Выхожу на крыльцо, и аж на душе становится хорошо. Воздух, сотканный из застывших на месте дождинок, дрожит, как на полотнах Клода Моне. Наш дом, ещё вчера одиноко возвышавшийся восемнадцатиэтажным перстом в пустыне, густонаселённой мелко, давно и кое-как нарезанными хозяйствами — с покосившимися одноэтажными домиками, заросшими невесть чем огородами, по которым эклектично вышагивали представители местной фауны: собаки, кошки, петухи и даже индюки, сегодня окружён двадцатипятиэтажными разноцветными красавцами. Возможно, при утверждении генерального плана застройки нашего района в горстрой пригласили талантливых малышей из школы искусств и скомандовали им: «А ну-ка, ребята, давайте раскрасим эти унылые картинки!» А потом послушным строителям пришлось претворять в жизнь закрашенные всеми наличествующими в коробке для рисования карандашами скрупулезно вычерченные архитекторами скелетики будущих зданий.
Сегодняшнее утро какое-то особое: солнце и дождь. Если, конечно, можно назвать стоящую в воздухе морось дождём, а труднопробиваемые сквозь серую стену туч лучики — солнцем. Тем не менее, цветные дома прямо на глазах окрашиваются во всевозможные тона и оттенки. Даже хочется подобрать адекватный образ. На ум приходит что-то вроде «архитектурный Дебюсси», лучше пока не получается…
Наблюдаю эту красоту сегодня не я один. Впрочем, и сегодня, и вчера, и, надеюсь, завтра, и всегда наблюдателей двое — я и наш дворник дядя Егор.
Дядя Егор — это мыслитель, титан. Худенький, среднего роста, всегда стильно одетый в потёртый джинсовый костюм и блейзер (зимой добавляется джинсовая же на меху жилетка и чёрная вязаная шапочка). Маленькие глаза излучают такую всепобеждающую доброту, что не всегда приметишь в них глубоко затаённую мудрость и даже хитринку. А зря! Провалишься, как неудачливый разведчик, в два счёта…

Кстати, я специально выхожу из дома на минут пятнадцать-двадцать раньше, чтобы пообщаться с мудрым человеком. Смотришь: все куда-то торопятся, спешат. Вот, например, стареющий папа с дочкой-подростком выбегают в адидасовской униформе на стадион. Родитель — понятное дело, держаться надо в форме, карьера там, любовница… А чего тащить за собой чахлое, засыпающее на ходу дитя? Правильно: одному некомфортно. Какой заботливый папаша! О здоровье любимой доци и себя любимого печётся…
А этот сосед, ни с кем не здоровающийся боров, выводит на массивной цепи такого же откормленного пса и понукает его, мол, давай быстрее, я на работу опаздываю. А ты сам, боров, попробуй-ка справить нужду, когда кто-то колотит кулаком в дверь туалета. И чего ты, собственно, опаздываешь? Встань, милок, на полчаса раньше, улыбнись, прочитай молитву, пожелай добра ближнему, глянь в окошко на погоду, которую дарует тебе, тупоголовому, природа, а потом уже тяни за поводок своего четвероногого друга…

Дядя Егор легко вбрасывает, как шайбу, тему (круг вопросов прямо-таки необъятен — общая философия, политика, литература, искусство, здоровый образ жизни, наука, религия, экология, футбол, секс, образование и т.д.) и сам этой темой властно завладевает, чётко, как опытный джазмен, чувствуя скоротечность отпущенного мною регламента.
Мы, очевидно, ровесники с дядей Егором. Но когда после моего обязательного «Утро доброе, дядя Егор!» он вкрадчиво, будто мурлыкая, отвечает, двигая острым по-модному небритым кадыком и обнажая в улыбке редкие зубы: «Конечно же, доброе, друже мой», то чувствуешь себя чем-то вроде второкурсника, стоящего за какую-нибудь провинность на ковре у декана.
Как же я люблю эти беседы с дядей Егором! Пообщаешься с ним, будто родниковой воды изопьёшь, и идёшь к метро как летишь — окрылённый и с какой-то даже, если хотите, тайной в душе.
— Оглянись-ка, друже, — улыбается дядя Егор, закладывая как ружьё метлу за спину, — красота-то какая!

Я-то знаю из наших бесед, как несладко приходилось ему по жизни. Семья жила под Киевом, в Пуще-Водице. Отец пил, избивал маму. Пятнадцатилетний Егор однажды не выдержал, схватил что-то вроде кочерги и, не помня себя, хватил родителя по голове. А тот как-то тихо осел… И через неделю умер. Мать обиделась на сына. Обиделась — не то слово! Она обожала своего деспота-муженька: готовила ему, выглаживала, обстирывала, в жопу пьяного раздевала, в люлечку укладывала, руки, наносящие ей синяки и ссадины (один раз даже зубы выбил, притом передние!), целовала, пол от блевотины вымывала, вылизывала… А после похорон мужа вся как-то скукожилась, почернела. Каждый день в церковь стала ходить. Стоит вся в чёрном у иконы Христа скорбящего, глаза — стеклянные, будто и нет её вовсе на земле этой грешной…
А однажды вечером подходит к Егору (он на старенькой раскладушке лежал с книгой, у него с детства была страсть к высокому) и тихо, но так отчётливо, что закрываешь глаза и каждое слово, каждый звук эхом до сих пор в сердце звенит, говорит: «Убирайся вон, отцеубийца, чтобы глаза мои тебя больше не видели!»
И начались хождения по мукам светлой души отрока Егора Бойко. Чего только не было! И детская колония. И два курса филфака университета. И измена жены. И предательство друзей. И проклятие матери, умершей так и не простив худенького подростка, ещё совсем мальчика, поднявшего всё своё неокрепшее, хрупкое, ранимое естество на защиту той, которая даровала ему жизнь…
— Я, кстати, целую библиотеку собрал, — продолжает свой сегодняшний монолог дядя Егор. — Жильцы ведь не только мусор выбрасывают, но и вещи, практически совершенно новые. Да что там вещи — книги выбрасывают! Целые собрания сочинений. Заходите ко мне вечерком, милости просим, на чай в мою коморку (вы же знаете — на первом этаже) и увидите всё собственными глазами. Я и полочки смастерил. Бальзак весь, Вальтер Скотт, Джек Лондон. Если бы я умел писать, писал бы как Лондон. Вот уж писатель был от Бога, как говорится, да и повидал не меньше моего. Истинный талант, правда, Лада?
Лада — огромная дворняга, флегматичностью и массивностью смахивающая на сбежавшую из зоопарка белую медведицу, лениво виляет хвостом, мол, не ори, я рядом и всё слышу.

Соседи рассказывали: как-то поздно вечером двое подонков прицепились прямо перед домом к семнадцатилетней девушке, возвращавшейся из филармонии. Отец, спешащий встретить дочь, позвонившую ему на мобильный телефон, как назло застрял в лифте. Соседи слышали звуки какой-то борьбы, угрозы и не решились позвонить в милицию: мало ли сегодня разборок на улицах? Вот тут и выскакивает дядя Егор с верной Ладой. Девочка вся зарёванная, губы в кровь разбиты, белая футболка с Майклом Джексоном разорвана. А дядя Егор да как заори: «Лада, взять!» Недоноски, увидев белую медведицу, не на шутку пересрали, и дёру! Дядя Егор сорвал с себя джинсовую куртку, укрыл бедную девочку, обнял и приговаривает нежно, будто колыбельную поёт: «Ну, не плачь, моё солнышко, всё хорошо, всё хорошо!» Отец, вызволенный из лифта, как ошпаренный выскакивает во двор, а и впрямь уже всё хорошо.

—Я вот сейчас, друже, Франзена читаю. Не читали? Американский писатель. Как же название? «Поплавки», что ли? Нет, «Поправки».Как-нибудь зайдёте вечерком на чай. В шахматы поиграем. Как раз Франзена дам почитать.
Из подъезда выходит манюсенькая школьница в сопровождении чопорной бабушки.
— Ну что, Маринка, отошла немного? Не горюй так сильно! В жизни всё случается.
Дядя Егор делает небольшую паузу, пока девочка с бабушкой удаляются по направлению к школе.
— Вчера вечером, — дядя Егор понижает голос, — хоронили кошку. Маринкину кошку Гагу. Отец одной рукой держал чёрный пакет с телом бедной Гаги, а другой — руку Марины. Я выкопал за школой могилку, принял у отца пакет, уложил его в маленький земляной прямоугольник, а Маринка и рухнет тебе как подкошенная. Так бедняжка исстрадалась, иссохла аж вся. Но не было ни слезинки. Вырастет настоящей женщиной. Леди уже угадывается. Роми Шнайдер!
Я улыбаюсь.
— Дядя Егор, вам бы лекции читать где-нибудь в Оксфорде.
— А вам, друже, лишь бы подтрунивать. Каждый должен заниматься своим делом. Знаете анекдот? Научный сотрудник ходит-бродит по коридорам своего института. Директор не выдерживает и спрашивает: «Что ты, дорогой мой человек, маешься?» «Я не маюсь — я думаю!» Вот какой молодец!
Дядя Егор смеётся, при этом небритый кадык ходит ходуном, а добрые, с лукавинкой глазки цепко следят за реакцией собеседника.
— Вот когда каждый будет на своём месте и когда каждый, независимо от того — дворник он, учитель, священник, министр или доктор, — будет украшать своим присутствием это место, тогда, наверное, и появится то общество, о котором мечтали Аристотель, Томас Мор и кто-то, уже не помню кто, ещё!
Моё время истекает.
— Дядя Егор, спасибо вам за сегодняшнее утро. С чистой душой отправляюсь на службу.
— Служи, служи, друже. Сегодня второе сентября. А по гороскопу сегодня должно повезти всем людям с чистой совестью.
Я хорошо знаю, что у нашего незаменимого дворника дяди Егора каждый день — везучий.
Хотя, может, и вправду сегодня повезёт?

Автор. Юрий Гундарев
2023 год