда он полоскал в озерце ложки.
Потом Субботин пристрелил ту щуку, и оказалось, что до нашего повара она уже проглотила ондатру. Все то время, пока Витек залечивал руки, он шлифовал на этих челюстях свой лагерный фольклор. Таких замысловатых выражений до этого удостаивался от него только один человек - почему-то Ульянов-Ленин.
Кроме этих фетишей, всюду на веревках висели полотенца и портянки, холщовые мешочки с кедровыми орехами и какие-то шкурки. За жестяной печкой на постаменте из бревен, как на жертвеннике, в огненных бликах неподвижно лежали еще три фигуры в мешках, будто на заклание. В углу на кольях сиротливо стоял ненужный теперь обеденный стол, вызывавший усиленное слюноотделение одним фактом своего присутствия.

После коротких сборов я с горячим чаем снова присел на раскладушку. Сахара не было, но зато в кружке размокала одна из двух последних причитающихся мне галет. И сели одна половина моего сознания слушала по "Голосу" разоблачения Сахарова (как партийные начальники покупают на базах пыжиковые шапки), то другая решала, сможет ли галета еще увеличиться, или уже можно приступать. Отчего в Донецке не продают галеты, куда их девают? Неужели они там, где и шапки, - на базах?
- Пахан, пойдешь со мной на охоту?

В палатку мгновенно, будто пес ждал команду у входа, просунулась черная лохматая морда. Эта собака была из породы, редко встречающейся в Западной Сибири, но знакомой мне с раннего детства по отцовской книге "Фрам" в Полярном море". Пахан был копией последней ездовой собаки Нансена, которая в экспедиции не раз спасала его от гибели, и фото которой он поместил в тексте.
Пес, будто извиняясь за появление на чужой территории, кротким взглядом покосился на Субботина. Взгляд начальника, казалось, отвечал: "Да чего уж там, я и сам тоже порядочное животное". Возможно, он вспомнил, как на праздновании Первого мая, салютуя ракетой, случайно, рикошетом попал Пахану в бедро. Тогда он так же виновато смотрел и чуть ли не дул на больное место псу под хвост.

У меня в кружке оставался еще кусочек галеты, и я вмешался в мелодраму, поднеся его на открытой ладони к собачьей морде. Пахан, как корова, слизнул крошку и вопрошающе уставился мне в глаза.
- А сухой кусочек он бы погрыз, - тоном кота Матроскина заявил Витек.
- Нет, разбухший больше места займет, - не согласился с ним Субботин.
- По чужим галетам вы специалисты.
"Все ли я взял?". Скрутив "козью ножку" и насыпав в нее чаю, я прикурил, сделал глубокую затяжку, и... Чуда опять не произошло. Так начинающий курить школьник каждый раз разочаровывается, но тщательно скрывает это от себя и друзей. Тем не менее процесс увлекал, и дискомфорт под ложечкой удивительным образом рассасывался. Дай бог мягкой посадки тому бортинженеру, который по ошибке выгрузил нам ящик чая с последнего вертолета.

Повар наш, как всегда после утреннего чифира, был в прекрасном расположении духа.
- Володя, может, подождешь? Луковый суп доходит - похаваешь...
- Спасибо, Виктор, оставь на ужин пайку.
О луковом супе Витек узнал из первой, по его признанию, прочитанной им книги "Собор Парижской Богоматери". Это было три дня назад. По советской версии, как я успел заметить, в супе, кроме соли и сушеного лука, были: лавровый лист и горсть собранного по всем мешкам и коробам из-под крупы, порошка. Девятилитровая консервная банка с луком, которую мы провозили все лето, была едва начата, и Витек торжественно объявил, что хватит надолго.

Проверив еще раз полупустой рюкзак, я застегнул на поясе патронташ с ножом и бросил на плечо старенькую "тулку".
- А вдруг переиграют и прилетит борт? - высказал свои опасения Суботтин. Мне и самому приходила в голову такая невеселая для меня перспектива, тем более, что подобное уже случалось.
- Вали на меня, Слава. Рацию оставишь?
- Ладно. Моли Бога, чтобы "вертушку" не прислал.
- Буровые журналы и ведомости проб грунта в полевой сумке.
-
Выйдя из палатки, я по привычке, в надежде увидеть какую-либо дичь, обвел взглядом заиндевевшие верхушки сосен. От холма, на котором стоял лагерь, на север и на восток, вплоть до розового неба, расстилалась бесконечная, синяя в утренней мгле, равнина. Кое-где на ней, как острова на море, возвышались крутые бугры, изредка поросшие кедрами. Это были неоттаявшие за миллион лет остатки оледенения, придававшие нам массу лишней работы, если попадали в створ трассы. Но они же и выручали, когда среди болота нужна была твердь для вертолета или палатки. А на склоне в канавке мы, бывало, устраивали дымоход, ставили ящик и в нем ягелем коптили мясо и рыбу. Благо, холодильник был рядом - подо мхом. Невольно мои мысли вновь и вновь возвращались к съестному.
Да, осталось только вспоминать те богатые места, где мы просыпались утром под лучшую для таежника музыку - тетеревиное воркование, доносившееся с ближайшего токовища. Часто красавец-глухарь нагло усаживался на сосне, всего в полусотне шагов от палатки. Здесь же, тайга будто вымерла. Который день ни кедровки, ни вездесущей сойки.

И вдруг в природе что-то изменилось. Я поднял голову и увидел, как белая верхушка кедра, под которым я стоял, окрашивается в бледно-малиновый цвет. Это было похоже на слабый звук трубы, который все усиливался... И внезапно грянул оркестр!!!
На желто-зеленом востоке из сиреневого облака выплывал огромный огненный шар. От него, как на картинах Ван-Гога, будто волны от прыгающего поплавка, бежали вибрирующие золотые лучи. Лебединым пухом лежащий повсюду первый снег горел мириадами разноцветных огоньков.
Неотрывно следящий за мной Пахан, потеряв терпение, начал деликатно поскуливать. Взяв направление на северо-восток и глубже натянув на голову вязаную шапку, я шагнул под тяжелые ветки кедра. Росший по склону багульник шуршал под болотниками и обволакивал дурманящим ароматом. Проходя рядом с небольшой сосной, я случайно задел ее стволом ружья и тут же оказался в оранжевом колючем облаке.

Снежная равнина, выглядевшая сверху гладкой и привлекательной, на самом деле оказывалась коварным болотом, нашпигованным замаскированными снегом ловушками. Пройдя метров триста и едва не провалившись под сплавину в такое "окно", я невольно оглянулся. Цепочка следов, зигзагами уходившая к палатке, еще связывала меня с этим теплым, обжитым мирком. На секунду мелькнула мысль: "Не вернуться ли?". Но тут мое внимание привлекла картина, напомнившая гравюры Хокусая.
Над палаткой, удивительно похожей на японскую пагоду, змейкой курился сизоватый дым, который выше, вокруг кедра-великана, стелился волнами, как туман. Верхушка кедра напоминала белоснежную Фудзи, возвышавшуюся вдали над облаками. Венчала композицию бледно-лимонная луна, догоравшая в бирюзовом небе. На переднем плане, по ультрамариновому снегу были разбросаны серебряные кружева сосенок.

Теперь только вперед. До реки мне предстояло пройти более пяти километров, из них большую часть болотами. Однако вскоре, стремясь сократить маршрут, по собственной небрежности я оказался в сложном положении. В черной луже вокруг меня булькал болотный газ, а я стоял по колено в воде, чувствуя, как под сапогами расползается тонкий слой растительности. За спиной, наводя еще большую тоску, тихо скулил Пахан. Сознавая, что под ногами бездна, готовая в любой момент разверзнуться, я лихорадочно искал глазами подходящую кочку. Метрах в четырех от меня из нетронутого водой снега торчала сухая сосновая жердь. Выдохнув воздух и стараясь не делать резких движений, медленно, на полусогнутых ногах я побежал по уходящей из-под ног сплавине к кочке. За метр до цели тонкая ткань водорослей не выдержала, я плюхнулся на колени, но руки уже держались за комель сосенки. Выломав ее для подстраховки, обходя "окна", я уже без особых усилий добрался до поросшего сосняком верхового болота. Краски вокруг, словно выгорев на солнце, поблекли, палатка исчезла, как мираж. Над горизонтом висело только узкое, похожее на корабль инопланетян, лиловое облако. Я шел, по пути выискивая на высоких кочках клюкву. Передо мной, как кобылий хвост болтался Пахан, что-то тоже вынюхивая под снегом. Но каким образом он угадывает направление? "Будешь мотаться, голод - не тетка".

А то, бывало, не оторвешь от кухни. С поваром не разлей вода, разжирел. Идет Субботин с ружьем, а за ним Витек, выгнувшись вперед дугой, несет Пахана на охоту на вытянутых руках, как санитар паралитика; метров через двести от кухни опускает, и тогда уже пес, встряхнувшись, чтобы разогнать сон, с неохотой бежит работать. А появился в отряде таким же худым и голодным, как и сейчас.

В тот мартовский день Варлаамов прибыл на базу во главе разношерстной толпы. Оказалось, что это не банда, а завербованные им попутно в Лабытнангах сезонники. Для геодезии у Субботина рабочие были, и он из колонны новобранцев вывел только одного человека. Это был, согласный на непрестижную в экспедиции должность повара, бывалый мужичок неопределенного возраста, в зэковской шапке и ватнике.
Я же для ручного бурения сразу наметил двухметрового детину в демисезонном пальто, отстраненно стоявшего с потертым чемоданчиком в руке. После получения снаряжения эта парочка исчезла и появилась только спустя два часа с песнями и чуть ли не в обнимку с каким-то лохматым псом.
- Мы бежали с тобою, опасаясь погони, - гнусавым голосом выводил запевала.

На шум из своего вагончика вышел Варлаамов и с каменным лицом поверх очков смотрел на приближавшуюся нетвердой походкой троицу. Увидев начальника и сообразив, что погоня уже здесь, компания в замешательстве остановилась. Подталкиваемый амбалом, вперед вышел тщедушный и, с отчаянной храбростью партизана перед повешением, дурным голосом завопил:
- Но они просчитались - окруженье пробита-а-а!
Особенно много чувства было вложено в последнюю, высокую и вибрирующую ноту. Не дождавшись реакции начальника, балансируя в наступившей паузе руками, как эквилибрист под куполом цирка, тенор решил представить присутствующих. Указывая на слегка стушевавшегося пса и грозя кому-то растопыренными пальцами другой руки, он возвестил:
- Это пахан всех надымских собак!
Произнеся эту фразу, новоиспеченный повар тут же повис на руках амбала Кузьмы в изломанной позе снятого с креста Иисуса.

В дальнейшем он оказался наикомпромисснейшим Витьком, выполнял свою работу истово и дорожил ею, будто это была должность лагерного библиотекаря.
А получивший грозную кличку пес в тайге поправился, но от патологической жадности избавился не сразу. Когда ему ставили миску с похлебкой, он с волчьим оскалом косил глазом, жутко рычал и однажды все-таки цапнул повара за руку. Витек зауважал Пахана еще больше, хотя после того долго подавал ему миску на лопате.

(продолжение следует)