Перевод и примечания Василия Белоцерковского

Исторический роман из времён последней революции в Польше

Глава I

Том I [1]

Вступление

Со всех языков мира переводит,
Хоть понимать их не сподобил бог.
«Беппо» [2]

Польша до сих пор является неприкосновенным прииском для исторических романистов. Её история представляет мало кровавых фактов: это поле, на котором романист собирает урожай, когда трагический поэт вынужден косить остатки. С того времени, как прекрасные сочинения северного Ариосто [3] пришли в нашу страну, как он показал нам настоящую поэзию обыденной жизни, мы получили надежду иметь национальную литературу. Многочисленные антиквары добыли Хроники из-под почтенной пыли, что покрывала их веками. Древние авторы удивились, снова увидев дневной свет. Ризничий одного старого монастыря, уступив просьбам молодого студента, вынужден был очистить ото ржи ключ к учёной библиотеке, в которой святые отцы будто бы боялись встретить дьявола – настолько они избегали этой сокровищницы знаний. Непонятная, варварская латынь уже не есть одной из тяжелейших преград. Наши отцы считали, что создадут из неё ореол света для своих произведений; оказалось, что она стала для них заколдованным облаком Тассо, в котором они путешествуют на протяжении веков, недоступные глазам простого люда. Должен ли я, таким образом, закапываться в тёмных хранилищах библиотек, чтобы отыскать там сокровища древних традиций? Или мне следует изучить иероглифы древнего готического письма? В конце концов, уверен ли я, что, выкапывая эти мёртвые и изуродованные тела, сумею облечь их в надлежащие и живые цвета? Я сделал бы это, если бы чувствовал в себе достаточно сил, чтобы пробудить в читателях любовь к истории хроник, истории такой красивой, тут и там усыпанной дивами и чудесами. Если бы я чувствовал в себе достаточно сил бороться с хладными историками наших времён, не желающими более, чтобы нашего Попеля съели мыши, не желающими, дабы наш Пшемыслав заполучил трон, сделав так, чтобы кони его противников бежали по дороге, усеянной гвоздями, но позаботившись о том, чтобы его собственный конь был надёжно подкован против всяческой опасности. По их (холодных историков) мнению, Кракус вообще не бился с драконом, и насколько мне известно, они даже не хотят, чтобы Болеслав Смелый окончил жизнь в монастыре в Оссиахе [4] после убийства святого Станислава; поэтому, к сожалению, разрушена красивая трагедия, именно поэтому, а не из-за белого стиха, в который автор, по своему неудачному замыслу, облёк слова этого монарха, говорившего лишь хорошей прозой или, как предпочитают классики, стихом хорошо рифмованным и таким ритмичным, что цезура никогда не прерывает голос посредине слова. Или я мог бы заняться веками, более близкими нашему. Что подумали бы о любовном романе, в котором фигурирует прекрасная Мария-Луиза, приезжающая в Польшу в качестве супруги Владислава IV? К сожалению, король очень страдал подагрой, что помешало ему выехать навстречу королеве, и поэтому он приказал развлекать её в дороге красивым драматическим зрелищем. Послушаем, что говорит об этом в своих мемуарах Радзивилл, один из тех, кого король послал сопровождать королеву.
«В этот вечер Её Королевское Величество Мария-Луиза присутствовала на драматическом спектакле, который, казалось, доставил ей огромное удовольствие, особенно когда в конце пьесы появились два орла, то тут, то там летающие над сценой, каждый с орлёнком на спине. Когда пьеса окончилась, я обратился к королеве с вопросом, понравился ли ей спектакль и чтó я должен сообщить её августейшему супругу. Королева ответила мне, что никогда не видела ничего такого необычного ни в Париже, ни в других местах. Сказав это, она села за стол».
Наверное, такие сцены развлекли бы читателя более, чем когда развлекали августейшую супругу одного из наших величайших королей, но я предпочитаю искать покровителя моему произведению в симпатии, питаемой французской нацией к нашей последней войне [5]. Однако выбираю предметом повествования не саму революцию, а одно из её наиболее далеких ответвлений, выдумываю или, скорее, ввожу характеры, которые, хотя и крайне оригинальны, не являются плодами моего воображения. Я меняю фамилии, но характеры и чудачества настоящие. Таким образом, эти люди, полуфиктивные и полуреальные, живут ли они ещё? Не знаю. Я только проявил осторожность и умертвил своих персонажей, чтобы их нельзя было отыскать на свете. Мой роман оканчивается как пьеса Шекспира: актёры умирают, а суфлёр не может ни убить себя, ни быть убитым, поскольку не выходит из своей будки.
Но погибнет ли также мой герой? Это печально, и вызывает слёзы у дам. Впрочем, данный персонаж не имеет значения, персонаж, которого постараюсь сделать таким малоинтересным, чтоб ни у кого даже в мыслях не было изучать его судьбу. Возможно, чтобы ещё лучше застраховать себя от неприятности встретиться с ним, сделаю его беглецом в Турцию; в конечном счёте, я ещё не решил, что с ним сделаю, но дважды подумаю перед тем, как наказать его смертью.
В конце концов, намереваюсь ввести на сцену короля не известного доселе королевства, любителя лошадей – не такого, как те, что ходят на «скачки» в Англии, а любителя; кроме того, инфанту, женщину-воина, польских шляхтичей, польских крепостных, польских казаков, россиян, дьяволов; но касательно персонажа, то я ещё думаю, не было бы ли лучше сделать как Вальтер Скотт и ввести обезьяну, которая играла бы роль дьявола; это очень полезный образ для романистов: иногда он развязывает гордеев узел интриги, хорош для спасения героя, особенно философа, который, разглагольствуя о философии, без этого трагического конца нагнал бы скуку на читателя [6].
В последнюю очередь прошу, чтобы мне, как иностранцу [7], позволили ставить эпиграфы на английском, латинском, турецком и персидском языках. Это не потому, что мне тяжело найти для моих тридцати глав тридцать новых мыслей во французской литературе, а потому, что я хотел бы придать своему сочинению немного туманной и романтической окраски. В завершении признаюсь, что боюсь ставить мой польский французский рядом с настоящим французским, и надеюсь, как говорит Казимир Делавинь в своём предисловии к «Марино Фальери», открыть новый путь, которым мои соотечественники – пишущие так же плохо по-французски, как и я – пойдут с большей смелостью и свободой.
Ещё признаюсь вам, сочувствующий читатель, что я не женщина – потому как если вы поверите каталогу какой-нибудь читальни, то найдёте польские любовные романы, написанные лишь польскими женщинами, хорошо знавшими французский язык, не зная так же хорошо собственного, что иногда вызывало употребление ими очень выразительного мимического языка для взаимопонимания с их мужьями, – это казалось довольно причудливым для иностранцев, но не было таким причудливым для тех мужей; отсюда разводы, раздельное проживание, новые браки и опять новые литературные романы. Вот почему наша литература завалена ими, не говоря уже о нескольких печальных исторических сочинениях, написанных по-французски несколькими печальными писателями мужского пола.
Описаний живописных мест – ландшафтных картин, – таких уместных для нескольких открыток и для удовлетворения требований книгоиздателя касаемо количества томов, – не будет недоставать в моём произведении. Подолье и Украина [8], куда помещены сцены моего романа, являют собой с этой точки зрения широкое поле для писателя. Вы найдёте там прерии, что я предпочитаю называть степью или ландами, как их чудесно описывает Купер в одном из лучших своих романов. Там, к счастью, герой может идти целый день, не встречая ни избушки, ни живой души. Если бы я захотел для большей патетичности заморить его голодом, то мне было бы достаточно завести его в леса Литвы, где я велел бы ему переплыть вторую Миссисипи, нашу Вилию, плывущую среди глубоких чащ; я показал бы ему людей настолько близких к природе, что ему почудилось бы, что находится среди медведей, которыми наполнены те леса; или завёл бы его, как инку, на берег спокойного залива, где сосны переглядываются в голубом зеркале вод: он увидел бы там столицу республики бобров, их четырёхэтажные дворцы с кипарисовыми колоннами. Но для этого следует возвратиться на несколько веков назад; королевства бобров уже не существуют в эти времена революций; это распылённый народ; остались только изгнанники, как и мы сами. В конце концов, мой герой должен на миг поехать в Польшу, а чтобы вернуть его оттуда, мне достаточно привязать его к лошади Мазепы [9]. И когда вы подумаете, что он ещё занят сеймом в Варшаве, то вдруг появится там, где его присутствие наименее ожидаемо, то есть за триста миль от столицы, а что ещё более необычно: он проведёт это путешествие – по примеру героев Байрона – за двадцать четыре часа – на коне, имеющем превосходный инстинкт находить дорогу и невероятное счастье не встречать ни единого города, ни единого села на своём быстром бегу.
Мне кажется, я уже достаточно ознакомил читателя со всем, что ему важно знать: то есть с моим решением написать роман – и оживить китайские тени…



Глава II

Длинный и богатый ансамбль храмов, дворцов,
Тенистых уголков, куда лето никогда не проникает,
…Там твой верный бег,
Возможно, найдет его у колен красавицы.
А. Шенье


Это было в августе 1830 г. летним вечером, когда молодой польский шляхтич остановился перед воротами прекрасного сада [10] «Софиевка». Он слез с коня, бросил поводья казаку, что ехал за ним, и, задумавшись, шагом погрузился в дубраву. Первым звуком, пробудившим его из летаргического безразличия, был стук молота. То несколько рабочих обделывали большие глыбы мрамора и гранита, что должны были послужить орнаментом этой местности, уже и так перегруженной украшениями. Молодой человек подошёл ближе к рабочим, чтобы присмотреться к их труду; по способу обработки каменьев понял, что из них когда-то будет сооружена пирамида – чёрный цвет мрамора будто раскрывал его печальное, намогильное предназначение…
– Над чем вы трудитесь? – спросил молодой человек рабочего, казавшегося наиболее говорливым.
– Ну, – ответил крестьянин, – полагаю, здесь будет гробница нашей давнишней госпожи – бывшей владелицы этого сада Софии Потоцкой, умершей несколько лет назад.
– Умершей, – повторил молодой человек, – да, кажется, я читал об этом в газетах, когда ещё был за границей. И когда вы собираетесь окончить этот памятник? – добавил он, обращаясь к рабочему.
– Это как Господу Богу будет угодно, мой паныч. После её смерти работа не идёт так быстро, как тогда, когда пани ещё жила и каждое утро приходила увидеть, как расцветают под нашими пальцами эти карнизы.
– То есть вы начали работу ещё при её жизни?
– Именно; и мне кажется, я умру, пока закончу эту трупью голову – с венком цветов наверху и двумя лодыжечными костями, образующими красивый крест, внизу. Но когда окончу её, вторая трупья голова пойдёт быстрее, потому что я натренируюсь на этой. Если вам нужны будут мои услуги, – конечно, при достойной оплате, – я готов.
Молодой человек улыбнулся простоте бедного старика, а тот, разговорившись, продолжал:
– Ха! Вы улыбаетесь. Считаете, что я не смог бы построить приличную гробницу без этого проклятого немца, ежедневно приходящего со своим убогим рисунком в руках, чтобы нас учить нашей же работе. Однажды это искусный мастер не мог разбить гранитную глыбу, и я вынужден был сделать это сам; но, разламывая его надвое, попал одним осколком немцу в правый глаз, чтобы тот мог лучше видеть. Потому как должен вам сказать, что когда он прибыл сюда, уже от левого глаза не имел никакого проку; полагаю, до того как стать моим начальником, он имел дело с такими же весёлыми хулиганами, как и я. Ха! Ха! Ха! Если, мой паныч, вы ещё немного постоите со мной, расскажу вам несколько забавных историй. Я крестьянин, панский крепостной, и много чего видел, раньше – работая на кухне, а сейчас – делая гробницу. Это был весёлый дом когда-то; прежде всего припоминаю того старого пана, жившего в тульчинском замке. На кухне говорили, что был то прославленный поэт, и я уверен в этом, потому как его рукописи часто служили нам при выпекании куличей.
Молодой человек, уже понимая, что рабочий будет говорить о Трембецком [11], одном из первых поэтов эпохи Станислава-Августа, прислушался внимательнее.
– Следовательно, я вам уже сказал: то был поэт – старый холостяк. Когда мы начали это надгробие, он приходил сюда ежедневно с большой кучей списанной бумаги, заботливо спрашивая, в котором часу владелица сада придёт осмотреть нашу работу. Чёрт! Однажды она застал его проливающим слёзы, а что те слёзы падали прямо на трупью голову, то добрая пани подумала, что поэт проливает их за ней. Но мы узнали, что он оплакивал смерть старого воробья. Их было по крайней мере сто: влетали через окно в его комнату, и смерть патриарха этого летучего племени очень огорчила его. В другой раз он снова пришёл со своей рукописью, что-то долго царапал на последней странице; потом нам было забавно увидеть, какую жалобную гримасу он сделал; я догадался, что у него проступали слёзы, потому как платье нашей госпожи промелькнуло вдалеке между листвою; потом мы увидели, как он побежал к ручью, что вы видите вон там, и когда пришла наша пани, он возвратился с такой намоченной рукописью, будто она побывала в воде. Но вот наша госпожа просит у него рукопись; поэт не даёт, в конечном счёте уступает… в конечном счёте припоминаю, что когда госпожа получила эти каракули, то не могла прочесть ни единого слова – настолько они были смазаны и намочены…
Молодой человек, раздражённый длительной болтовнёй старого рабочего гробниц, положил ему в руку несколько монет и пошёл тропинкой, ведущей в глубину сада. Он чувствовал себя разочарованным, как почти все те, кто слышит рассказы о частной жизни великих людей. Тогда он припомнил стихотворение Байрона над могилой Черчилля, поскольку молодые люди тех времён уже хорошо знали литературу иных народов, особенно англичан и немцев. Сам характер народа, так долго стонавшего под чужым ярмом, стал мрачным и унылым. Национальная литература, идя за духом времени, начинает отыскивать свои тона отчаяния и тоски, что когда-то характеризовали песни украинского народа, тех запорожских казаков, так прославившихся в войнах с турками и даже несколько раз воевавших с Польшей; того благородного и поэтичного народа, который, почти целиком исчезая среди других народов, изгнанный Екатериной на далёкие земли, не перестаёт жаловаться в изгнании – и его песням, смешанным с рыданиями и проклятиями, вторят печальные берега Дона. Поэзия этих народов заменяет в нашей литературе песни французских трубадуров и труверов, а также немецких миннезингеров – и станет основой литературы, что ещё родится.
Наш герой, погружённый в мысли, направлялся к большому каскаду Софиевки, но этот сад тогда ещё не имел всех своих прелестей; одну из неудобных черт этого места, несомненно, составляло отсутствие воды. В это мгновение, как я уже сказал, скалы были сухие – плющ и дикий виноград запускали свои дрожащие веточки в их щели; бассейн большого фонтана являл собой однородную поверхность, в которой блестящими красками отображался закат солнца. Молодой человек тихо созерцал прекрасную Софиевку, как драгоценный камень, потерянный в степях. Ему казалось, что солнце, утомлённое во время движения наблюдать монотонность пейзажа, любовалось собою в зеркале бассейнов, и что его дрожащие лучи проникают в дубравы, где все иноземные деревья, как то кипарисы и апельсины, сплели свои ветви. Пока он настолько был погружён в созерцания, что его душа стала тихой, как всё вокруг, прозвучал сильный шум, будто грохот далёкого грома, и едва молодой человек имел время угадать его причину, как с высоты в сто футов хлынула огромная масса воды и, тысячи раз разбиваясь об остриё гранита, с треском упала в пропасть под ногами молодого человека. Одновременно в небо выстрелил могучий фонтан из большой гранитной скалы, расположенной посредине безмятежного бассейна, струя воды сначала ослабла, упала с плеском, мутя спокойный кристалл; потом, вытолкнутая с ещё большей силою, она вновь возвысилась над верховьем деревьев и постепенно стала как бы недвижимой колонной, позолоченной последними лучами солнца. Вскоре глаз молодого человека, наблюдавшего эту сцену, приспособился видеть Софиевку в пробуждении природной стихией; его ухо привыкло к шуму, в первое мгновение казавшимся страшным и непереносимым. «Так для кого же, – подумал он, – Софиевка украшена во все эти прелести? Очевидно, не для владельца этого имения, который ныне пребывает за границей, посещая иноземные страны. Однако должна быть какая-то причина, какое-то общество любознательных путешественников, которые, не ведая того, оплатили мне это наслаждение».
Когда он так рассуждал с собой, его взор перешёл на шпили скал, возвышавшихся над большим каскадом. Некоторые из них, наполовину покрытые верхушками деревьев, наполовину золоченые солнцем, имели живописный вид. Тут и там над пропастью были перекинуты небольшие мостики; легко сложённые, они казались тканью из ниток, будто дрожащей от малейшего дуновения ветра. Пока молодой человек следил взглядом за живописными мостиками, воздушная фигура – фигура женщины – легко прошла по одной из этих хрупких конструкций. Она лишь на миг остановилась, чтобы посмотреть на сцену под своими ногами; молодой человек издали заметил её плавучее облачение и муслиновую вуаль, слегка взволнованную ветром, – но расстояние было слишком велико, чтобы узнать черты этого чудесного призрака. Вскоре он исчез между зелёными верховьями деревьев. «Молода ли она?» – спрашивал себя юноша, и его воображение сразу давало удовлетворительный ответ: её легкий шаг, её грация – всё говорило о её молодости. «Но красива ли?» – это вопрос, на который нельзя было ответить, не увидев её ближе.
Скоро и мужская фигура, также в плавучем одеянии, прошедши тем же мостиком, направилась по той же тропинке, что и дама. Чело юноши нахмурилось. «Что за безумство! Это, возможно, его жена – создание, которое ты больше никогда не увидишь», – подумал он и ещё посмотрел на мостик, расположенный ниже и проходивший прямо над каскадом. «Впрочем, полагаю, она некрасива, ибо нет причин, по которым бы женщина, появляющаяся в живописном месте, была одновременно дивом красоты». Однако молодой путешественник, – наблюдаемый нами, – так беседуя с собой, не был одним из тех молодых франтов, что, увидев женщину, сразу спешат заступить ей дорогу, вынимают лорнет, бросают несколько взглядов, поднимают упавший платочек или перчатку и, возвращая, говорят несколько бессмысленных фраз. Он был как Байрон: кинулся бы в воду, чтобы спасти женщину, тонущую в Темзе, но был бы последним, чтобы подать ей руку при выходе из кареты. К сожалению, поскольку чаще случается видеть женщин, выходящих из экипажа, чем тонущих в воде, то молодого человека товарищи не считали примером вежливости. Но, хоть я сравнил своего героя с Байроном, не думайте, что он писал стихи. По моему мнению, нет ничего более смешного, ничего более жалкого, чем те люди, которые, светясь здоровьем и молодостью и не будучи сумасшедшими, пишут стихи по случаю, – это производители сонетов… Поэт должен быть настоящим поэтом. Это бледный человек (речь о романтическом поэте) с огнём в глазах и с челом, обозначенным заботами; он более не носит, как когда-то классические поэты, бумагу в кармане – иногда его стихи живут лишь в его пылающем сердце; он не обрывает пуговиц своим друзьям, читая им эпиграммы и т. д. и т. п.
Снова призрак: молодая женщина проходит прямо по мосту над каскадом. Какой же прелестный её стан, вырисовывающийся над водным зеркалом, посечённым на тысячу разнообразных цветов! Её окружает светлая влажная атмосфера водопада – будто Ирис, нисходящая по радуге. Я не сравниваю её с Венерой, потому как у сына этой богини, сидящего на скале, вблизи которой проходит прекрасная дама, такой дурацкий вид, какой не создаёт хорошего мнения о его матери. Но фигура того Купидона является едва ли не единственным изъяном, что я нашёл в Софиевке… В этот раз молодой человек на мгновение увидел черты дамы: она была красива, смугла, её глаза искрились, а может, это была иллюзия, эффект чудесного света солнца на закате; блеск её очей, замеченный совсем украдкой, возможно, был только отражением яркого каскада. Она отдаляется; её спутник в плавучем одеянии идёт за ней; они снова исчезли в лабиринте тропинок.
Юноша все ещё колебался, следует ли ему искать встречи с этими двумя неизвестными лицами, так его заинтриговавшими, – когда он увидел, что те приближаются к платформе, с которой он доныне, как единственный зритель, рассматривал каскад. Молодая женщина опиралась на руку иностранца; это был мужчина около сорока пяти лет, высокого роста, хорошего телосложения, с длинной бородой, его облачение весьма напоминало одежду купцов с Востока, часто проезжавших Польшу с тюками шалей, а также персидских и турецких тканей. Его волосы, выбритые на висках, были покрыты своеобразным муслиновым тюрбаном, из которого наверху виднелся колпак из красного мериноса. Его нижняя одежда была атласная, а сверху – чёрно-суконное одеяние с обшлагами, так что без тюрбана, в этой одежде и красных сапогах его можно было принять за давнего поляка в кунтуше и жупане.
Молодая дама, заметив иностранца, накрылась длинной вуалью, которая, приколотая на голове, опускалась до самой половины грациозной фигуры; панталоны, плиссированные по-гречески, розовые сапожки с золотой бахромой, покрывавшие маленькую ножку, и платье самого лёгкого и элегантного кроя, но похожее на облачение спутника, составляли её одежду.
Подойдя к молодому человеку, турок скрестил руки на груди, так здороваясь с ним на восточный лад и бормоча традиционное «салям-алейкум», на что тот ответил снятием шляпы. Однако по манере, как он это сделал, было видно, что его поздравление адресовалось в основном даме, никак не отвечавшей. Молодой человек очень хотел начать разговор, но некоторое время колебался, не зная, на каком языке подступиться к иностранцу. Так они стояли некоторое время в полном безмолвии, когда вдруг иностранец в турецком облачении, к большому удивлению молодого человека, неожиданно обратился к нему на добротном польском.
– Какую неудачную мысль имели властители сада, – сказал он, указывая на вазон, полный экзотических цветов, – ставя возле каскада этот бронзовый котёл, наполненный тепличными цветами. Без него совсем бы не погнушались таким видом. Вы, сударь, иностранец, как мне кажется…
– Я поляк, сударь, и живу в двадцати милях отсюда. А вас, по вашему акценту, я принял бы за своего земляка, если бы не эта одежда…
– Моя одежда, – ответил длиннобородый мужчина, – не такая, как должна быть; я в путешествии; при других обстоятельствах иногда ношу более арабское облачение и кинжал, даже иногда лук.
– Могу ли я, не допуская бестактности, спросить ваше имя?
– Меня зовут Абу Джаффир, – ответил иностранец.
– А титул?
– Эмир.
– Я уже не сомневаюсь, – ответил молодой человек, – что разговариваю с верующим в Пророка.
– Не совсем, – молвил Эмир, – хотя дважды посещал башню Каабы и дважды входил в хижину Авраама, и дважды омывался в колодце Каира. Я вообще не являюсь ни турком, ни арабом, ни египтянином.
– Таким образом, вы признаёте лишь Его закон, – сказал молодой человек, бросая едва заметный взгляд на молодую даму, доселе молча смотрящую на каскад.
– Его закон… – ответил эмир, – да, я омываюсь дважды в день, а также придерживаюсь Его обычаев, ибо сажусь только на землю и ем только сырое мясо.
«Это какой-то чудак», – подумал молодой человек, но, желая продолжить разговор в надежде получить какие-нибудь сведения о даме, он продолжил:
– Сударь, давно ли вы в наших краях?
– Да лишь позавчера пересёк границу в Каменце, едя прямо из Мекки. Молодой человек, если бы вы были в моём шатре в Аравии, то я не спрашивал бы вашего имени и вы могли бы пить из моей чаши без единого вопроса с моей стороны. Я никогда не отступаю от этого обычая тактичности, однако, приехав в эту страну, признаюсь, что могу увидеть в вашем лице человека, интересующего меня, сына моего друга, то есть…
– Сударь, я Казимеж Лядовский из Лядовы.
– Ха! И всё ещё у вас есть орлы в Лядове? Всегда ли они вьют там своё гнездо?
– Да, но есть только чёрные.
– Как, порода белых орлов погибла? Помню, что в молодости я часто вылезал на скалы Лядовы повынимать из гнёзд малюток.
– Сударь, по всему, что вы мне говорите, я вижу, что вы не чужой ни в нашей стране, ни в этой местности. Позвольте мне предположить, что ваше имя Абу Джаффир вымышленное…
– Молодой человек, я не понимаю, почему имя, коим меня называют в течение более половины жизни, не может быть таким же хорошим, как и любое другое.
– То есть вы признаёте, что в молодости у вас было другое имя?
– Но в молодости у меня их было несколько. Припоминаю, что однажды у меня было имя Фатима, когда, переодетый женщиной, с двумя заряженными пистолетами под юбкой я входил в гарем Мирзы Абу Али Хана.
Молодой Казимеж заметил, что его собеседник имел лёгкую склонность к выдумке, такую милую поэтам и путешественникам; поэтому он, полунедоверчиво и полувосторженно улыбнувшись, сказал:
– Не сомневаюсь, что вы совершали славные дела в стране Гаруна аль-Рашида, и если бы я посмел повести дальше своё предположение, то подумал бы, что эта дама покинула ради вас страну своих предков.
– Признаю, молодой человек, что женщины из страны, которою я проехал, очень любят длинные бороды, но касаемо этой женщины, сопровождающей меня теперь, ваше предположение ложно.
– Таким образом, могу ли я надеяться, – сказал молодой Лядовский, обращаясь к даме, – что именно ради удовольствия видеть нашу страну вы покинули прекрасные равнины Аравии?
– Дама не говорит на польском, – серьёзно молвил Эмир, оставляя молодого человека немного обескураженным из-за этой длинной тирады, напрасно им изречённой.
«Жаль, – подумал Казимеж, – эта молодая девушка говорит только по-арабски! Я постарею, пока научусь произносить несколько слов на этом варварском языке!.. А впрочем, если бы она говорила на французском или на итальянском… Это такие нежные языки для высказывания любовных чувств…» – его влекло попробовать, но страх проявить излишнюю спешку, чтобы познакомиться с молодой особой, всё ещё сдерживал его.
К этому моменту солнце уже зашло; было время сумерек, продолжающихся у нас значительно дольше, чем в странах юга. Деревья, цветы и прекрасные памятники, которыми наполнена Софиевка, купались в этом полумраке, таком приятном для глаз, таком способствующем, чтобы решиться хоть немного высказать свои чувства. Молодой человек сделал бы это, но пока он колебался, луна взошла над верхушками деревьев; длинная полоса серебристого света пересекла пополам воды спокойного бассейна. Казалось, журчание фонтанов стало печальнее. Каскад сбрасывал свои воды с треском, будто желая бороться с величественным молчанием ночи. Понемногу белый туман, поднимаясь из водных недр, окутал всё прозрачной вуалью; лишь местами было видно посеребрённую верхушку тополя или искристую струю фонтана… Эта картина наполнила сердце молодого человека сладким чувством печали.
– Где вы проведёте сегодняшнюю ночь, молодой человек? – спросил Эмир после длительного молчания.
– На постоялом дворе в Умани, – ответил тот.
– Тогда полагаю, – сказал Абу Джаффир, – уже время покинуть сад.
– Если позволите, мне будет приятно несколько минут сопровождать вас, – ответил молодой человек.
– Как! Вы собираетесь гулять под открытым небом до полуночи? – спросил Эмир.
Молодой человек ничего не ответил и молча пошёл за Абу Джаффиром, направлявшимся к большим воротам. «Нужно сделать последнюю попытку, – сказал себе юноша. – Я начну с ним разговор на итальянском, если молодая девушка понимает данный язык, он покажет это каким-то знаком». Поэтому он осматривался вокруг, чтобы найти тему для беседы; в этот момент они проходили возле самых глыб гранита, упомянутых нами в начале главы.
– Здесь вы видите нагромождение каменьев, – заметил молодой человек на итальянском, обращаясь к собеседнику, – из него когда-то будет построена надгробная пирамида для Софии Потоцкой – прежней владелицы этих окрестностей, для которой этот сад, как чудо, возник среди пустыни.
– Пирамида, – повторил Эмир, легко говоря на языке, на котором было сделано замечание, – это будет жалко… пирамида. Я видел пирамиды в Египте. Меня потрясла не их величина, а идея построения их таким способом, что когда солнце в зените, эти памятники совсем не бросают тени. Но строить пирамиду здесь – бессмысленно.
– То, что вы мне сейчас говорите, сударь, – ответил молодой человек, – чрезвычайно интересно. Я люблю смотреть на царей, при жизни бросавших тень своей царской мантией на полземли, но соорудивших себе гробницы, вообще не бросающие тени. Это прекрасная мысль. Возможно, люди в тех краях более счастливы, чем мы. Тень несчастья преследует нас всю жизнь, а мы даже не можем иметь гробниц, построенных на манер египетских царей. Но София Потоцкая в этом не нуждается – красивая, любимая и счастливая при жизни…
– Она была иностранкой, как мне кажется? – спросил Эмир.
– Гречанкой.
Говоря это слово, молодой человек увидел, как дама слегка задрожала; на мгновение она повернула голову к Казимежу, будто он произнёс её имя.
Потом снова воцарилось молчание.
– Прощайте, молодой человек, – сказал Эмир Казимежу Лядовскому, как раз подойдя к большим воротам сада.
– Надеюсь, – молвил Лядовский, пожимая поданную ему руку, – что мы увидимся в Умани, куда, вне сомнения, вы как и я, поедете ночевать.
– О нет! – ответил Эмир. – Я надеюсь проехать этой ночью ещё несколько миль к цели моего путешествия.
– Как?! – воскликнул Казимеж. – Вы путешествуете ночью?
– Да! Чтобы не утомлять моего коня Араба.
– Но должен вас предупредить, Эмир, что как только вы проедете Умань, то найдете лишь плохие дворы.
– Как? Там нет конюшен?
– О, конюшни вы найдёте везде. Но сомневаюсь, что вы сможете ночевать с удобствами, особенно дама… которая…
– О, она позаботится о себе. Но всюду есть конюшни, говорите вы, и хорошее сено и овёс; а на счёт зеркала, то я всегда вожу его с собой для моего коня, любящего посмотреть на себя перед сном. Тогда прощайте…
После этих слов иностранец с дамой удалились из сада. Молодой человек следил за ними глазами и видел, как гречанка ступила в открытую карету, а чудак с длинной бородой сел на белого коня, и они двинулись в путь на Умань.


Глава III

Я приехал в замок длинной еловой аллеей; пешком прошёл через опустелые двора; остановился, чтобы посмотреть на закрытые и полусломанные окна, на чертополох, росший под стенами, на листву, покрывавшую пороги дверей, и одинокое крыльцо, на котором я так часто видел моего отца и верных его слуг. Ступеньки уже застланы мхом; жёлтые левкои росли между ослабленных и расшатанных каменьев [12].
Шатобриан

В предыдущей главе мы попробовали обрисовать чары прекрасного сада Софиевка, так справедливо знаменитого даже среди иностранцев. Теперь попробуем перенести внимание читателя в жилище одного состоятельного польского шляхтича.
Это простой дом, построенный из дерева, неправильной архитектуры, который, как раз в то время, когда мы его видим, имеет вид издавна не заселённого места. Эпиграф, размещённый мною в начале этой главы, освобождает меня от более длительных описаний, за исключением того, что, вместо аллеи елей (поскольку такое дерево растёт лишь в той части нашей страны, что лежит ближе к северу), это была аллея дубов, ведущая к большим воротам двора. Кроме этого, следует представить голубятник, возвышавшийся над всеми строениями, как башня старого замка, дюжину дымарей неравной величины, герб владельца, нарисованный на фасаде разными цветами, дом поменьше, закрытый деревьями, название которого происходит в Польше от служащих владельца, проживавших в нем, где находится несколько удобно расположенных комнат для соседей, приезжающих в гости к хозяину. Впрочем, не хочу пропустить и две большие будки при входе в двор, в которых спят на цепях в течение дня и выходят ночью два больших бульдога – верные стражи этого сельского жилища. Именно в подобных домах жили давние поляки: тут, пробужденные народным ополчением, они хватались за ржавое оружие, чтобы защищать родину от турок или москалей.
Через три дня после встречи в саду Софиевка в доме шляхтича произошло событие, которое мы постараемся описать.
Это было вечером, около восьми часов; большой дом, погружённый во тьму, очевидно, стоял пустырём, ибо в другом случае свет проникал бы сквозь щели попорченных жалюзи; но иначе было в доме поменьше, где проживали служащие. Живой свет пробивался сквозь отверстия в форме сердец, вырезанные в ставнях. Посредине этого дома старый управитель и сельский пробощ [13] сидели за зелёным столом, играя в карточную игру, хорошо известную в нижних сословиях общества, часто дающую возможность посмеяться, потому что игроки должны показывать свои умения в искусстве рисунка, чертя на столе различные фигуры; это единственное наказание для проигравшего – видеть вокруг шуточные рисунки, которыми более успешный игрок беспощадно угнетает его.
По виду старого пробоща можно было понять, что ему везло меньше; он потел и ежеминутно снимал свои очки, чтоб их вытереть, вынимая красный платок из кармана, после чего использовал платок как веер, дабы освежить своё чело. Одновременно лицо его соперника – такое открытое и искреннее, присущее старым полякам – излучало радость.
– Анна, – сказал управитель молодой девушке, стоявшей рядом, держа белый мел в руке, готовая исполнить рисунки, веленые отцом. – Анна, дорисуй пробощу ещё очки, ему недостаточно одной пары…
Молодая девушка исполнила приказ отца с улыбкой; пробощ ещё раз снял очки и сказал:
– Fiat voluntas tua! [14]
Потом снова настала тишина; девушка почти затаила дыхание, а по злым взглядам, которые она бросала на пробоща, было видно, что она с удовольствием дорисовала бы ему ещё какой-то новый «орнамент».
Последняя карта упала на стол, не принося никакого весомого результата обеим сторонам. Старый управитель повернулся к девушке и сказал ей:
– Анна, ты приготовила ужин?
– Он уже давно готов, но ещё нет десяти.
– А омлет? – спросил управитель, но низким голосом, который едва мог услышать пробощ.
– Хорошо, отче, – сказал он, обращаясь к своему сопернику, – ваш черёд раздавать карты.
Тот сразу взялся за дело; исполнил всё с наибольшим вниманием; к счастью, первые раздачи были для него удачны – успех сделал его говорливым.
– Скажи-ка, старый мой Белявский, – обратился он к управителю, – есть что-то в твоём [15] поведении, что я – человек учёный, как вам известно, ибо вы часто бываете на моих проповедях, – доселе не могу разгадать.
– Что же это такое? – спросил старый управитель. – Не способ ли, каким я брею голову, чтобы отпугивать мух?
– Да нет, – ответил пробощ, – это твоё упорство ужинать в течение двадцати лет, сколько я с тобой знаком, точно в десять часов. Знаю, что твой аппетит не радуется тому, однако этот омлет с вареньем, который ты приказываешь каждый вечер подавать на стол… хотя никогда не прикасаешься к нему. Кажется, даже твоей дочери он уже не по вкусу.
– Друг мой, я ожидаю кое-кого на ужин; будь на чеку, раздаю.
– У меня в этот раз хорошая карта; но как это ты в течение двадцати лет ожидаешь кого-то на ужин?..
Чело старого поляка нахмурилось.
– Слушай, старый друг, – сказал он, – я тебе кое-что скажу, но ты не вставляй это в свою воскресную проповедь, как ты сделал однажды, когда я тебе доверился, что послал бедной вдове мешок муки и сало; а когда ты провозгласил это с амвона всем присутствующим в костёле, я, сидя на первой скамье, был вынужден исчезнуть через ризницу, чтоб избежать благословений; говорю тебе, если сделаешь мне ещё что-нибудь подобное – прощай, наша дружба, не будет больше дружбарта [16] между нами, не будет…
– Ну хорошо, хорошо, а о чём речь? Вы же видите, – сказал пробощ, – иногда хорошо иметь живые примеры для проповедей… но я обещаю, что впредь буду упоминать тебя только под именем Филиппа, Яна-Капистрана… или кого вы сами выберете. Ну и кого же ты ждёшь на ужин?
– Сначала играй, пробощ, – сказал управитель, – мне легче говорить играя… Так слушай же: мой господин, владелец этого дома и пяти сёл – Калиновки…
– Я знаю, знаю их названия; но этот владелец пропал двадцать лет назад.
– А не может ли он возвратиться сегодня? – сказал управитель чуть меланхолическим тоном. – Хорошо, пробощ, ты можешь смеяться, но тот, кого я ежедневно ожидаю, сказал, что возвратится через неделю ровно в десять часов, и велел приготовить ужин; к сожалению, я забыл блюда, помню только омлет… Пробощ, мне надоедает, что ты постоянно снимаешь очки; играй же… Вот король…
– Ха, я поймал тебя! – воскликнул пробощ голосом, в котором радость выигрыша смешивалась с каким-то дрожащим чувством взволнованности. – Это не король, а валет… паф… убит… в этот раз ты промазал.
– Потому что мои глаза были немного влажные… Это насморк…
Теперь управитель вынужден был снять свои очки и вытереть их.
– Ничего, это насморк, говорю вам, – повторил старик почти со злобой, поскольку пробощ, видя, что его глаза полны слёз, взял в качестве предохранителя добрую порцию табака и сказал:
– Анна, нарисуй-ка своему отцу кота; говорю вам, я заиграл, но заиграл же!..
– Это потому, что я промазал, – сказал управитель, – ты выиграл лишь случайно.
– Ну и что! Я выиграл, и этого достаточно для славы. Пока ты рассказывал о своих надеждах, мне пришла идея для проповеди. Ха! Ха! Вот кот! Как! А где усы?
При этих словах пробощ выхватил белый мел из рук девушки и окончил рисунок, после чего он, старый поляк и девушка взорвались прекрасным громким смехом.
– Тихо! – сказал старый Белявский. – Кажется, лают мои верные бульдоги, послушаем.
И вправду, две пса, сторожившие ворота двора, страшно заливались лаем. Этот шум временами смешивался с грозным мужским голосом и грохотом экипажа.
– Доченька, – снова сказал Белявский, – пойди открой ворота двора, если это путники, и придержи собак, потому что иначе наделают им беды.
Девушка зажгла фонарь и вышла, не без страха, чтобы исполнить приказы отца. Большие ворота стояли закрытые цепями и железными колодками; весь двор был огорожен плетнём в пять футов высотой, который старый управитель велел покрыть колючками, чтоб был ещё более недоступен для злодеев.
Выходя, девушка услышала, что кто-то по ту сторону ворот бросает угрозы и проклятия. Напуганная хриплым голосом незнакомца, таким образом пробивавшимся к входу в дом, она шла вперёд колеблясь, в сопровождении двух псов, не перестававших рычать и лаять. Она уже была в нескольких шагах от ворот, когда вдруг какая-то фигура, что в ночной тьме казалась ещё страшнее, на белом коне штурмовала плетень и после отчаянного прыжка недвижно остановилась. Это видение было настолько неожиданным для молодой девушки, что она издала такой пронзительный крик, какой услышал даже её отец. В это же время два бульдога яростно кинулись на дерзкого незнакомца, впрочем, остававшегося неподвижным на своём коне.
– Чёрт побери! – закричал он. – Девушка, сдержи этих мерзких псов, или, клянусь Пророком!.. – В этот самый миг прозвучал свист хлыста, один пёс жалостно заскулил, а другой ещё разъярённее бросился под ноги коня.
Тогда отворились двери малого дома и появился управитель, держа подсвечник в одной руке и заржавелую саблю в другой; за ним была видна голова пробоща, на лице которого также вырисовывался некоторый испуг. Незнакомец, на мгновение освободившись от пса, напавшего на него, спрыгнул с коня и, грубо оттолкнув старого управителя, стоявшего на пороге, быстро вошёл в дом, плюхнулся на стул и закричал:
– Вели, говорю, немедленно повесить этого скверного пса, что чуть не загрыз моего Солимана! Старик, у тебя конюшня есть, сено? А, ещё забыл… вели открыть большие ворота на дворе, чтобы могла въехать карета, но нет, сначала повесь пса.
Незнакомец и дальше отдавал приказания без передышки. Старый управитель спокойно и неподвижно смотрел на него; присматривался к длинной бороде и к восточному убранству, ничего не разумея.
– Сударь, – в конце концов сказал он твёрдым голосом, – если вы требуете гостеприимства в этом доме, то, мне кажется, сделали бы лучше, если бы попросили его во имя Господа. Но, поскольку я вижу, что вы не можете сказать «Laudetur Jesus Christus! [17]», ибо эти слова застрянут в вашем горле, то предпочёл бы, чтобы вы требовали его от имени хозяина этого дома.
– Но кто же хозяин этого дома, – спросил незнакомец, хмуря брови, – и где он сейчас?
– Хозяина этого дома – моего хозяина – здесь нет.
– А как же его звать?
– Ян Рогоза, – сказал старый управитель, комкая свои усы, раздражённый тоном превосходства, который использовал незнакомец в вопросе; потом добавил: Мой хозяин отсутствует и не может вас одарить гостеприимством, но если бы вы, вместо того, чтобы сердиться на пса, лишь исполнявшего свой долг верно стеречь давно не заселённый дом, потребовали быть принятым от имени Яна Рогозы, то вам может быть предоставлено такое гостеприимство.
Во время этой тирады старого управителя незнакомец встал со стула, взял подсвечник со стола, поднёс его к лицу Белявского и присмотрелся к нему на какой-то миг; потом сказал улыбаясь:
– Ну хорошо, мой старик, Эмир Абу Джаффир просит гостеприимства от имени Яна Рогозы.
– Добро пожаловать в это жилище! – важно изрёк управитель.
В этот момент молодая дама, одетая по-гречески и покрытая длинной вуалью, вошла в комнату в сопровождении дочери управителя. Пронзённая резким холодом ночи, она приблизилась к огню, что горел в большом камине, и, открывая вуаль, показала лицо совершенной красоты…
– Так ускорьте же ужин, – сказал пробощ, подходя к управителю, так, чтобы лишь тот услышал его.
Управитель посмотрел на большие часы и смущённо ответил ему так же тихо:
– Признаюсь тебе, что это не простое обещание, а обет, что я дал перед чудотворным образом Святой Девы Марии Почаевской: ужинать только в десять часов.
– Уже девять тридцать, – прошептал пробощ, – в этот раз могу отпустить тебе грех.
Старый Белявский покачал головой, одновременно поручив дочери удобно расположить лошадей и карету.
– Старик, иди сам, пожалуйста, и присмотри, чтобы овёс, который дадут моему белому коню, не был сырой, и чтобы в то же время перед ним поставили зеркало. Найдёшь там моего слугу, который научит тебя всему, что надо сделать…
Белявский, снова рассерженный тоном, которым незнакомец обращался к нему, сказал дочери:
– Иди и присмотри, чтобы всего доставало. – Потом, обращаясь к незнакомцу, добавил: – Вероятно, вы не знаете силы слов, что я сказал моей дочери; вы не привыкли к гостеприимству поляков.
– Только, – сказал пробощ, обращаясь к иностранцу, – вы не удивляйтесь, что ужин будто запоздал; мой друг дал обет.
Белявский, потеряв терпение и боясь, что пробощ его предаст, не позволил тому говорить, закрыв ему рот рукой. Но пробощ освободился от напавшего и закричал:
– Он дал обет, что будет ждать своего хозяина до десяти часов, и делает так, отколь я его знаю, в течение двадцати лет!
Незнакомец повернулся к молодой гречанке и сказал ей несколько слов на иностранном языке, который не понимал никто, кроме особы, что к ней он обращался.
В этот момент послышался звук часов, такой желанный, такой милый для пробоща – стол накрыли мгновенно, и все присутствующие сели к ужину.
Абу Джаффира посадили на первое место, подали несколько мясных блюд, пробощ тихим голосом промолвил воскресную молитву, потом он подал прибор Абу Джаффиру; но тот, к большому удивлению всех, отказался от вилки и ел пальцами на турецкий манер.
Пробощ, видя, что вносят прославленный омлет, уже раскрыл рот для того, чтобы возвратиться к своим шуткам о добродушии старого Белявского, когда увидел, что тот встал со своего стула и упал к ногам незнакомого турка.
– Хозяин, мой дорогой хозяин, – воскликнул он, – ибо я уже не сомневаюсь, что это вы – я увидел перстень с родовым гербом, увидел его, когда вы брали пальцами ляжку цыплёнка…
Эмир, то бишь Ян Рогоза, – поскольку это был именно он, – поднял старика, обнял его, повернул к свету и увидел его лицо, залитое слезами.
– Это хороший пример для проповеди, – подумал пробощ, – только если хозяин дома, отбрасывая привычку есть вилкой, отбросил имя Иисуса Христа, будет тяжело говорить о нём с амвона.
Но старый Белявский всё ещё стоял, будто какая-то важная мысль беспокоила его, а рука, по привычке, начинала изводить усы. Наконец, обращаясь к своему хозяину, он прервал тишину:
– Господин, вы уже давно покинули жилище ваших родителей.
– Двадцать лет назад, я выехал в 1810-м, или, если считать по Хиджре, в…
– О, я хорошо помню, когда это было, – сказал старый управитель, – вы очень изменились, мой хозяин… вы путешествовали…
– Именно так, а что, Белявский?
– Он помнит моё имя! Он помнит моё имя! Вот что я хотел знать! – воскликнул старый управитель, и всё его лицо излучало удовольствие; он ходил по комнате, громко стуча по полу подкованными сапогами.
Опустим занавес на эту сцену опознания и домашней верности. Абу Джаффир на миг забыл о своём турецком образе, созданным им из-за собственного чудачества, а Белявский прислуживал ему на коленях; потом представил ему свою дочь, а потом высказал несколько похвальных слов пробощу; на протяжении всего вечера он ещё трижды падал на колени перед своим хозяином, раз – выпивая за его здоровье, во второй – подавая ему шкатулку с заботливо сохранёнными доходами за двадцать лет, а в третий – чтобы попросить милости для бедного пса, так неуклюже помешавшего хозяину войти в дом своих предков. Бульдога не повесили.


Глава IV

Там некий граф был, всех других
Древнее родом и знатней,
Богаче копей соляных
Или серебряных. Своей
Гордился знатностью он так,
Как будто небу был свояк;
Он слыл столь знатен и богат,
Что мог претендовать на трон [18].
Байрон

Мы оставили молодого Казимежа из Лядовы, когда он прогуливался при свете месяца в чудесном саду Софиевка. Тяжело и скучно было бы идти за ним всеми аллеями, описывать все его мечты; мы можем лишь уверить читателя, что воспоминание о прекрасной гречанке иногда сливалось в его мыслях с воспоминаниями о прошлом и светлыми мечтами о будущем. Юноше казалось, что он до сих пор слышит шум коляски, везущей её далеко от него; ему до сих пор мерещилась белая вуаль, слегка поколебленная дуновением ветра; даже может быть, что на миг он увидел красивый греческий профиль и блеск чёрных очей.
Он вернулся на уманский постоялый двор только в полночь, а там – не как герой романа, а как молодой человек, утомлённый прогулкой, вкусил мирный сон не без нескольких сновидений. Но у кого же их нет? Кто не помнит, как в детстве произносил молитвы, чтобы избавиться от страшных кошмаров, изображения которых я часто созерцал на виньетках романов в виде обезьяны, сидящей на лоне дамы, которая спит с опущенной головой и растрёпанными волосами?
Проснувшись рано утром, наш герой велел запрягать лошадей в коляску и отправился к отцовскому замку, что стоял за тридцать миль от Софиевки [19]. Молодой человек положил пять дней на это путешествие: в такой медленности следует обвинять не лошадей, а досадную необходимость посещать друзей по дороге. Я не буду настолько надоедливым, чтобы описывать всех чудаков, населяющих эту местность. Тут есть молодой человек, имеющий армию казаков, организованную на манер лёгкой артиллерии для охоты на зайцев; там – вечно больная дама, клянущаяся в безошибочности системы Ганемана, что была тогда весьма популярна.
На пятнадцатый день своего путешествия наконец он увидел замок своего отца.
Хотя и привыкший с детства к чудесному виду Лядовы, молодой человек не мог без восхищения смотреть на прекрасные башни, величественные остатки средневековья. Замок был построен на сероватой скале, склоны которой венчали деревья – тополя и дубы; неправильные башни вырисовывались своими узорчатыми зубцами на небе, а подножье скалы купалось в синем зеркале реки Смотрич [20], которая, извиваясь, терялась в степях. Вокруг замка было видно пять скалистых шпилей, два из которых имели бастионы сероватого цвета, сливавшихся с цветом скалы так, что казались её частью. Другая сторона скалы, на которой был построен замок, являла собой довольно крутой зелёный склон, и владелец местности воспользовался этим, чтобы заложить великолепный сад в английском стиле, за исключением тут и там видных ворот и триумфальных арок, сооружённых в римском стиле и украшенных надписями и скульптурами. В разных направлениях сад пересекала река под названием Лядова, которая, пробежав дубравами, впадала в Смотрич и, сливаясь с ним, образовывала достаточно большое озеро. Ничего не отсутствовало, чтобы придать этому замку живописный вид, даже подъёмные мосты с высокими и сложными лесами.
Молодой Казимеж приближался к этому жилищу с чрезвычайно возбуждённым чувством восторга: как раз стояла та тишина полудня, более милая, чем тишина полуночи, исполненная призраков и видений. Это был мёртвый и печальный свет летнего солнца, достигшего зенита.
К большому удивлению молодого Казимежа, подъёмный мост, ведущий к главному входу в замок, был опущен; это противоречило привычке, которой заботливо придерживался его отец. Подъезжая всё ближе, юноша заметил табличку, размещённую на столпе, сооружённом по примеру тех, которые служили римлянам для обозначения дорожных расстояний. Выйдя из экипажа, Казимеж увидел на табличке распоряжения своего отца, написанные на четырёх языках – латинском, польском, французском и итальянском. Вот точный текст этой надписи:
«Мы, Фердинанд-Филипп Лядовский, милостью Божьею властитель Лядовы, сообщаем всем, это прочитавшим, – римлянам, полякам, французам, итальянцам, россиянам, евреям и людям любой другой нации, что мы посвящаем сегодняшний день чествованию Цереры, богине урожая, и приглашаем их прийти и разделить с нами её дары, а также праздничные развлечения, которые состоятся в нашем чрезвычайно христианском замке. Они лишь будут иметь обязанность подписать регламент празднества, что будет им предоставлен при входе, под аркой императора Константина. Приветствуем!
Издано в нашем замке Лядовы 1830, 30 августа.
Подписано: Фердинанд-Филипп І Лядовский, Властитель Лядовы».
Молодой Казимеж, прочитав это особенное приглашение, проклял судьбу, приведшую его в замок именно в день, когда чудачества его отца раскрывались наиболее; он даже хотел возвратиться туда, откуда приехал, когда из триумфальной арки появилась фигура человека, закричавшего издали:
– А! Добрый день, добрый день, Казимеж! Ты прибыл очень своевременно, ибо мы ждали тебя с нетерпением! Я тысячу раз использовал свои познания в геометрии, дабы узнать, сколько времени тебе понадобится, чтобы приехать сюда из Софиевки. Может быть, я ошибся, давая твоим лошадям три мили в час, двенадцать часов тебе на сон и два дня на твои визиты, но признаю, что ждали тебя лишь завтра.
Молодой Казимеж улыбнулся, узнав чудака – геометра своего отца.
– Друг мой, – молвил он, – ты сделаешь мне большую любезность, если скажешь моему отцу, что я приеду лишь завтра; твой подсчёт не будет ложным, ибо я намереваюсь возвратиться.
– О, и не думай об этом, – ответил геометр, – а к тому же, ты знаешь, что мы сегодня ожидаем очень интересную особу; это Ян Рогоза, возвратившийся во владения своего отца после двадцати лет странствий, то есть, по моим подсчётам, он проехал восемьсот шестьдесят шесть тысяч миль, если исчислять не более чем по двадцать миль в день…
Молодой человек улыбнулся этим подсчётам, но, стоя на своём решении выехать, приказал разворачивать лошадей.
– Но говорю же тебе, – продолжал геометр, – он большой чудак, этот Ян Рогоза.
– Тем хуже для него, – ответил молодой человек, подавая знак вознице двигать.
– Но повторяю, – закричал геометр, – он большой чудак; пробощ сказал нам, что он ест без вилки!
Молодой человек взорвался смехом и сказал:
– Это вправду очень интересно увидеть; ты получишь большое удовольствие. Прощай!
– Послушай, послушай секундочку, Казимеж, – молвил геометр, – твой отец очень рассердится, если ты уедешь; он там, на большой башне, смотрит в подзорную трубу, которую я дал ему, чтобы издали распознавать всех, кто к нему приезжает.
Молодой человек был решительно настроен уезжать, как бы там ни было, но геометр, бросившись вперёд экипажа, вынул нож, будто хотел убить себя, но ничего не сделал – только перерезал ремни лошадиной упряжки.
– Не поедешь, не поедешь! – сказал он смеясь. – Я стою здесь на посту, чтобы сделать так с каждым, кто, проехав мимо этого столба, захочет возвратиться…
Молодой Казимеж сразу хотел разозлиться, но потом, уступая неизбежному, направился в замок в сопровождении геометра, который с триумфальным видом потрясал своим победоносным ножом.
Так они вдвоём вошли в салон, где уже собралось многочисленное общество. Ансамбль апартаментов действительно был напоён духом богатства и величия: паркеты застланы турецкими коврами, а настенная позолота придавала этому шляхетскому жилищу вид королевской резиденции. Далее располагались летние помещения, где, вместо ковров, сверкали гладкие мраморные плиты и откуда через хрустальные двери был выход в сад. Все комнаты были украшены чьими-то картинами, некоторые – кисти наиболее знаменитых итальянских мастеров, что подчёркивало чудаковатость семейных портретов – работ нескольких неизвестных художников. На последние картины было и в самом деле любопытно смотреть: тут на затемнённом фоне, а ля Рембрандт, выглядывала бритая голова давнего поляка; там дама в кринолиновом платье с кокетливым видом подавала каждому желающему сентиментальный цветок.
Однако не верьте, что общество, собранное в замке, как-то напоминало те давние картины, за исключением нескольких старых поляков, которым немного жали их сюртуки, скроенные по-французски, и которые ни за что в мире не хотели одевать фрак, занимая таким образом справедливую средину между старой и новой модой; говорю же, за исключением некоторых, всё общество состояло из молодых людей, одетых по лучшему вкусу; что касается дам, то о них я ничего не говорю, ибо вы, наверное, догадываетесь, что этот пол, жаждущий лишь перемен, издавна попрощался со старосветскими платьями с длинным шлейфом, а сегодня советуется и верно следует рецептам франкфуртского журнала мод, который, принося нам образцы кроя, также ввёл употребление французского языка. Будь дважды проклят этот журнал: он опустошает карманы мужей и губит национальный дух, препятствуя развитию национальной литературы.
Поэтому, входя в общество, собравшееся в замке на Лядове, вы подумаете, что оно состоит из иностранцев; всюду слышен лишь сладкий звук французского; молодые франты, девушки, старые девы, мамочки, папочки, весь мир только и говорит глупости на французском; лишь несколько лиц предпочитают казаться глухими, чем выявить недостаток хорошего воспитания, не понимая этой манерной разновидности романского языка. Впрочем, есть одна девица, два года назад также говорившая по-французски; но за это время она выучилась нескольким словам по-английски и теперь говорит только на этом языке; именно поэтому, не в состоянии найти никого, кто бы её понимал, она молчала на протяжении всего праздника.
Во всём кругу не было общего разговора; следует назвать вам причину этого: мы застали собравшееся общество перед обедом, и молодые франты ещё не имели той самоуверенности, которая нужна для повышения своего голоса над другими. В конце концов, должен вам сказать, что я сам был в этом обществе [21], также разговаривая на французском и убегая от молодой девицы, искавшей меня глазами, чтобы завести разговор на английском, и был решительно настроен, если она меня поймает, ответить обычным «Goddam» [22]. Впрочем, догадайтесь, кем я был в этой толпе людей? Конечно, не старым седовласым пробощем с открытой табакеркой в руке; и не старым шляхтичем, рассказывавшим о зерновых, которые он продал в Одессе. Также не хочу, чтобы меня приняли за того пижона с лорнетом, который клянётся, что в жизни не прочёл ни одной книги; и не за другого, имеющего меланхолический вид и клянущегося, что прочёл все книги; и не за третьего, рассказывающего об охоте на волка… Следовательно, скажу вам, что я пребываю среди актёров, не выходя на авансцену, и одновременно убеждён, что не являюсь героем этого романа.
Едва молодой Казимеж смешался с толпой, как двери соседнего апартамента громко распахнулись, и появился хозяин, опережаемый маленьким карликом: древний обычай польских панов – всегда иметь какое-то уродливое создание для забавы; слуги этой разновидности были так же счастливы, как и любимый пёс хозяина; карликов, которым не хватало дара речи, ещё более искали любители неполноценных вещей.
Властитель Лядовы, как раз появившийся в полном блеске своего величия, был мужчиной около семидесяти лет, но здоровым и бодрым; у него был почтенный вид, которому придавала важности длинная белая борода, спадавшая ему аж до пояса; на голове были видны остатки седых волос, длинных и волнистых; одет он был в длинное платье из белой шерсти, напоминавшее, говорил он, римскую тогу, но, вопреки этим утверждениям, придавало ему, как и борода, более современный вид монаха-картезианца. Его появление вызвало меньше движения и шёпотов в избранном кругу, чем можно было подумать; ведь все собравшиеся знали его длительное время и уже привыкли к его образу жизни. Его прекрасный характер, качества, которыми он владел, позволяли людям, имевшим возможность познакомиться с ним более близко, даже забыть о его чудачествах.
За властителем Лядовы шла юная девица около тринадцати лет, прекрасна, как ангел, вся в белом; это была его дочь, что должна была на праздновании Цереры играть роль самой богини.
Довольно высокий поклон и лёгкая улыбка – это было всё, чем старик обрадовал собравшееся общество. Какое-то мгновение он неподвижно стоял в кругу, любуясь тишиной, вызванной его появлением.
Потом он начал разговор с разными людьми, сохраняя холодное величие; тогда, заметив сына, сказал:
– А, вот ты и вернулся, Казимеж; очень рад, что ты будешь присутствовать на празднике, который я устраиваю, дабы показать людям пользу земледельческого труда.
Молодой Казимеж наклонил голову, ничего не ответив. Отец довольствовался этим немым приветствием и не услышал слов геометра, провозглашавшим свою победу над сопротивлением молодого человека.
– Время отправляться в поле, – сказал старый властитель, приближаясь к дверям и ведя всё общество.
Вскоре была видна целая вереница экипажей, спускавшихся по выбитой в скале дороге, ведущей на равнину; подъёмный мост звучал под их массой далёким громом; наконец всё общество прибыло на запланированное место.
На поле, где только что собрали урожай, тысяча крестьян в праздничной одежде ожидала господина. Живописный вид имели эти люди в белых сермягах, вышитых красной шерстью, высоких бараньих шапках круглой формы, повязанных сзади кокардами из синих или багровых ленточек. Одежда девушек также была разноцветной: юбки в белую и голубую полоску, корсеты, затянутые золотыми шнурками, рукава рубашек, вышитые красной вязью, и множество вплетённых в косы ленточек, развевавшихся по ветру. Скульптор или художник были бы в восхищении прежде всего от этих людей, красивых и сильных – будто Творец вылил их из единой формы.
Церемонию должен был начать пробощ: он вышел, одетый со всей церковной пышностью, держа в руке кропило в форме веера и пропустив вперёд ризничего; а в этот раз им был геометр, который, желая любой ценой играть значительную роль в этом спектакле, одел на себя стихарь ризничего и ступал впереди пробоща, держа в руке чашу со свячёной водой.
Пробощ был немного рассержен из-за своей службы; он хорошо знал, что высшее местное духовенство громко роптало на эти празднования, принадлежавшие, говорил он, ко временам язычества; поэтому он на миг, для всеобщего удовлетворения, забыл о своём обычае провозглашать проповедь и, изворачиваясь как можно лучше, после кропления свячёной водой урожая и людей смешался с толпою, чем был весьма недоволен временный ризничий, хотевший больше времени сосредоточить внимание собравшихся на собственной персоне. Между тем, отдаляясь, пробощ услышал в толпе несколько голосов, восхвалявших его заслуги.
– Какой универсальный человек! – говорили. – С какой грацией он наклоняется ко всем делам, занимающим его! Жаль, что пробощ не проинтонировал «Te Deum»; тогда бы его певческий талант показался в полном блеске.
Услышав эти похвалы, геометр сделал смиренный вид, подобающий так высоко оценённой заслуге; он уже открыл рот, чтобы сказать несколько слов о своей неуклюжести, как внимание собравшихся отвлек от него властитель Лядовы, развернувший большой свёрток бумаги и прочитавший… следующее:
«Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа, мы, властитель Лядовы, желаем при арфе Давидовой провозгласить заслуги и восхваления Церере, богине урожая».
– Это начинается в стиле Камоэнса, – молвил один из учёных франтов, – мы видим имя Девы Марии вплетённым в призывные обращения к богине Венере».
– Чёрт побери! – с силой воскликнул властитель Лядовы, забывая о святости сана великого жреца Цереры. – Кто такой дерзкий, что мешает своим голосом похвальному гимну, который я начинаю?
Эта апострофа возобновила тишину – и старик продолжил, а геометр стал возле него и жестами одержимого требовал внимания.
«Были правы древние, – читал дальше старый хозяин, – когда ставили среди богов людей, научивших их какому-то полезному занятию. Но если Бахус, изобретатель виноградарства, и Вулкан заслуживают сей славы, то куда мы поставим Цереру, научившую людей наиболее полезному занятию для общества, ту богиню, которую древние изображали с серпом в одной руке и с маком – в другой».
Тут молодой франт, выруганный за своё первое замечание, желая скрыть собственное смущение от молодой дамы, с которой разговаривал в начале праздника, тихо сказал ей:
– Честное слово, я хорошо знаю, что у неё был ещё и мак, ибо запах этого цветка уже чувствуется: можно заснуть стоя…
– Милый комплимент мне, – ответила молодая дама.
Франт прикусил губы от злости.
«Единственное, – продолжал властитель Лядовы, – что мне не нравится, это то, что они поместили дочь этой богини в ад, хотя от такого наказания, учитывая заслуги матери, могли бы её уберечь. Не найдётся ли никого достаточно учёного, дабы доказать, что сея фикция проникла в древние рукописи из-за ошибки тонзурированных писарей, переписывавших их в средневековье; из-за того народа монахов, любивших, как и наши современные, чернить добрые дела и показавших сего предовольно, донося аж до подножия трона клевету на нас и на сей праздник, о котором говорили, что он принадлежит ко временам язычества. Однако доброй памяти император Александр рескриптом, датированным из Царского Села, изволил освятить сей обычай, что мы хотели бы передать нашим сыновьям. Пусть же теперь покажутся те клеветники, те епископы, завидующие древним знаниям, которые ведут нас в устроении сего праздника!»
Показав пример ораторского искусства старого хозяина, мы не собираемся сопровождать его в чрезвычайно длинной и скучной речи, в течение всей своей продолжительности заставившей геометра задуматься над тем, как доказать, что дочь Цереры никогда не была женой Плутона. Продолжительность речи также навеяла ему мысль, что это была наилучшая ситуация, дававшая ему понятие о бесконечности – термине, очень сложном для понимания геометрам.
«Пусть же Церера сделает так, чтобы возрастал наш урожай, – сказал властитель Лядовы, заканчивая речь, – чтобы сатана никогда не посылал облаков саранчи уничтожать наши нивы, затемнять солнечный свет и, будто гарпии, обседать блюда, подносимые нами к устам. А ты, юная девушка, воплощающая богиню, подойди, чтобы я увенчал тебя этими колосьями, переплетёнными васильками…»
Произнося эти слова, властитель Лядовы положил венок из колосков на светлые волосы дочери, а дитя, покраснев, опустило глаза.
– Мне намного больше нравится, – сказал один старый поляк, – когда мои крестьяне выбирают самую красивую девушку села и приходят петь к дверям моего дома, чтобы просить меня принять первое зерно урожая; тогда я выхожу с женой, чтобы раздать ленты девушкам и пиво мужчинам, всю ночь танцующим во дворе моего дома. Говорю же, мне намного больше нравится такой сельский праздник, чем весь этот маскарад, что мне показывают.
– А я, – перебила его жена, рассерженная плохим вкусом, которым так откровенно кичился её муж, – думаю следующим летом устроить небольшой праздник в честь Цереры, подобный этому.
– И кто, наверняка только не я, может произнести такую длинную речь, – ответил ей муж.
– Совсем не беспокойся об этом, – сказала жена, – наш друг Кароль произнесёт, а ты только будешь тянуть плуг, как это делает сейчас властитель Лядовы.
И вправду: старый жрец Цереры направился в поле, которое надо было вспахать на следующий год; два белых вола ждали там, запряжённые в плуг; старик, будто китайский император или его любимый герой Цинциннат, сделал длинную борозду в поле, сам ведя орудие пахоты; потом он передал управление двумя красивыми животными одному крестьянину, некоторое время продолжавшему эту работу.
В конечном счёте, праздник завершился, как и всё на этом свете. Настал час возвратиться в замок, где должен был состояться бал для высоких гостей и трапеза для простого люда. В круг избранного общества въехала повозка, сконструированная по подобию древнеримских колесниц, запряжённая двумя белыми волами, также имевшими позолоченные рога; в неё поместили богиню, а крестьянин, одетый как герой идиллии, взял вожжи и повёл дорогой, что вела к замку.
Весь праздник с длинными церемониями и ещё более длинными проповедями продолжался до вечера – так что когда общество вошло в салоны замка, те уже сияли светом тысячи свечей. Роскошно сервированный стол утешал всех гостей. Тут есть возможность долго описывать польские блюда, эти сочные мясца, и даже дать поесть герою, что было вещью неизвестной до Вальтера Скотта, который первый рассудил, что невозможно даже наиболее сентиментальным людям питаться только воздухом, как мифический Хамелеон. Однако, желая избежать длинных описаний, я предпочитаю, а ля Жанлис [23], пропустить польскую трапезу, состоявшуюся в замке Лядовы.


Глава V

Всюду цветы!
Пусть висящие огни и разноцветный блеск,
Пусть легкий запах роз из Византии,
Пусть звуки, возвещающие веселье,
Пусть сто разнообразных наслаждений,
Возрождающихся из самих себя,
Утешают все сердца и очаровывают чувства [24].
К. Делавинь

Последний тост «Давайте любить друг друга!» прозвучал в старом замке. Когда-то давние поляки выпили бы его из туфельки самой прекрасной красавицы, хорошо следя за тем, чтобы не предоставить такой чести даме с самой маленькой ножкой. Нынче прошли времена рыцарства. Когда прозвучал тост, послышался лишь звон разбитых бокалов и ничего больше, ни единого пистолетного выстрела; запала гробовая тишина, после чего было видно, как дамы и кавалеры парами входили в большой зал, приготовленный для бала. Ставни были открыты, но не так для того, чтобы напустить свежего вечернего воздуха, а чтобы дать возможность обществу насладиться живописным видом, который тогда имели окрестности замка. И вправду: невозможно представить себе что-нибудь более красивое, чем эта местность, слегка освещённая луной. Дорога, что вела в замок и, извиваясь, проходила по скале, на которой сооружено это строение, была занята крестьянами, шедшими на празднование; властитель Лядовы приказал каждому запастись цветным фонарём, и общество, собравшееся в замке, увидело гору, усеянную светилами; эти звёзды встречались, потом рассыпались, некоторые исчезали за деревьями и придавали их листьям золотистость, потом снова появлялись ещё более близкие и светлые. Поглядите на убегающую звезду и на другую, летящую за ней! Не говорит ли вам воображение, что это молодая девушка, за которой гонится озорной влюблённый? Эти два светика встречаются, теперь они ближе один к другому, чем остальные. А там заметьте два бледных светика, всегда идущих в одном направлении, а между тем, никогда не ищущих встречи; это, конечно, какой-нибудь крестьянин с женой, которую он любит тем больше, чем дальше она от него.
Не знаю, о чём думал наш герой, смотря в окно, однако его взгляд был направлен на обходную и наиболее крутую тропинку, почти не доступную для пешеходов: там он увидел, или ему казалось, что увидел, фигуру, ехавшую на белом коне. Изумлённый храбростью этой незнакомой особы, он намеревался послать кого-нибудь, чтобы показать смельчаку удобнейшую дорогу, когда его потянул за рукав отцовский геометр:
– Смотрите, Казимеж, – сказал он, указывая на дорогу с мерцающими огнями, – видишь те шесть огней, бóльших чем другие, которые двигаются к замку? Полагаю, это факелы гайдуков, сопровождающих какой-то экипаж.
Молодой человек повернул голову в ту сторону, куда ему показал геометр, и действительно увидел, или ему казалось, что увидел, карету, запряжённую четырьмя белыми лошадями и освещённую факелами гайдуков.
– Это, наверное, пребывает к нам каменецкий епископ, – сказал он геометру. А тот поспешил сообщить всем весть о приезде святейшей особы.
– Послушай, друг мой, – позвал он геометра, – пошли кого-нибудь сказать тому незнакомцу, подъезжающему там, чтобы…
Не успел он окончить, как очень близкий звук галопа обратил на себя его внимание, и фигура мужчины на белом коне промелькнула на террасе прямо перед окнами замка.
– Полагаю, – сказал молодой человек геометру, внимательно слушавшему его, – что совет, который я хотел дать этому незнакомцу, больше не нужен: я как раз увидел его проезжающим по террасе сада.
Через несколько минут в салон вошёл лакей замка, возвещая прибытие Эмира Абу Джаффира…
Молодой человек задрожал, услышав это имя; он повернулся к отцу, чтобы дать ему пояснения касаемо этой особы, когда услыхал, как тот спрашивает лакея:
– Как он приехал, этот Эмир? Мы не слышали шума его экипажа.
– Господин, он приехал на коне.
– Это странно для Эмира, – сказал властитель Лядовы, – но поскольку имя турок упомянуто в манифесте нашего праздника, он имеет право на наше гостеприимство; попросить войти его.
Слуга поклонился и вышел; потом растворились двери салона, и важно вошла особа, хорошо известная читателям, тот самый Эмир, который поздоровался с обществом на турецкий манер.
Молодой человек заметил, что его одеяние, того же кроя, состояло из другого материала. На его муслиновом тюрбане было видно золотые и серебряные вышитые полумесяцы… Бриллиантовая пряжка поддерживала великолепный сияющий плюмаж. Его вышитый жемчужинами жупан был покрыт бархатным кунтушом с обшлагами. Дамасская сабля с позолоченной рукоятью висела у него сбоку. Роскошный кинжал блестел за поясом.
Эмир некоторое время измерял глазами властителя Лядовы; потом, приближаясь, важно сказал:
– Пророк посеребрил твои волосы и выпустил бороду; то же самое он сделал и мне, хотя не изменил цвета волос; пусть бы он сейчас раскрыл наши глаза, чтобы мы узнали один другого.
Властитель Лядовы покраснел от гнева, слыша, как иностранец выражает неуважение к нему в присутствии такого большого общества; однако он сумел преодолеть свой гнев, чтобы ответить спокойным и холодным тоном:
– Возможно, когда-нибудь ты бывал в этом замке с турецкими товарами, но если доход, который ты имел, так долго остался в твоей памяти, то прошу твоего Пророка, чтобы он научил тебя правильно разговаривать с достойными особами и не забывать об их титуле и почестях, им надлежащих по их высокому происхождению.
Эмиру понравился шляхетский гнев и, желая ещё подпитать его, он молвил:
– Я употреблял эти же слова, говоря с великим шахом Персии (являющимся сыном Месяца) и не вспоминая о его происхождении; происхождение – это ничто! Я употреблял эти же слова, говоря с сыновьями евнухов и не сомневаясь в их происхождении. Я так же говорил с великим Ламой, утверждающим, что родился перед веками и никогда не умрёт; этот человек не имел предков. В конце концов, все эти особы отвечали мне, не зная моего настоящего имени, – как и ты не считаешься с ним до сих пор, а я не был таким тщеславным, чтобы сказать им, что меня зовут Ян и что моего отца звали так же, как деда и прадеда…
Тут Эмир остановился, чтобы лучше увидеть лицо старого хозяина; смотря ему в глаза, блестевшие искрами гнева, он громко сказал:
– Рогоза!
– Как! Это ты – Ян Рогоза? - молвил властитель Лядовы, забыв на миг о многочисленном обществе. – Это ты, мой товарищ детства!.. Иди, иди же, обниму тебя! Я всегда говорил, что твоё пристрастие к арабским лошадям приведёт тебя к какому-нибудь безумию… а потом эта несчастная дуэль… Господа! – сказал он, обращаясь к обществу. – Представляю вам нашего друга детства Яна Рогозу…
– Ас-саляму алейкум, – произнёс Эмир, обращаясь к собравшимся и скрещивая руки на груди.
– Иди, Казимеж, – сказал властитель Лядовы, взяв за руку своего сына и подводя к Эмиру, – представлю тебя моему другу. Эмир, помнишь то дитя, которому не было ещё и четырёх лет, когда ты посетил наш замок? Это он, маленький Казё; полагаешь, он очень изменился?
Эмир пожал руку юноше и молвил:
– Я уже познакомился с этим молодым человеком в прекрасном саду Софиевка и полагаю, он не сердится снова меня видеть; моя борода очень тогда ему понравилась, насколько я мог заметить.
Молодой человек покраснел до самых ушей, услыхав этот сарказм Эмира; он ещё более смутился, когда увидел пронзительный взгляд, сопровождавший эти слова. Грохот экипажа, послышавшийся в этот миг из замкового двора, довёл его смущение до самого предела.
– Не единый ли это плод твоего брака, друг мой? – спросил Эмир властителя Лядовы. Тот взял за руку дочь и, подводя её к Эмиру, молвил:
– Эта богиня урожая, которую ты видишь увенчанной колосьями, является нашей дочерью, инфантой королевства Лядовы.
– Тогда позвольте представить вам также мою дочь, или скорее дочь моего друга, – сказал Эмир, взяв за руку молодую гречанку, что в этот момент вошла в салон. – Это священное сокровище для меня, – добавил он, – сокровище, которое мне доверил мой друг, что был обречён на гибель, освобождая свою страну…
Юный Казимеж хорошо слышал эти слова, и его взгляд остановился на молодой гречанке, которая уже не была покрыта ревнивой вуалью, так разжигающей воображение. Поздоровавшись с властителем Лядовы, девушка неподвижно стала. Поскольку слова Эмира были сказаны на польском, она не могла понять их печального содержания, хоть имела меланхолический вид. Через некоторое время она подняла глаза и, встретившись взором с заглядевшимся на неё молодым человеком, почти незаметно покраснела, но, в отличие от других девушек её возраста, будто не понимая, что должна скрывать свои чувства, ещё мгновение остановилась взором на молодом Казимеже, который был вынужден опустить глаза; он снова поднял их – взгляд молодой гречанки всё ещё был сосредоточен на нём. Молодой человек смешался с толпой и побежал через апартаменты, будто преследуемый призраком; на его устах виднелась лёгкая улыбка, а взор блуждал.
– Куда ты, Казимеж? – спросил геометр, останавливая его в боковом салоне. – Полагаю, что прибыл епископ. Я слышал, как въезжал его экипаж, когда был занят распределением продуктов и напитков между крестьянами по правилам геометрии и гидравлики.
Молодой человек грубо оттолкнул собеседника, но потом, немного придя в себя, ответил:
– Это не епископ приехал, это Абу Джаффир, какой-то турок или перс.
– Абу Джаффир, – сказал геометр, – чего бы только не отдал я, чтобы поговорить с ним. Считаете, он мне ответит?
– Если не будешь говорить с ним о геометрии, то да!
– О! Я буду говорить с ним о странствиях: я читал «Тысячу и одну ночь»… Так возвращайся в салон.
– Предпочитаю остаться здесь какое-то время.
– Ты скучаешь, Казимеж, но я не буду таким неучтивым, чтобы покинуть тебя совсем одиноким…
Молодой человек почувствовал, что необходимо возвратиться в салон, и сделал это, к великой радости геометра. Когда они вошли, последний поздоровался с Абу Джаффиром и сказал на ухо молодому Казимежу:
– Так представь же меня этому большому турецкому господину!
– Сам себя представишь, – ответил ему юноша, растворяясь между людей в обществе.
В этот миг два лакея, исполняя распоряжения властителя Лядовы, принесли стол, накрытый самыми изысканными блюдами, и поставили его в углу салона.
– Позвольте, – сказал хозяин дома Абу Джаффиру, – предложить вам, так же, как и этой прекрасной даме, немного подкрепиться, ведь вы прибыли к нам уже после ужина.
– Дочь моя, – сказал Ян Рогоза на итальянском прекрасной гречанке, – наверное, тебе нужно немного перекусить после ночной прохлады; а касательно меня, – произнёс он, обращаясь к властителю Лядовы, – то прошу позволить мне придерживаться своих обычаев и потреблять те блюда, к которым я привык за свои долгие странствия.
– Не знаю, есть ли такие блюда на моей кухне, – сказал хозяин.
– О, я всегда вожу их с собой, – и, вышедши на минутку, вернулся в сопровождении слуги негра, который расстелил ковер на полу в углу салона, и Абу Джаффир сел на него, скрестив ноги по-турецки; потом слуга дал ему коробку. Эмир, отправив его, сказал обществу:
– Прекрасные дамы не обидятся, что я имею плохую привычку есть мясо, выбитое под седлом моего Солимана.
При этих словах он вынул из коробки трубку, чубук, украшенный янтарями, и кусок красного мяса, от которого дамы с омерзением отвернули глаза, а он, хорошо разыгрывая спокойствие, начал свою трапезу; потом, что-то вспомнив, сказал:
– Единственное, что я возьму, – не по надобности, а чтобы показать, что я друг сему дому, – это соль.
Геометр ухватился за возможность подойти к Эмиру и, взяв солонку на столе, с довольным видом подал её турецкому чудаку.
– Вот она, господин, – сказал он, – господин Паша, подаю вам соль.
– Кто подаёт мне соль, тот становится моим другом, – важно молвил Эмир.
– Ваш покорнейший слуга, господин Паша, меня зовут Геометр, нет, я геометр по профессии, меня зовут…
– Я не спрашиваю имени своих друзей; вы можете занять место возле меня и кушать вместе со мной это сочное блюдо.
Геометр, охваченный радостью от первой части ответа, сел на ковер, но, услышав приглашение поужинать, он немного скривился и какое-то мгновение искал удобной отговорки, чтобы избежать участия в трапезе; в конечном счёте, сказал:
– Извините, господин Паша, я не умею есть без вилки, но, как рассказал мне пробощ, тут есть один иностранец, который живёт недалеко и который, возвратившись из странствий, привёз привычку есть пальцами; не сомневаюсь, что он ест те же блюда, что и вы.
– И кто же этот иностранец? – спросил Эмир, изумлённый тем, что существует ещё один такой оригинал, как он.
– Его зовут Ян Рогоза, – ответил геометр, – очень смешной человек – честное слово.
– Такой же смешной, как и я, – снова спросил Эмир.
– О, намного более! Вы совсем не смешной, вы такой, каким должны быть, господин Паша. Правда ли, что существуют королевства, как я читал у Красицкого, где белого человека, когда он появится, делают королём, а через год прогоняют на необитаемый остров? [25]
– Вы очень хорошо образованы, – ответил Эмир, – вам следовало бы когда-то поехать туда, я дам вам рекомендательное письмо, чтобы вас сделали королём, а прежде чем это случится, беру на себя обучить вас турецким, персидским и арабским обычаям. Приедете ко мне, да?
– Как, в Турцию?
– О нет, приедете с господином Казимежом, который, полагаю, также имеет желание обучаться турецким обычаям. Видите, как он разговаривает с этой принцессой Трапезунда?
Действительно, в этот момент молодой Казимеж как раз подошёл к прекрасной гречанке и заинтересованно разговаривал с ней.
Теперь мы покинем Абу Джаффира на ковре вместе с геометром, жаждавшего только знаний. Эмир, в свою очередь, был доволен, что нашёл человека, которого легко сделать марионеткой для своих чудачеств; он сразу начал поучать, рассказывать ему удивительные и захватывающие истории из стран, где он путешествовал, и некоторое время были слышны только изумленные восклицания «ах!», ежеминутно выкрикиваемые геометром, и вопросы «действительно?», которые он иногда добавлял, хотя и не сомневался в правдивости рассказчика.
Вскоре зазвучала музыка. Властитель Лядовы избрал даму, достойную его возраста и авторитета её мужа, и открыл вместе с ней бал, став во главе длинного полонеза. Именно с целью пригласить молодую гречанку к танцу Казимеж подошёл к ней и, объяснив, что танец не требует никаких умений, был счастлив, что может почувствовать её руку в своей… и познакомиться с ней во время длительной прогулки всеми апартаментами замка. Какой миловидный был этот ряд танцоров, что вился, сплетаясь и расплетаясь! Прибавьте ещё очаровательную беседу… Какое наслаждение так вести даму, избранную вами партнёршу, вести через апартаменты. Тут, в салоне, её фигуру озарил свет тысяч факелов, а музыка заглушила звук вашего голоса; тогда вы проходите комнату, освещённую мягким светом алебастровой лампы; сумерки почти стирают черты лица дамы, и вы видите лишь блеск её очей, ещё более живых от волнения, что она переживает; вы проходите дальнейшие салоны, музыки больше не слышно, долетают лишь отдельные ноты; вы слышите, как останавливают разговоры из-за опасения быть услышанными… Поворот – вы снова в салоне. Вы хотите возобновить беседу – к сожалению, властителю Лядовы приходит мысль окончить танец; все в парах раскланиваются и расходятся… Начинается новый полонез, но в другом распределении танцоров… он заканчивается; потом третий, четвёртый, иногда их число достигает десяти.
А впрочем, этот танец уже не требует никакого мастерства, как было в старину. С какой грацией давний поляк закатывал рукава своего восточного кунтуша! Как умело владел своей конфедераткой! Иногда, делая вид, что покидает свою даму, он выпускал ее руку, отходил, подходил, снова соединялся с растроганной партнершей, и вел ее еще значительнее, сам идя немного позади, лишь слегка касаясь белой перчатки своей красавицы.
Теперь образовывается большой круг танцоров; слышны звуки веселой и оживленной музыки – это мазур [26]. Вылетает юноша с красивой девушкой… кажется, она парит на крыльях Зефира, слегка касаясь пола маленькой туфелькой; юноша дерзко стучит по полу – в нём как бы что-то от крестьянской грубости. Такой дух этого танца, в этом его красота.
Молодой Казимеж не танцевал мазура. Вы спрашиваете: почему? Не знаю. Он стоял, опершись на колонну, временами следил за танцорами, но чаще смотрел на греческую красавицу, сидевшую в одиночестве возле окна.
Поэтому он с радостью услышал первые выстрелы, возвещавшие фейерверк. Вся компания разбежалась по саду. Абу Джаффир, в сопровождении своей китайской тени – геометра, также пошёл туда. Молодая гречанка вышла из салона, слегка опираясь на руку сына хозяина дома.
– Как тебе моё королевство? – спросил властитель Лядовы, подойдя к Абу Джаффиру.
– Клянусь Пророком, оно прекрасно! – ответил тот. – Признаюсь тебе, что оно мне напоминает Восток, особенно когда, проходя возле двора, я увидел двух пьяных крестьян, растянувшихся на земле; это мне напомнило чудесную картину, увиденную мною в Египте, когда на равнине я узрел армию Александра Македонского, которую за тысячи лет пески засыпали и высушили так, что солдаты сохранили свои прижизненные формы.
Говоря это, Абу Джаффир имел целью лишь убедить геометра, уже начинавшего сомневаться в удивительно преувеличенных рассказах Эмира, но, слыша, что тот так же говорит и с другим человеком, геометр перестал сомневаться в его правдивости. Такой стратегией Эмир возобновил своё влияние на бедный ум геометра.
– А где твоя воспитанница, прекрасная гречанка? – спросил властитель Лядовы, улыбаясь ответу Абу Джаффира.
– Кажется, – ответил тот, – я видел свою прекрасную Иду, когда она выходила из салона, опираясь на руку твоего сына: это мне напомнило Магометов гроб, который, притяжённый магнитом, витает в воздухе.
Властитель Лядовы нахмурил чело и сухо ответил:
– Советую тебе лучше стеречь её, если ты принял соль под кровлей её отца; иначе – приведёшь на неё несчастье: мой сын увлечён до безумия.
– Послушай, друг, – ответил Эмир, – двести тысяч пиастров приданого, и принцесса Трапезунда не повредила бы твоему королевству.
– Никогда! – произнёс хозяин. – Помню, что каштелян Тенчинский не хотел иметь невесткой дочь шведского короля, ибо она была чужестранкой. Король Лядовского королевства желает, чтобы его сын женился на польке… на польке, говорю, в которой бы текла кровь наших давних королей.
– Друг мой, – сказал Эмир, – мы живём во времена, когда короли ниспадают; ты же слыхал о французской революции.
– Я ничего не боюсь от своего народа – ответил властитель Лядовы – я предоставлю ему конституцию.
– Да… и я вижу здесь твой народ, спящий под эгидой твоих законов.
– Я конституционно определю количество бокалов, которые они смогут выпить, – ответил властитель Лядовы. – Признаю, что моя конституция несовершенна.
– Не нужны никакие писаные законы, – важно произнёс Эмир, – с этим у тебя выйдет плохо.
– Чтобы украсить наш сад, мы сделаем несколько террас вокруг нашего замка – сказал король Лядовы королевским тоном, – и поставим там две пушки, находящиеся в нашем арсенале.
Вдруг их беседу прервала молодая гречанка, подошедшая быстрым шагом, одна, и будто испуганная схватила за руку Абу Джаффира. Он только посмотрел на её лицо пронзительным взглядом и разгадал её волнение, но ничего не сказал; гречанка была бледна, а её глаза слегка увлажнены слезами… Властитель Лядовы оставил своего гостя, чтобы присоединиться к остальному обществу.
Что же было причиной беспокойства, охватившего прекрасную гречанку? Она вышла из замка безмятежной, молодой человек был более взволнован; они прошли несколькими тополиными аллеями, постоянно следуя за толпой гостей. Она с восхищением глядела на цветные огни, что сверкали сквозь листву, иногда проясняясь красноватым блеском, иногда исчезая, и были видны лишь серебряные лучи луны. Молодой человек первым начал разговор по-итальянски.
– Сударыня, – спросил он, – нашли ли вы в нашей печальной стране что-нибудь такое, что могло бы вам возместить утрату ваших прекрасных родных краёв, где есть много древних памятников и где остались многочисленные воспоминания?
– Сударь, – ответила молодая гречанка, – я – женщина; воспоминания о давней славе Греции не могли для меня оживить статуи и скалы моей страны. Первые слёзы восхищения я пролила на равнине, где погиб Маркос Боцарис – герой нашего времени; однако эта страна не так прекрасна, как Греция. Чего бы я только не дала, чтобы почувствовать запах жасмина, послушать сладкий шёпот розовых лавров, которые так часто навевали мне мечты о детстве!
Молодой человек незаметно привёл свою спутницу в лесок кустов роз и акаций.
– Я невольно привёл вас, – молвил он, – в это место, насыщенное ароматом цветов; мечтая о своем отечестве, вы мысленно отдалитесь от нас...
– О! Нет! Нет! – воскликнула молодая гречанка; потом, понимая бестактность своего восклицания, добавила: – Я также очень люблю слушать шёпот моря и могла бы сказать, как девушка из трагедии Эврипида: «Они хотят меня убить! Они привезли меня в страну, где нет моря».
Пока она говорила, её глаза застлались слезами.
– Вы несчастны, – воскликнул молодой человек, – я чувствую: нет ничего в нашей стране, что могло бы облегчить ваше изгнание – ничего! – И он сильнее сжал её руку.
– Оставьте меня! Этот запах акаций беспокоит меня; я люблю вашу страну… меня не научили скрывать мысли: я очень несчастлива.
Молодой человек, услышав это признание, задрожал, как листок; потом, словно безумный, положил горячий поцелуй на белые дрожащие уста девушки, вырвавшуюся резким движением из его объятий и убежавшую к Абу Джаффиру, опекуну, которого она считала вторым отцом.
После такого начала вы можете ожидать странных вещей в следующей части этого романа. Признаю, что описанная сцена немного напоминает рассказ немецкого Лафонтена [27], где влюблённые целуются, впервые увидевшись и не сказав ни единого слова… Разные народы имеют разные обычаи: немцы целуются в начале любовной интриги; французы падают на колени; итальянцы показывают кинжал и делают вид, что хотят убить себя; влюблённый англичанин за обедом просит даму выпить вина с ним и открывает двери, когда она встаёт из-за стола. Испанец похищает красавицу… а мы, народы севера, когда-то – когда женщины ходили на высоких каблуках – выбивали их выстрелом из пистолета, чтобы дамы спотыкались. Сегодня я не знаю, как мы делаем, ибо уже не умеем так хорошо стрелять из пистолета, а высокие каблуки исчезли.
Впрочем, я любезно предупреждаю читателя, что смилуюсь, сэкономив ему несколько месяцев любовной интриги. Эти лески акаций очень опасны; поэтому мы покажем влюблённых в страшную зимнюю пору, сковывающую всё во время своего шестимесячного царствования и даже в определённой степени успокаивающую увлечённых безумцев и влюблённых.
В конце концов, я припоминаю, что читал роман «Француз, мчащий сквозь революцию»; так вот я хочу, чтобы мой герой был похож на того француза и чтобы равнялся ему в беге через рифы нашего века.


Глава VI

[Надпись на персидском языке]
Всякий раз, когда я вижу тебя, возрастает моя привязанность,
И солнце лица твоего меняет тьму жизни моей на утреннюю зарю счастья.
Саади – персидский поэт. Поэма «Гулистан»

Я сдержал обещание, дав читателю пример восточной поэзии, но не думайте, что этот стих каким-то образом касается двух наших влюблённых. Лицо молодой гречанки, по оссианистическому сравнению [28], скорее напоминает печальную луну; а молодой Казимеж ещё не дошёл до сумерек своей жизни; ведь мы покинули его лишь три месяца назад, когда он совсем не нуждался в тепле солнца персидского поэта.
Собственно, это те самые две строчки, которые с пафосом продекламировал Абу Джаффир, увидев, что к нему в сотый раз подходит геометр. Последний, желая понравиться Эмиру, поздоровался с ним на турецкий манер и сказал:
– Наверное, какая-то шутка скрыта в этих арабских или китайских стихах.
– Нет, мой дорогой Коперник, это совсем не шутка; это я говорю вам комплимент, что люблю вас, как своего Солимана.
– А как поживает ваш Солиман?
– Да он точно дева в гареме: весь день ничего не делает, разглядывая себя в зеркало и иногда будя меня ночью своим ржанием.
– Так не следовало сооружать конюшню для вашего Солимана возле вашей спальни и делать то окно в стене, которое вас от него отделяет. Я бы велел его замуровать, даже если бы там жила моя жена.
– Какие вести ты несёшь мне, белая почтовая голубка замка Лядовы?
– Это правда, что зима необыкновенно выбелила мою кожу; полагаю даже: если вашей воспитанницы нет в салоне, то это не из-за её опасения увидеть меня.
– Говорю тебе, мой Коперник, она безумно влюблена в геометра, которого выбелила зимняя изморозь. Но ты не геометричен в своих ответах; тебе следовало сначала рассказать мне новости из замка, а потом перейти к твоей белой коже.
– Ну хорошо!.. Новости… Властитель Лядовы приглашает вас на обед завтра. После обеда я покажу вам карту местности, составленную мной, дам вам в руки карандаш и попрошу вас начертить прямые линии, по которым вы потом начертите нужные мне эллипсы.
– Послушай, остроумный геометр, ты забываешь, что Пророк запрещает мне пить вино, и я никогда не довожу себя до того состояния, в котором недавно видел тебя, когда ты, падая на землю, кричал как одержимый: «Смотрите, земля вертится… я не могу на ней удержаться… это довод мироздания…» Но скажи мне, сердится ли все ещё Шах Лядовского замка на своего сына?
– О! Они как две прямые линии, никогда не пересекающиеся и всегда пребывающие на расстоянии, которое определило то несчастное заявление молодого Казимежа, что он хочет жениться на прекрасной гречанке.
– Это беда! Мне жаль молодого человека. Клянусь армией Александра, лежащей в песках Абиссинии, что я попытаюсь устроить это дело.
– Как? Тайным браком?
– Нет! Никогда! Никогда девушка, которая мне вместо дочери, не будет унижена до того, чтобы ее похитили из-за любви; я поговорю с Шейхом [29] Лядовы.
– О! У вас ничего не выйдет; он сузится, как острый угол, на все ваши предложения. А! Я забыл: любимый казак хозяина Лядовы, народный поэт Орёл, присылает вам через меня песню, которую ты хотел иметь для своих казаков.
– Давай! – ответил шляхтич и, прочитав, сказал: – Этот припев великолепен: ура-ха! Прозвучит в степях, как гром… Мне будет крайне приятно, когда я буду ехать через степи на своём Солимане вместе с десятью казаками (на белых лошадях), которые хором будут петь своими дикими голосами этот гимн пустыни.
– Эмир, позвольте мне разделить ваше удовольствие! Я сочинил музыку к этим стихам, она очень красива, послушайте.
И геометр начал петь хриплым голосом, аж дом задрожал.
– Дорогой Коперник, признаюсь, что ты поёшь, как орган…
– А, это потому, что у меня слишком громкий и звонкий голос; я лучше прозвучал бы в театре, чем в салоне.
– Почему же ты не займёшься актёрским ремеслом? Мог бы когда-то стать милой примадонной, в чепце.
– Я не хочу унижать титул шляхтича. Вы никогда не видели моего диплома и моего родового герба: это дева, сидящая на медведе, а оба они – на голубом поле, усеянном золотыми звёздами.
– Что там герб! Я делаю тебя своим капельмейстером… и каждый вечер ты, как муэдзин, будешь подниматься на самый высокий минарет, чтобы нежным голосом призвать мой народ к молитве.
– Так вы прикажете построить минарет?
– Нет, ты будешь вылезать на голубятник или на самый высокий дымарь.
– Но вы проследите, Эмир, чтобы там не жгли огонь, – дым испортит мне кожу.
– Будь спокоен! Чтобы завтра ты мог вступить в должность, я соберу своих двенадцать казаков, и ты научишь их петь музыку, которую ты написал.
– Хорошо, но сделаем это в доме управителя, потому что казаки не имеют такого нежного голоса, как мой, и могут перепугать девушку в её комнате.
– Верно… впервые слышу, что ты говоришь резонно. Пойдём же в дом управителя.
Сказав это, оба вышли во двор. Геометр, покидая Эмиров дом, запел громче, чем обычно, и неоднократно громко плевался, будто желая предупредить кого-то условным знаком. Потом он притянул Эмира в комнату управителя. Там он собрал всех домашних, стараясь никого не оставить на дворе, и начал их посвящение в тайны искусства Аполлона, поставив всех в большой круг. Он вынул из кармана геометрический треугольник, которым пользовался для отбивания такта, говоря, что без этого талисмана не способен руководить оркестром. Абу Джаффир, сидя…
(В рукописи вырван один лист, с.139 и 140; внизу на с.139 слово «la»; внизу на с.140 окончание двух последних строк «yait» и «s»).
…письма любви; их можно было легко узнать по тонкой ароматной бумаге розоватого цвета с позолоченными полями. Она была печальна; говорю это не для того, чтобы подготовить читателя к какой-либо душераздирающей сцене – я лишь повторяю то, что уже говорил ранее: лицо прекрасной гречанки имело страстный и меланхолический вид, а мне в сердце ужасно не хочется менять характеры героев в течение всего сочинения.

[1] Из запланированных автором 24 глав I тома были написаны только представленные 6. О II и последующих томах нет никаких сведений.
[2] Цитата из сатирической поэмы «Беппо» Дж. Байрона. Перевод В. Левика.
[3] То есть упомянутого дальше Вальтера Скотта.
[4] Идет речь о легенде, по которой польский король Болеслав Смелый получил прощение от папы римского, который, однако, обязал его путешествовать инкогнито в качестве немого странника, что тот и сделал; летним вечером 1082 г. Болеслав будто бы достиг бенедиктинского аббатства в Оссиахе (ныне – Австрия) и, приняв там Святое Причастие, скончался.
[5] То есть о Ноябрьском восстании 1830–1831 гг.
[6] См. смерть Ажеласта – «Граф Роберт Парижский» Вальтера Скотта (прим. автора).
[7] «Король Лядовы» был написан в Париже в начале 1832 г.
[8] Здесь термин «Украина» употреблён в старом понимании – как определение земель Верхнего Поднепровья, куда относится также Уманщина, где расположен дендропарк «Софиевка» (события в главе I).
[9] Намек на легенду, согласно которой юного Мазепу, за его любовные похождения в Варшаве, шляхта привязала к лошади и отправила в сторону Украины. Это предание изложил Вольтер в своей «Истории Карла XII», а позже повторил Байрон в поэме «Мазепа».
[10] Дендропарк «Софиевка» раньше, как правило, называли садом.
[11] Станислав Трембецкий (1739–1812) – видный польский поэт эпохи классицизма и преромантизма. Именно эти стили синтезированы в его известной поэме «Софиевка». Оказал значительное влияние на многих романтиков, в т.ч. на ведущих – Словацкого и Мицкевича; последний написал комментарии к его поэме.
[12] Замогильные записки. Т. 1.
[13] Пробощ – польский римско-католический приходской священник.
[14] Fiat voluntas tua! (лат.) – Пусть будет воля Твоя!
[15] Здесь и далее некоторые действующие лица попеременно чередуют обращение на «ты» и на «вы», разговаривая с одним собеседником.
[16] Дружбарт – упомянутая карточная игра. (Прим. автора)
[17] Слава Иисусу Христу! (Лат.)
[18] Цитата из поэмы «Мазепа» Дж. Байрона (часть IV). Перевод Г. Шенгели.
[19] Здесь географическая «романтическая» фантазия автора. Прообразом описанного далее замка было имение шляхтича Михальского на Подолье, что в селе Верховке (ныне – Винницкая область Украины) на реке Лядове. Имение было расположено не в 30 милях (ок. 50 км), а значительно дальше – ок. 200 км. Его посетил Словацкий во время своих местных путешествий. Это эпизод вместе с любовной историей, связанной с посещением имения, поэт описал в своих «Дневниках» (сохранились фрагменты). В общем образ Казимежа Лядовского является переосмысленным художественным воплощением самого автора.
[20] Ещё одна фантазия автора: в действительности р. Смотрич протекает к западу от Лядовы и совсем не пересекается с ней. Вероятно, здесь автор частично использовал описание известного Каменецкого замка, расположенного на Смотриче.
[21] См. комментарий выше.
[22] Goddam (англ.) – проклятие (как восклицание).
[23] Стефани-Фелисите Дюкре де Сент-Обен, графиня де Жанлис, маркиза де Сьери (1746–1830) – французская писательница сентиментального направления, воспитательница последнего короля Франции Луи-Филиппа. Будучи автором в своё время популярных произведений, она была известна как Графиня де Жанлис.
[24] Цитата из пьесы Казимира Делавиня «Марино Фальеро» (ІІ акт, 1 сцена).
[25] Намек на эпизод из романа Игнация Красицкого «Приключения Миколая Досьвядчинского», в котором главный герой попадает на вымышленный остров Нипу.
[26] Мазур (пол.) – большая торжественная мазурка.
[27] Речь об Эрнсте-Теодоре-Амадее Гофмане (1776–1822) – выдающемся немецком писателе, композиторе, театральном деятеле. Как представитель раннеромантического направления, он является автором ряда широко известных сказок.
[28] Оссианистическое сравнение – сентиментально-романтическая фигура, характерная для «Песен Оссиана», искусной подделки древнекельтского эпоса шотландским поэтом Джеймсом Макферсоном (1736–1796). Это произведение приобрело большую известность в романтическую эпоху, вызвав множество прямых и опосредованных подражаний.
[29] Как и в случае с обращениями на «ты» и на «вы», властителя Лядовы называют то Шахом, то Шейхом (сохраняем авторское написание с большой буквы). Вероятно, это авторский замысел или, скорее, недосмотр, выступающий одним из элементов незаконченности романа.