Не надо ни стихов, ни послесловия,
ни сноски в виде звёздочки с небес.
Спасать октябрь вином от малокровия,
не видеть, как слова теряют вес,

как солнце улыбается при случае,
как божьим одуванчиком глядит,
и медленно растрачивает лучики,
и скоро первым снегом облетит.

Тогда, зимой, остынувшее зарево
в глазах утонет искоркой сырой
и мы решим, что время разговаривать:
как золото менять на серебро.

Раскладывая прошлое по полочкам,
придут слова, захлопают дверьми -
не для того, чтоб ринуться на помощь к нам,
а до конца соломинку сломить.

Мой близкий друг, далёкий небожитель мой,
смотря сквозь линзу тамошних лексем,
ко мне ты обратишься уменьшительно,
но больше не ласкательно совсем.

Затем что свет, когда-то сердце плавивший,
внутри тебя всё тише, холодней, -
и вместо нужной буковки на клавишах
найдёшь скорее точку рядом с ней.

Так колеси от темени до темени,
от торжества к другому торжеству,
а я останусь - где-нибудь вне времени, -
неслышный, но живой по существу.

Своей порой, ни раннею, ни позднею,
тебе - цвести, а после - увядать.
А мне, теперь, когда под пылью звёздною
такая в мире тишь и благодать, -

сидеть впотьмах на стареньком диванчике,
поставленном для рифмы, как и ты,
и пить вино из жёлтых одуванчиков
у краешка великой пустоты.

Как ты там, ёжик, в английском тумане?
Что тебе снится, что греет зимой?
Сладок ли honey, хватает ли money?
Часто ли носит на heaven седьмой?

Как ты там, ёжик, рассказывай толком.
Твой медвежонок такой наркоман.
Руки тоскуют по тонким иголкам.
Сердце всё ноет от колотых ран.

Я тут собрал можжевеловых веток,
Чай заварил - только запах не тот.
Звёзды со мною молчат до рассвета.
Кто без тебя эти звёзды сочтёт?

Может быть, сердце забилось быстрее?
Или, по правде, you don't give a shit?
Скоро уже уголек мой истлеет,
Скоро услышишь, как лёд затрещит.

С кем говорю я? И есть ли ты вовсе?
Как безнадёжно вести диалог
С тем, кто в дорогу отправился в осень,
Память забыв положить в узелок.

Я ведь прошу только самую малость -
Чтобы исполнился светлый завет:
Если тебя на земле не осталось,
То и меня здесь ни капельки нет.

На минуту покинь стратосферу,
посмотри - прямо здесь и сейчас
это смертная память за веру
награждает бессмертием нас.

Воскресай и, немного помедля,
обо мне мимолётно съязви -
как легко возвращаться с похмелья
к недопитым истокам любви.

Облаков провожая отары,
как легко, мой языческий бог,
воплощенья твои, аватары
заучил я теперь назубок.

Ибо в каждой из этих овечек
то, что видишь в них именно ты.
Но, в закатные краски расцвечен,
всякий образ лишён чистоты.

И не взять грозового аккорда,
где твоя бы звучала душа -
только наша прощальная кода
всё звенит неизбывно в ушах.

Отрекаясь от помыслов прежних,
я стоял у закрытых дверей,
словно верящий истово грешник,
отлучённый от церкви твоей.

И тогда с высоты расстоянья
ты швырнула, как нищему, мне
золотые слова подаянья,
завещая меня тишине.

Тем верней откровение это
шансы встречи для нас умалит:
переписка без права ответа
так похожа на стоны молитв.

Не пугайся, заслышав мой окрик,
удели мне свою благодать:
не сочти запоздалый апокриф
за попытку тебя оправдать.

Этот ряд вариаций без темы -
ни благая, ни скорбная весть, -
а лишь знак примирения с теми,
кто мы будем, кем были и есть.

Всех, гонимых то страстью, то страхом
вдаль, грядущему дню на убой,
жизнь равняет с незначащим прахом
и с богами равняет любовь.

Понемногу становится проще
не надеяться, жить суетой,
знать, что тело твоё - только мощи
сочинённой когда-то святой.

Это значит: расколота церковь
и новейший придуман завет.
В небе тает, как дым фейерверков,
то, что, верили, - солнечный свет.

Только искры несутся вдогонку.
Но, к другому ступая огню,
фотографию, словно иконку,
я как прежде у сердца храню.

Карпэ диэм, тебе говорят, - это значит: лови,
это что-то про карпов, про светлую жизнь по любви -
мол, натянется леска, и счастье блеснет без надрыва.
Но река замерзает, и в полночь так тянет прилечь.
Наша песенка сыграна, к черту беззубая речь
уплывает, как рыба.

Только месяц над нами стоит - это значит: на той
стороне, за холодной, как вечные льды, чернотой,
есть мотив для тебя теребить серебристую струнку.

Посмотри же сюда, в эту воду, и просто заметь:
нет ни счастья, ни боли самой, а лишь время и смерть.

Рыбки воют на лунку.

Свободный вечер. Муха бродит по стеклу.
Шукает мумия звезду в канаве сточной.
Два фараона с нефертити на углу.
Не тьма, но сумерки египетские точно.

У нас в долине берегов не красит Нил,
но есть они - слова, растёкшиеся криво, -
непросыхающие лужицы чернил
и стихотворцы повсеместного разлива.

Здесь так удобрена земля, что босиком
не разгуляешься в тетрадном чистом поле.
Осталось медленно ворочать языком
в пустой квартире - о безумии и боли.

И я один соображаю на троих -
на забулдыгу, графомана и поэта.
Вот так рассудок и черкнёт последний штрих,
пока гутаришь сам с собою до рассвета.

Поэт, скажи, что наша жизнь теперь - икра, -
и, эту истину метнув свинье, бедняжке,
смотри, как пятятся под натиском пера
войска планеты, заигравшейся в пятнашки.

Обезоруживая голосом своим,
обеззараживая колотые раны,
ты говорил что каждый шип - неповторим,
что с каждым шагом ближе Рим и свет нирваны.

Но сколько стопы, строфы ни переставляй,
для нас другими прорисованы границы,
и, как ни строй на серых рифмах белый рай,
в них только память об ушедшем сохранится.

А это значит, что планету не сберечь.
Но, свежий воздух зачерпнув из тропосферы,
пой, неуклюжий демиург, толкая речь
вверх, за пределы букваря ненашей эры.

Впиши себя в пустую клеточку, пиши
о том, что, кажется - ничейная забота,
ведь этот голос ярче слышится в глуши
и в этих клетках начинается свобода.

А ты, не верующий в речь свою фома,
ищи спасение в отрадной аксиоме:
среди поэтов ты блаженный графоман
на плодородном без просвета чернозёме.

Ветер надувает пляжный зонт:
буря стороной не обошла.
Молнию сломав о горизонт,
мы с тобой расходимся - по швам.

Будущее нам сулило свет.
Море соль вдыхало в пресный ток.
Мелких волн отглаженный вельвет
нам напоминал теченье строк,

в каждой из которых - глубина
свежих чувств, не пылкости сырой.
Мы не смели первой жить до дна -
оттого смельчали до второй.

Значит, одевайся потеплей.
То есть, выше ворот, туже шарф.
Ибо ветер изо всех щелей
рвется в душу, память вороша.

Будто языком примерзаешь к ледышке -
все бледнее строки холодных стишат.
Сколько ни клепай погремушки-пустышки,
стрелки наших часиков подло спешат.

Занесло метелями эти страницы,
нечего на них теперь томно смотреть.
Все, что там отныне безмолвно хранится,
никаким зрачкам не прочесть уже впредь.

Если рвешься к солнышку, вытянув шею,
непременно выпишут голову с плеч.
Но сегодня в воздухе стало свежее,
тянет просто выпить, а после прилечь.

Пусть белеют рифмы, похожи на кости,
в склепе, обделенном горячей слезой, -
и пускай заходит по-прежнему в гости
муза твоя светлая с темной косой.

Что же, если писаны мы без таланта, -
для чего закапывать в землю талант? -
но зато блестит наподобье брильянта
твой отполированный небом атлант.

И по крайней мере расскажемся кратко,
так что, взгляда надолго не удержав,
маленькую жизнь допивай без остатка
с девушкой костлявою на брудершафт.

Все дороги ведут не в Рим - это так, приём,
блажь, метафора; но поэтам известны тропы,
по которым однажды мы навсегда придём:
оставляя под утро азии и европы,

пережаренную планету, сырую плоть,
мы вернемся в неплотно сбитую тропосферу, -
даже если сомнений в Бога не побороть,
это будущее несложно принять на веру.

Так, всей грудью вдыхая терпкий хмельной эфир,
на высотах, откуда каждой букашке виден
не один третьесортный рим, но напротив - мир,
где иные метаморфозы узрит Овидий,

мы прочтём, как любая жизнь - может быть, души
или только иголки в тёмном бору сосновом -
объявляет себя не криком среди глуши
и не взрывом, а лишь спокойным и ясным Словом.

Ты приходишь, февраль, и бегут неуклюже
как по нотам рассчитанный, сгорбленный Лужин
и почти что святой Валентинов.
Безнадежно расстроен болотищем черным,
заливается белый рояль обреченным
альтино.

Грузно валятся набок, подобно клошарам,
снеговые фигуры, сраженные жаром,
все яснее небесные своды.
Это хрусткая оттепель сквозь стекловату
тщится клетки наполнить своей сыроватой
свободой.

Низвергая застоя прибрежного бремя,
по снежинке, по капельке грязное время
оседает в весеннем бальзаме.
Никому не дано обнаружить загвоздку,
и противники пьют, глядя пьяными в доску
глазами.

Строй же в эту сумятицу, в эту нелепость,
самодержец ветров, нерушимую крепость
на неистовом снеге крепленом.
Защити свою твердь, чтоб, не став обелиском,
ртуть почтила бессмысленный подвиг твой низким
поклоном.

Королек, пешеход, на ладье, под конем ли,
я, как ты, настоящие дни экономлю
посреди черно-белого бреда.
Ибо с фланга доска - бесконечность в квадрате...

Только - вечно зеленым дается, приятель,
победа.

Я хочу однажды выйти из этой рамки -
только так, чтоб не лезть на стену, а сразу в дамки,
чтоб, шагнув за порог в толпу, ревущую оголтело,
сдать в Ломбардию душу, сдать, если можно, тело.

Волной подхватывая пилигрима,
время катится резво, гулко, неумолимо
и разбивается в брызги о голоса Ла Скалы -
вот на него и шипят бокалы.

С ночью, до края наполненной пино неро,
сливается галстук зелёного пионера,
и в аромате утреннего омлета -
подгорелое облако, солнце и амаретто.

Здесь прекрасно купаться в нынешнем, в настоящем.
Только порой нахлынет о нашем былом, пропащем:
в сердце тают Альпы, и слёзы картину брега
размывают, не замедляя бега.

Пятистопный ямб, дорогой пятистопный ямб,
я открыл тебя, словно в Индию путь Колумб,
я застрял в тебе, как в тромбоне корявый тромб,
потому глуховато плачет младенцем лимб.

В общем, чувствую, скоро всё полетит в трубу,
раздвоилось устье: ту би или прочь греби, -
и тогда-то решил я так обмануть судьбу:
чем тобой писать, буду лучше писать тебе.

И казалось недолго, нам теперь нипочём
танцевать на волнах, чернила сливать ручьём,
но застрявшему в ямбе румба не по плечам,
и подводная рифма стала мне палачом.

Это плаванье через чёрный холодный стих
в одиночестве закалило тлетворный дух, -
только где же ты, море белое строк пустых,
где бескрайний свободный Стикс? - и маяк потух.

Мой кораблик решился гнить - с головы, увы;
человек-амфибрахий дремлет среди листвы;
больше некому помогать, всюду рифы, рвы, -
и не выбраться и не выбраться и не вы...

Зачем ты одеваешься небраско,
царица перекошенных полей?
Напрасно жить. И умирать напрасно.
И на соплях не сваришь суперклей.

Всё это, к сожалению, не ново,
как отгудевший оттепель Хрущев.
И на сердце, кровившем так вишнёво,
следа не видно прошлых ран и швов.

"Не ешь поп-корн под скрипы телебасен
про мир без войн и прочью трескотню", -
так дубу отвечал когда-то ясень,
попсу в себе пресёкший на корню.

Не то, чтобы в рядах редели блоки,
не то, чтобы меня замучил страх, -
но мы теперь подкованы, как блохи,
и говорим на разных языках.

Когда своею царственною ножкой
ступала ты в тетрадные поля -
их чернозём - не мало и не множко -
был, может, плодородней, чем земля.

Но нынче перевёрнута страница.
Возведены в грядущее мосты.
А хочешь - золотая заграница
излишние поможет сбыть мечты.

Звездою путеводною макдональдс
сияет, пусть меняя "жо" на "мэ".
И славно знать, что более никто нас
не загоняет в рамки буриме.

Что все мы перешли на новый левел,
что больше ничего нам не извлечь
на этой почве - ни зерна, ни плевел.
Что ты обречена, родная речь.

А жизнь моя среди аллюзий грузных
наверно пролетит куда-то вниз,
оставив, как подбитый кукурузник,
лишь чёрный дым на белизне страниц.

И остаётся - править наши тексты,
надеясь, что в бессонной тьме зевак
твой новый бог - нисколько не ацтекский
пернатый змий - подаст мне верный злак.

Почти что допотопный свет свечи.
На дне замочной скважины ключи.
То мертвым ночь - согласно тишине,
то черным морем плещется в окне.

Пройдя в глазу расставленную сеть,
как тихий океан минует сельдь,
чернильная вода заветных слов
обычно составляет твой улов.

Они стекают в снежно-белый мрак
под кучевыми перьями бумаг,
из коих не сложилось журавля,
и реками врезаются в поля.

А истина в вине, твоей вине
тому, что мир наш, списанный вполне,
как будто сад забытый белых роз,
пародиями всех цветов оброс.

И, воду превращая как-то в спирт,
не жди, что кем-то будет он распит,
что шатких строчек винный перегар
проникнет сквозь любимый перикард.

Вода или вино - в них тот же ритм,
ведь рукопись не тонет, не горит,
а значит нам лишь только и дано -
вначале да, затем больное но.

Не все ль равно, ненужная деталь,
без трости ноль зачем так манит даль
и ожегов в ожогах страсти чьей
сыграет жар, не стоящий свечей.

Растратив бесконечность на нули,
мир пишет сам и дали, и дали,
для них, поскольку жизнь - всегда цейтнот,
не требуя ни дат, ни даже нот.

А лучшее, что можешь сделать ты -
забыть про свечи, перья и листы
и, выпалив рассвету "покажись",
ослепнуть, но увидеть эту жизнь.

*

Смотри: восходит солнце над строкой;
пускай заполнит радужный покой
твой глаз-алмаз во столько-то карат.
Смотри же, как легко слова горят.

золотого солнышка коронка,
дворовая девочка-дворянка,
за тебя, коленка-да-зеленка,
с небом воевала вся землянка

а теперь у маленького трупа
армия, нажравшаяся граппы,
смотрится необычайно глупо -
как король на именинах папы

что же, был же порох, был же вроде,
был запал и встали все к орудью -
даже ты, дитя, - не по погоде
наизнанку вывернутой грудью

но не стал последний довод веским:
огонечек захлебнулся воском;
гордости продрогшей больше не с кем,
не к кому - на поезде каносском

*

так не слышно плач в победном гимне,
так любовь неощутимо гибнет,
так, обняв, потом опустят руки -
не от ран сердечных, а от скуки.

Слепая глушь. Что твой запретный плод,
легли снежинки стопками без граней,
в желе сгустился яблочный компот
на черный день закатанных желаний.

Их помнит только вечный лед витрин -
и взгляд, едва скользнув по глади зыбкой,
узрит чешуйки золота внутри -
наследство, нам оставленное рыбкой.

Но темнота становится длинней,
над горизонтом поднят серый ворот -
роняет пену убеленных дней
под Новый год раскупоренный город.

И каждый пузырек здесь превращен
по воле обезглавленной селедки,
укутавшейся на столе плащом,
в пузырь, со вздохом пущенный с подлодки.

Всё громче безголосие вокруг,
и от износу, кажется, лоснится
в холодных окнах отраженный звук, -
и наглухо застеклены глазницы.

Ты говоришь, что это ерунда,
душа моя за льдистой пеленою, -
а я бегу, заброшенный, туда,
где брызжется веселье разливное.

Так, перейдя застывший водоем,
уже напрасно ищут воду звери -
и мне в соленом зеркале твоем
ни утонуть, ни растворить безверье.

Под Новый год. Уходят поезда,
веселое кочующее племя;
вода не убегает от моста;
но водка - быстротечна, будто время.

Езжает на метро, чьей кутерьмы
хватило бы на оба ваших тома,
к пирующим во времена чумы
уснувший посреди армагеддона.

И он мечтал однажды бросить пить,
роман затеять с чистого форзаца
и снежной бабе сердце растопить...
...но к ромовой - удобней подлизаться.

Не так ли ты и я, и ты, и он -
хотели бы, но ничего не вышло -
хотели быть, но - вот, остыл перрон,
и голос, чтоб окликнуть, время выжгло.

Приблизительно так. Самым ранним из утр,
где ни ми петушиного храпа, ни ме,
воплощается карма языческих сутр,
пробуждается будда в египетской тьме.

Всходит солнце и бьется изжогой в кадык.
И совсем непонятно, спросонья куда,
заплетаясь Днепром, затекает язык,
ибо черная выпита ночью вода.

Спутав карты в широком своем рукаве,
зная только один бесконечный маршрут,
ты плывешь мимо парка в горелой листве
и крестов на окошках, где помнят, не ждут.

Наши дни, индевея, не катятся вспять.
Но, всегда незаметно и будто бы вдруг,
всколыхнув над макушкою водную гладь,
замыкается поздний спасительный круг.

Настоящее пьешь, как настойку, дружок,
на безумии, вере, вранье и тоске.
Сердце нежностью топит снежок-порошок,
чтобы с болью занюханной плыть налегке.

И так хочется выждать подводку битлов
на большой остановке белесой зимы,
взять себя за рога, досказав пару слов,
и без лишнего ноя куда-нибудь смыть.

Но на каждый ковчег, как на кесаря Брут,
есть свой Стикс, перекрытый плотиной, и зрак,
сколько ты ни заплатишь седому бобру,
не шмыгнет по ту сторону вечного мрзла...

...Чей-то дом занимает в мозгу акростих,
магистраль поставляет венками сонет.
Еле слышно в глубоких морях городских
одинокая соль оседает на дне.

Все поэты - бухари, не пахари.
Потому-то мне отчасти похеру,
что за семена у сердца, паха ли,
хороши ли для посева, плохи ли.

20 лет бредовых странствий дебрями
никого не научили доброму.
И какого моисея "где, бля, мы?"
вопрошать и вскрикивать "а чтоб ему".

Вот такая, братушки, авария.
Звезды к рождеству всей белой сворою
указуют прямо на Кальварию,
не обременяя лишней форою.

Здесь, конечно, виновата облачность,
небо перекрывшая нам яблочность.
Кругозор в боках зажал, как обруч, нас,
точно в гулкой бочке, и она прочна.

В темени всемирной диогены мы,
но при свете схожи больше с гуннами.
Если плачем (так уж вышли генами) -
крокодильими слезами скудными.

Все пройдет, загадочная родинка, -
только не скури случайно ладанки:
главное поверить, дальше вроде как
ради нас прогнутся даже радуги.

Ну же, бесаме, плутовка, бестия!
Я твоей бастильи не боюсь теперь.
Горько мне с тобой - да только без тебя
ленинские лишь лобзал я бюсты бы.

Откровенно
открывая вены
у деревьев в парке на руках
входит осень и
обыкновенно
сеет разоренье
скоро крах-

мал продрогший ясень
в серой рясе
гаснущего ливня
разведет
чтобы в снежном замерли окрасе
все мосты
над зеркалами вод

холод
грубый
ветер дышит в трубы
поднимаясь над распадом
пар
свод небесный в облачные шубы
облачает
словно в дым сигар

выкурен октябрь
абракадабра
мертвых несгораемых листов
на гробы
гербарий ли
так храбро
отдается рукопись лесов

стынет осень
для неё несносен
старый ясень
к свадьбе золотой
накрахмаливший
себя до дёсен
точно как зеленый
молодой

и она бросает
в эту замять
своего любовника
за грань
горизонта
отступая в память
оставляет
надрывать гортань

загибаться
на ветру
сквозь пальцы
кольцами наращивать кастет
до тех пор
пока не треснет панцырь
туч
и с высоты не хлынет свет

разум прояснится
поясница
разогнется после злой зимы
и душа ещё воспламенится
только почему
не можем
мы

временами
ясеню внимая
чтобы до конца простить
суметь
выкорчевать боль воспоминаний
лишь на миг
приняв на сердце
смерть.

Ну здравствуй! В позолоте небывалой
для здешних откровенно ржавых мест,
ты возвратилась. Да свершится месть,
прольется вражья кровь - а мне бы в алой

листве топить, что лето напевало,
затаптывать на дно сомнений смесь -
их в истину сбродив для новых месс
запойных, где - сам тонешь, как ни плавай.

Пускай ничто тебя не устрашит
и солнца ощетинившийся щит
легко пробьёт клинок твой журавлиный.

Пусть падает по капле темнота
на выщипанный хвост любви павлиний, -
но ржавчине не съесть её креста.

Кровь густела под облаками,
и светило, сбегая в тыл,
отражалось в пустом бокале,
вполовину умерив пыл.

Я собрал с комарами вече
и спросил, задавив смешок,
что нам стоит в такой вот вечер
написать о тебе стишок.

Потому что горишь, рыдаешь
в одиночку, с другими тих:
строчки льются рекой тогда лишь,
когда некому выпеть их.

Это горький и лучший опыт,
претворивший в чернила кровь,
но тебе так легко прихлопнуть
насекомое, хмуря бровь.

Только нынче пищать не станем
ради красок закатных сцен:
мы отвесили эту дань им,
чтоб с отвесных не прыгать стен.

Все, что было тобой согрето,
быстро тает, и я - топлюсь.
Не совпали дебют и кредо -
как на минус бесплодный плюс.

Если хочешь - танцуй и празднуй
каждый вечер, а я устал.
Что прикладывать понапрасну -
рану к ране, уста к устам.

Остается молчать и верить
в панацею бегущих лет
да на счастье твое о двери
бить бокалы тебе же вслед -

чтобы жизни твоей касаться
без опаски и без тоски
и спокойно смотреть, как солнце
разлетается на куски.

Они прошли, как между двух страниц -
Когда одна, оконченная, вниз
Смотря звездою, ищет продолженья,
Пока другая, в снег облачена,
Глядится в ту, которая черна, -
И встали посредине предложенья -

Мария и Иосиф. Просто две
Поспешных точки, будучи в родстве
С пустыней, окружавшей их, и горней,
Они пришли в пустыню на постой.
Но жизнь и свет порой упрямы столь,
Что и в сырой пещере пустят корни.

И ночь стояла, как оглушена.
Была такою ветхой тишина,
Что звук один, касанье, крик младенца -
Лишь выдох - и уже не съединить
Внезапно разорвавшуюся нить.
...И некуда от звука было деться.

Так, заставляя позабыть вчера
И "ч" в нём убелив, острей пера,
Луч звёздный зачеркнул в строке о Сыне,
Что Он убог, и там же - ноту "до"
В их горькой доле - буквы после чтоб
Сложили чудо посреди пустыни.

И, верно, зная, что не нужен ключ,
Порог пересекая, падал луч,
Дабы звезда увидела воочью,
Как точки две, скрепив руками связь,
Над светлым этим пятнышком склонясь,
Пришли к надежде, то есть - к многоточью.

И, как благая весть, валился снег
На головы домов, на их ночлег.
Все засыпали. Пламя меркло, меркло...
Лишь над младенцем, схоже с запятой,
Вился дымок - как будто Дух Святой
Снимал для золотого нимба мерку.

Когда, забухав в тридцать первое декабря,
Начнёт самогонку из Инь её Ян варить,
Придёт Дед Мороз и промолвит мне: "Детка, бля,
Ты столько добра натворил, что пора валить.

Как снег; или дым от огня, что давно потух.
Взлетим выше солнца, орлом к небесам, как цент!
Терять-то здесь нечего, кроме лишь истин двух:
Вся жизнь - самогон, только смысл её - абсент.

Вставай, собирайся, манатки - ко мне в мешок.
Сходи на дорожку в сортир, чтоб оставить след.
И, как бы спасаясь от заворота кишок,
Пространство нам даст отовсюду зелёный свет!

Не бойся на серый асфальт раскидать мозги:
Разбавленные то водой, то (в любви) соплёй,
Текучие мысли - что краски, но их мазки
Глазами квадратными мир разглядеть слепой.

Поехали, детка! Залей-ка мне полный бак!
Поехали! К чёрту от улиц и лиц тупиц!
А что до подарка, так вот тебе мой колпак:
От белых осадков (вернее - оседлых птиц)".

И тут мы умчимся - на санках, на всех парах!
И ветер подхватит мелодии наших туш!
И всё будет просто, как тот, из-за стенки, "ах!" -
Меня согревавший, бывало, в период стуж.

А жизнь потечёт, как текла она прежде, вниз.
На головы все возвращая себе права,
Нагрянет весна, и, под стать ей, не зная виз,
Зелёным на белом проступит кругом - трава.

Сходи на балкон, закури, на помощь
всё небо призвав, и смотри в него,
пока твой маяк поглотит не полночь,
а просто её два О.

По самое горло наполнен верой,
надеждой и чем-то ещё теплей,
молчи что есть мочи - меж трупосферой
и солнцем, как овцы, блей.

Из реплик твоих уцелела та лишь,
которой сказать не успел артист,
и лучше, пожалуй, уже не станешь,
хоть тысячу лет вертись.

Смотри в небеса, как со дна колодца,
и смело маяк погаси плевком,
и тихое облачко ввысь взовьётся,
чтоб плакать там ни о ком.

И может, когда-то, на свете целом
одна твою тайную быль храня,
звезда в синем небе моргнёт всем телом
от дыма, пусть без огня.

Домик на улице Млечной,
Там, над Молочной рекою,
Я присмотрел. Там есть остров,
Словно бы из киселя.
Это не то чтоб колечко
Стало тесно городское
Для безымянного - просто
Кличет родная земля.

Просто так хочется личной -
Личной - безличной вернее -
Жизнью пожить - пусть не вечной,
Но безусловно своей.
Слышишь ответный ли клич мой,
Солнечный остров, бледнея
В окнах на улице Млечной,
Прячась от злых январей?

Там - всё навеки едино:
"Ясно", "смеркает", "светает" -
Вместе, как в радуге спектр
Или как, скажем, в борще.
Личности, лица, личины -
Всё, чего здесь так хватает -
Право, не стоят респекта
Ни моего, ни вообще.

Здесь, где сребристые гвозди
В землю гроза забивает,
Мы - точно силой майора
Сгорбленный строй рядовых.
Там - и минутные гости
Слёзы свои забывают:
Так и возносится море -
В каплях уже дождевых.

После прогулки по водам,
После купания в речке
Будет так странно - вернуться
И не застать никого
В доме, откуда все родом,
В доме на улице Млечной
Лечь - и уже не проснуться
Ради лица твоего.

Так, раскрываясь, даруют жемчуг
Раковины - что-то губы шепчут,
В танце сливаясь в одном адажио,
Виво, виваче... - за что отдашь его? -
Этот безудержный дикий вальс,
Вечный, как два-три-раз.

Так половинки (казалось, дольки
Лишь единицы) - по правде только
Пара нулей - неделимых, суммою
Равных полуночному безумию,
И бесконечность сложивших вдруг
С помощью губ и рук.

Танец над пропастью неба синей -
Той, что так сладко нас в ноябре манит -
О па-де-де неуклюжих душ!
И - круазе параллельных линий,
Па-де-сизо на простынке времени,
Искрами среди стуж.

Словно ты зодчий из Вавилона,
Выкидыш ранний земного лона,
Слово забудешь для всех единое,
Ибо для вас своя гильотина и
Ночью слепой и при свете дня
Речь - языки огня.

Сохнешь, и рёбра идут на хворост.
Мысли бегут, позабыв про хворость,
Прочь от огревшей их инквизиции.
Видно, недолго с огнём возиться им.
Сердце, нужна ли тебе, ответь,
Эта охота [на] ведьм?

Сердце согреет - увы, сгорая, -
Сердце. Но если из дома змиева
Выйдешь с любовью живой вдвоём
И среди пепла земного рая
Сердце, как птицу, найдёшь - возьми его:
Это теперь твоё.

Ю.С.

Я отпускал, и они не лопались,
К небу, как мыльные пузыри,
Прочь улетая, в свой мегалополис -
В рай, осаждённый огнём зари.

Только одна оставалась - робкая,
Эта надежда иных сильней.
Так шоколадных конфет коробку я
Вскрыл, помня горечь одну о ней.

Так узнают, что таила зыбь лица:
Меряя ночь, что стопа - квартал,
Пульсом сквозь устье клепсидры сыплется
Горькая, сладкая клюква рта.

Так признаются в своём бессилии
Душу любимую перепеть -
Точно мятежник, у врат Бастилии
Вдруг предпочёвший свободе плеть;

Солнечным дням - ночи боли градовой,
Ясному небу - дожди взахлёб.
Так коронует надежду радуга
Высшей из всех поднебесных проб.

Ты сам себе и буря и маяк:
До неба встав, он не развеял мрак,
В звезду упёршись, не достиг нирваны.
Когда-нибудь нам всем рога пришьют.
Река любви покинет свой маршрут
И перельёт за край горячей ванны.

Как будто в страшном сне, увидишь ты:
Косичкой заплетя свои хвосты,
Две красных рыбы плещутся поодаль.
И не изменишь больше ничего.
Поскольку некому. Склоня чело,
Вдыхай тогда цветов гниющих одурь.

Теченье дней не даст уйти на дно.
Ты к берегу пробьёшься всё равно,
Прибьёшься и забьёшь, но не забудешь.
Весна придёт и понесёт стихи -
О буйстве чувств и ярости стихий
Напишешь и напьёшься... Все мы люди ж.

За малым исключеньем. Но молве
Тебя не слить: в твоей-то голове
Мозгов не меньше, чем орехов в натсе.
Ты пой и пей, смиряя кровь и нрав.
Пускай, на слёзы город обокрав,
Садится солнце суток на пятнадцать.

Потом проснись. Встань под холодный душ,
Смывай прикосновенья жарких душ.
И кран закрой. И вытри всё до капли.
Допей бессмертной истины вино:
Вступать умей не в каждое говно -
На лишь тебе назначенные грабли.

А если не получится - не ссы,
Есть время, водка есть, а сам ты сыт.
Взгляни в окно: там свиньи мечут бисер;
И, бредом удобряя грядки строф,
Бредёт-грядёт наряженный пестро
С сырых небес художественный высер.

Видно, не спать сегодня,
светлый, заветный друг.
Время, как земноводное,
выскользнуло из рук:

в каждой слезе о прожитом
бьётся о сушь вина.
Мир, где всего дороже - ты,
залпом бы и - до дна.

Красное - словно треплются
по ветру паруса.
Только надежда теплится,
даже когда гроза

выжжет глазницы морю
чистою нотой соль:
брег твоих губ умою
сладким вином, Ассоль.

Ю.С.


А что ты хочешь?.. Осень, потом зима.. (и я не только про погоду)
N.

Настане той день - зберу я у віхоть солому пісень, позичу десь сили, щоб тії слова за живе вас вкусили...
Бумбокс.



Руки рябины в парке в крови по локоть.
Клён околел, привычно коньки забросив.
Хочется солнца или хоть так поплакать,
Вымыть из сердца соли калёной проседь.

Утро придёт, а может, и день настанет.
Но навсегда - лишь песня закатов лисья.
Видишь: на самом дне чашки жизни стынет
Осень моя, чернеют чаинки-листья.

С бледных небес, как пулей, грачом прошитых,
Час под прикрытьем первого снега валит
Светлым десантом влага на парашютах.
Знать, серебро в обоймах. Ну что же, vale,

То есть, вали, моё золотое племя,
Эта война - последняя. Скажем дружно,
На Христофоров, если за ними пламя
К нам по пятам не рвётся, пенять не нужно.

Странных племён так много ушло без смысла
(Майя, июля, августа), я - останусь.
Ибо всему есть время и часто - место.
Ибо январь - воистину честный Янус.

Знаешь, родная, мы ведь ничем не лучше
Скованной льдами парочки динозавров...
Ах, дорогая, что ты, не плачь, не плачь же -
Только суметь поверить бы в наше завтра...

...Солнце плывёт разгаданною ромашкой,
Утро встречает заспанных новосельцев...
Может, когда-то здесь, на снегу бумажном,
Кровью рябин распишется наше сердце.


2009

Ю.С.


Восстав из ада, позабыв о рае,
Земной покой ломая или строя,
Я счастлив, что живу и умираю,
Что в памяти моей - пчелином рое -
Ещё жужжит одна тоска о малом
Ребёнке милом, тыча в сердце жалом.

Я горд, что в сердце том крест-накрест клинья
На кладбище, где правит оживленье;
Что там, внутри, под горькою полынью,
Гниение, горение и тленье
Не тронут никогда моих кумиров,
Не сотворённых мной - мне данных Миром.

Я не жалею - так, немного грустно:
Я пил любовь, но пел чужие песни
И, солью захламивши жизни русло,
Её оставил безнадёжно пресной,
Надежды жажду утолил слезами -
И в море не ходил под парусами.

Свою печаль и радость подытожив,
Стою. Гляжу, как дождик неуклюжий
Идёт. Но и ему в итоге тоже
Со стёкол, с крыш, с ресниц твоих, из лужи
Уйти обычно некуда, лишь кроме
Как в землю, век заканчивая в коме.

Мы оба с ним безадресны. И оба
Несовместимы с солнцем, хоть и слепо
Стремимся к свету - радуге под нёбо...
И разница лишь в том, что, выпав с неба,
Один вспорхнёт назад - бескрылой птицей;
Другой - крыла сложив, не возвратится.



2009

Смотри, моя печаль: останки вечера
Стервятник-месяц пробует на зуб.
Ты рыбка, а не пташка, - только певчая.
Аквариум - весь мир. Как жаль: он куб.

А значит, все ожоги - третьей степени,
От солнца ли, от пламени, от слёз...
Четыре стенки - наглухо залеплены
Толпой, листвою, дымом, сотней вёрст.

Всё в никуда... Из ниоткуда... Милая!
Что физика? К чертям! Здесь только есть
Надежды - им и вечность... Ну и лилии...
(Какой-то бог назвал их в Вашу честь.)

За счастье, невесомое во времени,
Так просто усмирившее весы;
За кесарево на глазах, беременных
Коктейлем боли, соли и росы;

За глупенькое радостное сборище
Воспоминаний, снов, надежд и проч.;
За всё, что не пускает до сих пор еще
Меня в пустую, истинную ночь;

За душу, покатившуюся кубарем
В мечту, как в пропасть, - выпить и пропасть;
За всё, что говорили очи, губы ли,
За каждый миг, который смог украсть, -

Благодарю тебя! - и наш аквариум...
Немыслима, отчаянно светла...
Плыви! Забудь о сердце, пережаренном
На вертеле у солнца...

Твой дотла.

Тёплыми ладошками
Сердце - кверху ножками
Бросила, как Божию коровку.
Солнышком влекомое,
Плачет насекомое,
На колени уронив головку.

Помнишь? - этой осенью
С бабьелетьей проседью
Бросила на пыльный подоконник.
А в окне - надкушенный,
Ливнями притушенный
Кисло-сладкий солнышка лимонник.

Но зимою - холодно,
Ветрено и голодно,
И в оконце не приходит солнце.
Лишь кривые линии
Чертят зимы инеем
В синее стекло - на сердца донце.

Ты - кормила крошками,
Гладила ладошками,
На ночь целовала, нежно-нежно...
Пела незнакомому
Сердцу насекомому
Колыбельную так безмятежно...

В вязаные шапочки,
В крошечные тапочки
Честно весь декабрь его рядила.
Мало было солнышка -
И однажды горлышко
Божия коровка простудила.

Поросята хрюкают,
А коровы мукают.
А коровка Божья - только плачет.
Ты жалела, милая,
А она, унылая, -
Всё ревёт, свернувшися в калачик.

Так всю зиму грозную,
Страшную, беззвёздную
Вы с коровкой жили и тужили...
Но весной далёкою
Солнышко высокое
В небе словно заново родили.

Тёплыми ладошками
Сердце - книзу ножками
Бросило оно в былую небыль.
Напоило молотым
Днём, залитым золотом,
И шепнуло: "Прилетай на небо".

Солнечные зайчики
Протянули пальчики
К самому окну из ниоткуда.
И тогда с коровкою
Глупой и неловкою,
Вероятно, приключилось чудо.

Крылышки заправила,
Язычок расправила,
Глянула с твоей руки в оконце...
И сказала: "Что же я
За коровка Божия,
Если брошу здесь живое солнце?"


2008

Время – улитка, а завтра грядущее –
Где-то меж бабочкою и личинкою.
Месяц рисует кофейною гущею
Ночь вездесущую, небо с горчинкою.

Дом: очи чёрные, вечностеклянные -
Вечноквадратные бредни Малевича.
Левые - трезвые, правые - пьяные.
Сто лет как высохли слёзы их девичьи.

Шепчут беззвучно, что всё уже вылито,
Комнаты, вскрытые скальпелем памяти.
Рыбок души моей мелкой учили там
Пенью, а вышло - одной только грамоте.

Траурный месяц под чёрною шубою,
Чёрный берет приподняв, с неба пялится.
Дом улыбается пастью беззубою -
Словно родная пещера мне скалится.

Знаю: с её саблезубыми тиграми
Я породнился давно. (Окна крестятся.)
Боль и надежду из сердца не выгромить.
(Тычет мне в ноги язык злая лестница.)

Лезу зачем-то сквозь глотку Везувия,
Полуживой, но пока не прожёванный.
Глупость? Конечно. Но сказки безумия
Слаще, чем ясностью день нарисованный.

Двери. Звонок. Тишина – полумёртвая.
И кроманьонец, такой опечаленный:
- Ну.
- Это, кажется… двадцать четвёртая?
- Ну.
- А…
- Она? С киммерийцем отчалила.

"Революция без танцев ничего не стоит" © "V for Vendetta".

Ю.С.



Грязный,
Хромой,
Небритый,
Прошлого с вечным помесь,
Спит горизонт,
Укрытый
Сизой грозой по пояс.

Но только миг -
И слышно,
Снова ревёт от злости,
Чьи-то врата
Во вышних
Бьёт
Золочёной тростью.

Солнце плывёт,
Что рыба
В море, где рифы молний.
Прыгну туда
С обрыва -
Станет тогда
Тепло мне.

Только не плачь,
Родная,
Только не жди
Напрасно.
Сердце, гори,
Роняя
Капельки краски красной -

В море, где души
Танго,
Томно дыша,
Танцуют...
Сладко,
Так сладко
Там, где
Слёзы дожди тасуют...

Карта не в масть.
Не к месту
Крестиком вышит запад.
День,
Отслуживший мессу,
Выпьет
Закат мой
Залпом.

Солнце палит,
Что крейсер.
Шепчет:
Пора брать Зимний.
Грейся теперь,
Не грейся -
Свет упустил,
Разиня.

Но получил награду -
Выжал из сердца,
Выжил -
И среди сотни радуг
Вижу твою.
Я вижу.


2009

T.S.


По спальне порхает Солнце. Но он - храпит.
Сегодня она колибри, а завтра - коршун.
Но, только сменив размер, не сменить орбит -
Хоть лучики-слёзы с каждым витком всё горше.

Он любит шуршанье мёртвых морей листвы
Сильней, чем послушный шелест её порханий.
Его оправданье: "Все мы, милок, черствы..."
Она ему верит и кличет упрямо "honey".

Ты скажешь: на кой ей этот ледовый жлоб,
Похожий скорей на айсберг, чем на комету?
Пусть время и лечит - сколько оно ни шло б,
Способно лишь мерять градус вдогонку свету.

Но, даже заброшен, вакуум столь горяч,
Что воют термодинамики, шкаля рожи.
Она не забудет. И, как ни старайся врач,
Он всё-таки будет в статусе "Мой хороший".

Ей носят на завтрак звёзды, а Млечный Путь
Поит белым соком из чёрной кастрюльки неба.
Но ей нету блюда вкуснее и - правда, жуть? -
Насущнее чёрствой корки живого хлеба.

Но что ж! Таковы законы житейских зол!
Пока ты не стал золой, золоти весь космос!
Дерзай растопить Антарктику - коль обрёл
Какую-то параллельную жизни плоскость.



2009

Мне всегда остаётся только шершавый ливень,
Хирургически точно бьющий с часами вровень, -
Словно доктор, который больше не верит в шутки,
С перекошенным серым фейсом, не спавший сутки.

До стекла снизойдя взамен облаков картона,
Он выписывал мне рецепты, но - как об стену,
Потому что в них только йод и сплошной икс-игрек.
И никто не услышит мой одичалый выкрик.

Вечный дождь (если он, конечно, не станет градом)
Совершает обход - по судьбам и огородам.
И не он виноват, что где-то растёт капуста,
А у вас - только хрен: он всюду харкает густо.

Иногда он, как доктор Время Венере руки,
Оббивает моей чувствительности пороги.
А порой - упраздняет ноги больным невеждам,
Не умевшим своё знать место, т.е. надеждам.

Здравствуй, дождь! Ампутируй, что ли, меня сегодня.
Одним махом закончи эти пустые бредни.
И умой с лица Времени, словно дурную моду,
Настоящее с прошлым будущему в угоду.



2009