Написанию данного очерка, а точнее – обзора, способствовал ряд событий, заставивших меня задуматься о том, что есть современная поэзия, о чем она?

Вопрос в том, можно ли применить к поэзии вообще понятие времени, времени ее рождения и последующей жизни?
Так вот, мне было сказано, что на дворе двадцать первый век, и есть Паланик, как в двадцатом был Миллер, и, соответственно, современность предъявляет жесткие требования для поэта, как одного их основных индикаторов времени. И, как следствие, поэт уже не может позволить себе писать, наследуя, скажем, серебряный век или вторую половину двадцатого столетия. Такая вот была мысль, высказанная, кстати, в весьма грубой форме.

Эта статья есть плод моих размышлений. Она не претендует на истину в последней инстанции и совершенно не является каким-либо литературоведческим опусом. Это всего лишь мои размышления.

Мне кажется вопрос времени действительно важен для поэзии, как средства его (времени) отражения. То есть, со ссылкой на слова Цветаевой, можно утверждать, что поэт, пропустив мир через себя, представляет отражение времени, сконцентрированное в образе. Разумеется, что то время, в котором творит поэт неразрывно будет связано с его творчеством.

Если проследить поколения поэтов двадцатого века, то можно ярко это увидеть.
Вспомнить хотя бы поэзию шестидесятников, поэзию людей глотнувших воздуха. Она насквозь пропитана духом свободы и надежды. Причем нет агрессии, злобы и прочего. Вслушайтесь в Окуджаву, Визбора и иже с ними. Даже в социальном подтексте нет надрыва, но тонкая романтика.

Позже, когда гайки стали завинчивать, и пусть не лагеря, но психушки стали уделом молодых поэтов, поэзия приобрела более жесткие черты. Высказывания стали резче, взгляд потерял романтическую дымку.

Здесь я умышленно не привожу цитат, так как это всего лишь пример, далее речь пойдет о веке двадцать первом и о молодых поэтах, творящих именно сейчас.

Для начала следует вспомнить о поколении, к которому принадлежит современная молодежная поэтическая среда.
В большинстве случаев это люди возрастом примерно в тридцать лет, становление их личностей прошло в девяностые годы, когда точка опоры была безвозвратно утеряна, и ее заменой стали деньги, как единственный возможный эквивалент социального взаимодействия.

Здесь уместно вспомнить о том, что переживал автор данной статьи. Первое потрясение было в том, что оказывается все то, что мне вдалбливалось с самого раннего детства оказалось полной лажей, и об этом стали пи...ть на каждом углу. Вот не укладывалось в моей зеленой голове, что дедушка Ленин - гад, каких мало. И, кстати, я действительно это довольно остро переживал, я ведь так гордился тем, что мне повезло родиться и жить именно в СССР, а не в какой-нибудь галимой Америке.
Далее я помню полную свободу, которая выразилась в подвалах и чердаках, где мы проводили все свободное время, выразилась в рок-группе, перепевавшей в основном песни Егора Летова, и, как следствие всего этого, в мусорах, регулярно нас вынимавших из подвалов и снимавших с крыш, снабжая наши хирые тела довольно болючими тумаками.
Это просто моя история, маленькая и единичная. Но, мне кажется, мое поколение в том или ином виде в целом переживало нечто подобное. И история у каждого своя, а вот характер получился общий.

В этом поколении, как и во всяком закономерно рождались поэты. Вот именно их голос сейчас звучит и на виртуальном пространстве, и на всевозможных фестивалях.

А если вслушаться в этот голос, что услышим?
Первое, что бросится в глаза, а точнее в уши, это резкость, казалось бы доходящая до цинизма.

Приведу одно из стихотворений Максима Кабира.

Когда я был маленьким, меня часто
Били ровесники. Тела части
Были разбиты. Особо сурово
Бил меня мальчик Вова.
Мальчик Вова из интерната,
Которому я говорил «Не надо»,
Который не слушал, месил, как тесто,
Боже, как я ненавидел детство!
Раны зажили до свадьбы, правда.
Теперь я локально известный автор,
Как пишут в газетах всякие лоси,
А Вова скололся.
Вова вколол себе в вену дряни.
Вова скончался рано.
О мёртвых либо хорошо, либо…
Пошли вы в жопу со всей этой липой!
Вова умер в половине второго.
КАК ТЕБЕ СМЕРТЬ, ВОВА?
Турецкий «рибок», побритый череп.
Вову едят черви.
Соседи вздыхают от облегченья.
Вову едят черви.
Немного печально, но не плачевно.
Вову едят черви.
Только ночами меня колотит,
При мысли, что может ожить Володя,
При мысли, что я в первом классе снова
И снова меня будет мучить Вова.
Не то, чтоб земля была тебе пухом,
Просто лежи, как лежишь, братуха.
А если быть абсолютно честным,
То пусть тебе будет темно и тесно
То пусть тебе будет предельно страшно.
Как мне когда-то. Должок погашен.
Должок погашен и свет потушен.
Давайте, черви. Хороший ужин.

Но этот нарочитый цинизм и жесткость, как мне кажется, есть следствие времени в котором довелось расти и вырастать.
Это время продиктовало не столько тематику, но художественные средства поэтического выражения. Мат стал инструментом, а не ругательством, равно как и резкость, порой безапелляционная.
Вопрос в том, цинизм ли это? Грязь ли это? А может это что-то другое?

Взгляд на творчество лучших современных поэтов говорит об обратном. Поэт по-прежнему остается ранимым и остро чувствующим. А тематика произведений не сильно изменилась, но изменилась форма (что является совершенно отдельной темой). Однако язык стал острее и жестче, нежели у предыдущих поколений поэтов.

По-прежнему поэты пишут и о свободе, и все также от этого часто веет безысходностью.

Вячеслав Рассыпаев:

А в неволе свининка горька, но сладка спаниелинка:
где спалось за столом, там претило плодиться, хоть сци.
Всё течёт, как текло, но я вольный стрелок с понедельника -
соответственно счастья другие пошли образцы.

Поражённая герпесом муза выходит из ступора,
и опять литредактора ищет престижный журнал,
а она усмехается: дескать, поститься коту пора;
для охоты на коршунов пища в буфете жирна.

Пенопластовый сгусток в башке, весь гаджетный да камерный,
вспоминает, как был генератором пышущих строк,
зажигавших вдали ультрабелый прожектор над Гаммельном
и готовых распутать дорожные сорок морок.

Что такое пампасы? А это когда полным проебом
горловая привязка к дурацкому чёрному дню.
Собачатина очень сладка, потому что не пробовал
ты в мечте своей сраной ни альфы, ни лямбды, ни ню.

На свободе я вряд ли почувствую Пасху и Троицу -
в эти дни мне и в офисе Бог далеко не кумир,
но с прикола гранитного древний фургон-таки тронется,
превратив в однородную муть куличи и аир.

Пятым сроком не тешьтесь: и так всё буквально по Рузвельту,
а зарплата - хоть так, хоть навыворот - лишь на еду.
Чтоб журавль полетел, может, тоже бы бабушка струсила,
но ни куры так низко не падают, ни какаду.

Человеческий фактор! Порой твоего микролюмпена
с потрохами хватает на самый идейный демарш,
а заложишь квартиру за то, что печёнкой возлюблено, -
лишь сирены рыбацкую спляшут на палубах барж.

Отработай им, стервам, на совесть, путь звёздами вытачай,
согласись на любые подвеску, литраж и пробег -
у мечты это будет не кукиш, а статус несбыточной:
как подсад на девятке, как штраф за неправильный тег.

И по-прежнему поэты пишут о любви. Вот только еще более надрывнее и без розовых соплей в шоколаде.

Светлана Варламова:

я псих. я псих. я маленький пиздец.
влюблённая от пяток до макушки.

на крыше недостроенной психушки
билеты раздают в один конец
таким, как я, таким, как он, рискнувшим
наполнить звуком душу до краёв...
дагосподи, моё ли, не моё,
мне б только тихо посмотреть, послушать...

життя бентежне, что тут говорить,
теряешь прямо там же, где находишь.
смотреть и слушать, господи, всего лишь...
под пальцами натянутую нить...

нет, господи, хочу лишь одного:
лечь голосом на музыку его.

И по-прежнему поэты пишут о поэзии.

Марина Матвеева:

Я ненавижу поэзию. Это пыль.
Что еще бесполезнее может быть?
Влад Клен

Поэзия – не спасает.
Проверено. И не губит.
Она – полынья косая,
столетней старухи губы.

Ее целовать не станут
и за сто зеленых змиев.
Ее оттолкнут, как манну –
небесную анемию.

Будь ты гениальной в стельку,
но тот, кто тебе дороже
всех рифм, позовет в постель ту,
понятней кто и моложе.

Будь ты королевой звука,
чьи строки идут из уст во
уста, но любимый руку
предложит ногам и бюсту

какой-нибудь секретутки,
а может быть, проститарши.
Поэзия – это шутка
Создателя, это дар, жить

с которым сумеет разве
мужчина, и то не всякий.
Поэзия – это язва,
над коею должно плакать,

которую и на паперть
не вынесешь за копейку.
Поэзия – Римский Папа,
влюбившийся во еврейку –

абсурдна и невозможна,
болезненна и нелепа.
И все же нужна, как ножны
кинжалу, как окна склепу,

как чукче купальник… Ладно,
простим мы ее за это.
…Любимый, кури мне ладан,
люби во мне хоть поэта…

И по-прежнему пишут они обо всем, что проходит сквозь их души, обо всем, что их душит, обо всем, что дает жить, обо всем, что ведет к смерти.

Влад Клен.

когда с лица земли исчезну
как исчезает недосып
и не безумие
а бездна
укажет молча на весы
когда небесное светило
уже не сможет обогреть
и всё что билось
мнилось снилось
возьмёт нечаянная смерть
когда враги зарукоплещут
друзья руками разведут
в холодной полночи зловещей
не дай свечу мою задуть...

Вот такой получился маленький обзор.

Вывод один: поэты всегда остаются поэтами. Да, время, безусловно, оказывает свое влияние на них, но от этого они не становятся бездушнее, не перестают остро чувствовать. Поэтому все изыски постмодернизма – это лишь форма, но суть не меняется. Да, время отражается в стихах поэтов. Как же иначе? Но это не значит, что поэзия отрывается от своих корней. Отнюдь. Она дает новые ростки на старом корневище, для того, чтобы после прорости корнями для новой поэзии. Так было всегда. И, сомневаюсь, что это когда-нибудь изменится, покуда люди пользуются словом.