…Для него были возможны различные формы
                соития, и некоторые из этих форм…
                отсутствием контакта между двумя
                действующими лицами невольно приводили
                на память те цветы, что оплодотворяются
                в саду пыльцой соседних цветов, с которыми
                они никогда не соприкоснутся.
               
                Марсель Пруст «Содом и Гоморра»



Богдановский быстро шёл по перрону вдоль недавно поданного на платформу состава «Одесса — Киев» («нумерация — от головы поезда!») в поисках седьмого вагона. Он буквально сбежал с обязательного фуршета по случаю завершения работы международной конференции «Микробиология: вчера, сегодня и завтра», потому прибыл на вокзал уже впритык.
Наконец-то, родной (седьмой!) вагон, полная проводница, всматривающаяся близорукими глазами в размытый в свете тусклых вокзальных фонарей билет… Слава Богу, успел!

Богдановский вошёл в купе, кратко, чисто формально поздоровался и забросил дорожную сумку на свою верхнюю полку.
На нижних, уже застеленных влажным бельём, друг против друга сидели двое попутчиков: он и она (вторая верхняя полка оставалась вакантной).
Мужчине, несмотря на юношескую худощавость и короткий (почти под ноль) ёжик, было, видимо, хорошо за шестьдесят. Он, уже успев переодеться в спортивный костюм, читал электронную книгу, поглядывая на часы.
О женщине трудно было что-то сказать особенное. Лет тридцати, светлые прямые волосы были тщательно зачёсаны, буквально зализаны, назад, открывая большелобое безбровое (как на полотнах Вермеера) лицо. Она зябко ёжилась, стягивая полы белого махрового халата на длинной, сияющей резкой белизной ноге (как-никак начало сентября, жемчужина у моря, все вокруг, даже командировочные, чуть подшоколаденные загаром). Женщина равнодушно смотрела в окно, изредка поднося к чуть приоткрытым губам прозрачное горлышко минеральной воды.
Как всё-таки сейчас хорошо, всё по-другому, думал Богдановский, легко забираясь на верхнюю полку. Это раньше надо было часами сидеть, выслушивать и самому исповедоваться перед чужими, абсолютно тебе не нужными людьми, которых ты никогда не увидишь, а если даже и увидишь, то не узнаешь или сделаешь вид, что не узнаёшь…
Тем более сегодня — ну, какие могут быть разговоры? День был расписан буквально по минутам. Прибытие поезда — такси — устройство в гостинице — душ — кофе с булкой в гостиничном ресторане — микроавтобус (слава Богу, уже бесплатно — как участнику конференции) — регистрация в холле Института микробиологии — краткое общение с коллегами («О, привет, рад тебя видеть!» — «Ну, где же ещё можно встретиться?») — пятнадцатиминутное выступление с докладом (в принципе уложился в десять, но ответы на вопросы — и это здорово! — растянулись на час). Затем работа (скорее, её имитация) в секции.
Богдановский даже успел прошвырнуться по магазинам, купить жене в подарок зелёный кофе для похудения, смотаться на городской пляж и сделать обязательных сто гребков вперёд, несмотря на плюс семнадцать и лёгкий шторм…
Наконец, вышеупомянутый фуршет и всё, финиш! Вполне заслуженное отдохновение под тихое свечение с детства до боли родного фиолетового светильника и мерный ритм, отдалённо напоминающий вязкую пульсацию композиций Мишеля Крету, бьющихся о шпалы колёс.

Попытка быстро заснуть с ходу не удалась. В голове проносились отрывки собственного доклада, наиболее удачные ответы на вопросы въедливых коллег, шум пенящейся упругой и весьма бодрящей волны…
Попутчики не мешали. Тихонько попив чаю, мирно улеглись по своим нижним полкам.
Верхняя всё-таки лучше, думалось Богдановскому, не так душно, к тому же ты как-то обособлен, пребываешь что ли в своём уютном мирке.
Богдановский уже было засыпал, ворочаясь с боку на бок на узком жёстком прямоугольнике, когда до него донеслись вкрадчивые, осторожные слова мужчины. Показалось несколько странным, что незнакомые люди, не проронившие вечером ни единого слова между собой, вот так запросто общаются ночью.
Богдановский приоткрыл глаза и прислушался.
Мужчина сидел в ногах лежащей на полке напротив женщины и что-то говорил, точнее, просил её.
Богдановский, прикрыв глаза, притворился спящим и весь обратился в слух. Если не спится, сыронизировал он, то хоть какое-то таинственное представление наклёвывается.
— Я вас очень прошу, — робко прошептал мужчина.
— Ну, хорошо, — ответила женщина. — Но уговор: только смотреть. Без рук!
— Да-да, конечно, — закивал головой просящий.
— А если сосед с верхней полки увидит? — игриво засомневалась попутчица.
— Он же дрыхнет без задних! — горячо убеждал её полуночный собеседник.
— Тогда отвернитесь.
Мужчина низко опустил голову и закрыл лицо ладонями.
Она быстро откинула простыню и… Богдановский буквально обомлел. В периодических вспышках света за окном было видно, что женщина в одних тоненьких белых трусиках. Она чуть привстала, скользнув взглядом по лицу Богдановского, и легко освободилась от единственного предмета одежды.
— Готово, — тихо сказала она.
Мужчина поднял голову и медленно произнёс: «Божественно!»
И действительно, Богдановский был поражён удивительным преображением обыкновенной (да, милой, приятной, но не более того) женщины в Женщину, от которой мощной всё сметающей на своём пути волной исходили флюиды того, что Богдановскому, несмотря на уже более сорока прожитых лет, было неведомо.

В принципе, женщины особо никогда его и не волновали. И он их, кажется, тоже. Женился он рано на своей однокурснице, скорее, по дружбе и общему, так сказать, вектору деятельности. Детей, к сожалению, не было. Зато можно было полностью окунуться в научную деятельность. Оба успешно защитили диссертации и потихоньку светились уже на международном уровне. Пока, правда, в пределах Одессы. Но, согласитесь, сорок лет для учёного — это по нынешним меркам возраст просто смешной.
Богдановский был весь, как говорят, в материале, и поэтому по сторонам особо не глядел. Пару раз, правда, он зафиксировал неуверенные попытки перейти грань служебных отношений со стороны юных аспиранток. Но, отдадим должное, был начеку. Во-первых, слишком узкий круг — все друг друга знают (как у врачей, чиновников, музыкантов). А во-вторых, будучи биологом (а по гороскопу и девой), Богдановский, насмотревшись в чудовищно увеличивающие всё сущее микроскопы на мириады микроорганизмов, с почти патологическим отвращением представлял себе все эти бактерии, мокроты, миазмы…

А вот в данные минуты, прямо сейчас, близко, буквально перед глазами происходило то, что Богдановскому было неведомо доселе.
— И всё-таки, хотите прикоснуться? — спросила женщина.
Потом властно взяла будто пребывающего в гипнотическом сне мужчину за руку и стала водить ею по крупным вытянутым вперёд соскам, плоскому животу и безволосому лобку, напоминающему лимон с вырезанной в нём долькой. При этом она уже открыто, даже задиристо поглядывала на Богдановского, напрочь забывшего о своей спящей легенде.
Так продолжалось бесконечно долго. Наконец, женщина резко прижала руку мужчины к тающей в темноте вожделенной прорези и долго-долго её не отпускала, всем телом по-кошачьи выгибаясь и глядя на Богдановского немигающими, будто застывшими глазами. Вдруг она резко вздохнула, судорожно глотая воздух, и сразу как-то обмякла, растеклась, умиротворилась.
— А теперь ваша очередь, раздевайтесь! — строго приказала она мужчине, резко сев на середину своей полки лицом к Богдановскому, кокетливо прижав к щеке вспыхивающее электрическим светом колено.
— Вы знаете, у меня, наверное, ничего не получится, — начал было неуверенным тоном мужчина, но его тут же перебили:
— Живо, и никаких разговоров!
Он на какой-то миг исчез из поля зрения Богдановского, видимо, складывая свои вещи на полке, расположенной под, так сказать, гнездом микробиолога.
Наконец, Богдановский увидел сутулую спину и сухие ягодицы на удивление по-юношески стройного попутчика.
Женщина улыбнулась и нежно провела ладонью сверху вниз вдоль маленького фосфоресцирующего бледным сиянием члена, слегка качнувшегося под прикосновением инородного тела слабым ландышем при лёгком дуновении ветерка.
Она, глядя Богдановскому прямо в глаза, стала ловить и выпускать, словно играя или дразня, и снова ловить медленно набухающую головку своими чуть приоткрытыми губами. Затем хищно захватила всё, и Богдановский увидел, как неистово стали сжиматься ягодицы мужчины, упёршегося в отчаянном усилии руками и головой о кожаный край пустующей верхней полки. Потом он конвульсивно дёрнулся и… И Богдановский услышал рыдания. Так плачут только в детстве. И, наверное, в старости, когда знаешь, что это, как ни крути, уже никогда не повторится, что это — в последний раз…
Богдановский повернулся к стенке и замер под грохот своего колотящегося сердца, готового, казалось, выскочить из груди и разнести в прах к чёртовой матери всё купе.

Только под утро удалось заснуть, как звонко прозвучал голос проводницы:
— Просыпаемся дружно все! Сдаём бельё. Через полчаса Киев.
Богдановский быстро натянул джинсы, схватил вафельное полотенце и спрыгнул вниз, буркнув обязательное «Доброе утро!»
Женщина со свежезализанными волосами, одетая уже в военизированный костюмчик, что-то типа неосафари, как ни в чём не бывало, смотрела в окно, а мужчина, как и вчера вечером, уткнулся в электронную книгу, время от времени поглядывая на часы.
Не успел поезд остановиться, как в купе вошёл плотный породистый Мадянов (муж, видимо?), привычно чмокнул женщину в щёчку и, взяв дорожную сумку одной рукой, а другой придерживая её за талию, направился к выходу. При этом не сказав ни «здрасьте», ни «до свидания».
За ними с двумя пакетами, уныло горбясь, поплёлся мужчина, в утреннем свете оказавшийся ещё более немолодым.

Впрочем, Богдановскому было глубоко наплевать на этого мужчину. И на эту женщину, чёрт бы её побрал. И на её борова-мужа. Он быстро шёл по перрону, обгоняя пёструю толпу приехавших, встречающих, отъезжающих, просто праздно шатающихся. Ему было на всех, тьфу, на-пле-вать!
Вот так живёшь, зло думал Богдановский, почти бегом несясь к станции метро «Вокзальная», а что знаешь о жизни, о себе?
Да, собственно говоря, ничего.

Автор: Юрий Гундарев
2015 год