На пути у меня возникла масса мелких озер, разделенных узкими, заросшими багульником, перешейками. На такие тундровые участки хорошо попадать во время весенних и осенних перелетов. Вот где царство уток и гусей! Блеющий на зорьке бекас, шилохвост, садящийся на воду с реактивным свистом... Теперь, после того, как мне подарили пластинку со звуками весеннего озера, я даже зимой, лежа на диване со стереонаушниками, мог слушать, как перелетает, крякая, из одного угла комнаты в другой утка.
Пробив лед и напившись воды, я вспомнил, как в летний зной мы с Кузьмой шлепали по таким лужам с буровым инструментом и пробами грунта на плечах. Мокрые от пота энцефалитки были облеплены комарами, портянки черны от мошки, и в воздухе от гнуса стоял звон. Время от времени мы плашмя падали в болото и наливали в сапоги воду, чтобы хоть ненадолго охладиться.
Но в городе, во время камеральных работ, все эти неприятные ощущения быстро забывались, и, насытившись благами цивилизации, мы, как перелетные птицы, уже поглядывали на север. В феврале выписывали на складе унты и модные дубленые полушубки, в первом отделе - карты и аэрофотоснимки, ружья и ракетницы. И, конечно же, были горды принадлежностью к особой касте бродяг.

На одном из бугров, укладывая в рюкзак снятый свитер, я достал горсть кедровых орехов. Этот год был урожайным на них.
Сейчас в палатке, наверное, снова затеяли покер. В последнее время игра шла на нашу внутреннюю валюту - орехи или "кацэ", как их называл Феликс, столичный бич с миниатюрным томиком Шота Руставели в кармане. Приезжающий уже второй сезон в нашу экспедицию на заработки, ироничный, знающий себе цену и всегда готовый ее поднять, Феликс оспаривал звание лучшего картежника отряда у нашего повара. Наконец вчера Витек решил расставить все точки над "и", предложив Феликсу сыграть на его сушеные грибы (конечно для лукового супа) в любую карточную игру. Но тот, как истинный москвич, поторговавшись, отшутился. А проигрывают сейчас наверняка: слишком осторожный Кузьма и чрезмерно горячий Иса, практикант из Грозненского нефтяного института. Кузьма был антиподом Феликса по убеждениям и настоящим бичом по образу жизни. Отработав на износ, не жалея себя, сезон в тайге, получив расчетные и выпив, он готов был обнять весь мир, угощал всех желающих и через несколько дней мог оказаться без гроша в кармане. Обладающий благородной, доброй и обнаженной душей, этот гигант относился к той категории людей, которым от рождения суждено быть изгоями. Раньше такие люди уходили в отшельники, а теперь если не спиваются, то сходят с ума или кончают с собой, не приспособленные к противоречиям жизни. С Исой Кузьма подружился с самого начала и теперь строил планы поездки в Чечню. Небольшого роста, по-кавказски тщеславный горец привлекал его, мне кажется, внутренним достоинством и уверенностью в себе, которой недоставало самому Кузьме.

А вот наконец-то и первый след. Ровной пунктирной линией он уходил влево, к синеющему на горизонте лесу. Похоже, что песец прошел совсем недавно. Пахан, низко опустив голову и фыркая, пробежал назад и вперед по следу. Затем, видимо, решив морально уничтожить конкурента, привычно поднял заднюю ногу и, побрызгав след, бодро побежал вперед.
Вскоре я вошел в давно манивший меня темный ельник, который постепенно превратился в дремучий лес. Раздвигая ветви с длинными космами мха и лишайников и поминутно чертыхаясь, я уже мечтал поскорее отсюда выбраться. Еще и пес пропал куда-то! Наконец, заметив слева от себя просвет, я отодвинул ветку.

На поляне, на фоне вековых елей с поникшими от снега ветвями, стояла "избушка на курьих ножках". Вернее, нога была одна. Старый, маленький сруб стоял на высоком пне, который вцепившимися в землю корнями действительно напоминал гигантскую птичью лапу. Вокруг все было истоптано, а под избушкой, высунув язык и часто дыша, молча прыгал Пахан. "Судя по возбужденному состоянию пса, там кто-то есть... Но почему Пахан не лает?".
Я не спеша обошел вокруг покосившегося ветхого строения. На гладком, сизом от времени пне, под самым срубом со всех сторон были видны глубокие борозды от медвежьих когтей. Береста на крыше покоробилась и кое-где провалилась. Окон не было. С трудом дотянувшись, я зачем-то постучал стволом ружья в грубо сколоченную деревянными гвоздями дверь. Если бы мне ответил старушечий голос, я в тот момент, наверное, не очень бы и удивился.

Сломав сухую сучковатую лесину, приставил ее к порогу и забрался наверх. Дверь поддалась неожиданно легко, и вместо страшного скрипа я услышал нежнейший "малиновый" звон. Чудеса продолжались. Только сейчас я увидел небольшой, величиной с детский кулак, колокольчик. Он висел под коньком на длинной кожаной тесемке, которая порвалась, как только я за него взялся. На колокольчике, покрытом зеленовато-сизой патиной, старорусским шрифтом было написано: "Завод Спиридона Клювикова". Едва я по-пластунски продвинулся за порог, как вдруг на голову прыгнула какая-то волосатая тварь. Содрогнувшись от омерзения, я сорвался с крыльца и заскользил, сшибая сучки, вниз по жерди. Сидя на снегу, сквозь летающий вокруг пух смотрел, как оправившийся от испуга Пахан треплет отброшенную мной связку лебединых шкур. Выплевывая изо рта пух, я случайно раскусил попавшую на зубы крошку и замер. "Да ведь это же табак!". Нестерпимо захотелось курить. Схватив ружье, я быстро влез наверх. Под крышей висели связки соболиного и песцового меха. Несколько десятков полуистлевших шкурок. Это был заброшенный охотничий лабаз. Но главное, все было пересыпано табаком! Расстелив шерстью вниз кусок лосиной шкуры, я стал стряхивать на нее с пушнины табачные крошки. Затем, как старатель крупицы золота, собирал их на ощупь, среди шерсти и пыли, и клал на оказавшийся под рукой кусок бересты. Когда снимал очередную связку, на пол упала небольшая, похожая на женский ридикюль, сумочка из оленьего камуса. На ней с удивительным вкусом мелким бисером был вышит орнамент. Светлый мех сумки красиво сочетался с окантовкой из синего и оранжевого фетра.

Я раскрывал ее медленно, как страстный картежник вскрывает последнюю, решающую карту, боясь вспугнуть удачу.
"Есть!!! - это была махорка. - Почти половина кисета! Вот сюрприз будет для наших!".
Высыпая в сумку собранную мной махорку, я заметил на бересте каракули. Чтобы прочесть надпись, пришлось поднести находку под пыльный луч, пронизывающий крышу. Химическим карандашом, как будто детской рукой, были нарисованы печатные буквы: "АМПУТА АТЕЦ САВСЕМ ПЛАХОЙ ПРИХАТИ". Под впечатлением этого телеграфного текста, я машинально свернул самокрутку и присел на пороге. После двух затяжек елки перед глазами поплыли, и я снова чуть не свалился с лабаза.
"Интересно, прочитал ли записку Ампута? Когда же это было? Судя по ветхости шкур, задолго до Войны. Не иначе, как и Ампуту где-то смерть подстерегла. В то время зверь здесь, конечно, был непуганый. Сколько же оленьих пастбищ и заповедных лесов потерял с того времени этот добродушный и по-детски наивный народ! Вспаханная гусеницами вездеходов тундра, мазутные реки и вездесущие вертолеты, увозящие детей в ненавистные им школы-интернаты... А кольцо все сужается, и все больше аборигенов убегают из него в алкоголизм. Неужели вырождение народностей - неизбежная плата за прогресс? Чей?! И прогресс ли?!".

Поплевав на пальцы и загасив окурок, я аккуратно высыпал остатки табака в кисет и спрыгнул на землю. До реки должно быть уже недалеко. Попрыгав, чтобы согреться, я закрыл лабаз и отбросил подальше лесину. На опушке обернулся. Солнце, склонившись на вторую половину дня, светило уже не так весело сквозь легкую дымку. Пахан все так же лежал посреди поляны в позе Сфинкса, пожирающего лебедей. Тихонько свистнув ему, я вошел в темнеющую чашу.
Все же не дурак был Ампута. В этих дебрях только с воздуха можно заметить его лабаз. И то случайно. Что-то долго тянется ельник. Неужели иду вдоль реки?
Я резко повернул направо, и вскоре почувствовал под ногами твердую почву. Эта была одна из звериных тропок, которые всегда можно встретить у таежных рек и озер. Старые ели постепенно уступали место высоким соснам, трупы которых с вывороченными корнями то и дело преграждали путь. За каждым поворотом тропы я ожидал увидеть под корягой черную шею глухаря и давно снял с плеча ружье, готовый в любой момент взвести курок. В таких местах глухари клюют мелкие камешки, чтобы перетирать в желудках молодую хвою и листья багульника.

Пахан все еще не появлялся и мне оставалось полагаться только на себя. Проходя рядом со старой елью, я нагнулся под ее ветвями и... До сознания дошел какой-то диссонанс в только что увиденном. Еще не поняв, в чем дело, я сделал шаг назад и осмотрелся. Передо мной среди корявых, черных ветвей выделялась неуместностью здесь ровная, как стрела, ветка. Но самым удивительным был наполовину вросший в ствол массивный, кованый наконечник у ее основания. Это была действительно стрела, подобную которой я видел в Тюменском музее рядом с самострелом. Представив траекторию ее полета, я потоптался метрах в пяти от тропы. В месиве из снега и ягеля, кроме сухих веток, ничего не было, но мое внимание привлекли странной формы сугробы на открывшейся взору прогалине. Более мрачного места я не видел.
Почти физически ощутимая тревога, как перед страшной грозой, витала в звенящем от тишины воздухе. На фоне сплошной белой стены ельника, над поляной, гигантским черным спрутом нависал вздыбившийся вместе с землей корень огромной повалившейся сосны. Под этим монстром склонившийся во все стороны подлесок напоминал вурдалаков, застывших в разных позах под белыми саванами. Казалось, отвернись, и весь паноптикум оживет. Будто по дьявольскому сценарию, снизу, из поймы, донесся жуткий крик птицы, похожий на младенческое "У-а-а". Нагнувшись над небольшим вытянутым сугробом, я веткой смахнул снег и отшатнулся.

На меня в упор смотрела человеческая глазница! Желтые зубы скалились в злорадной усмешке. Дальше показались клочья одежды и торчащие ребра. Грудная клетка у бедняги оказалась развороченной. Такую рану мог нанести только медведь. Страшная смерть. ">
За спиной вдруг раздался негромкий звук, похожий на вздох. Бросив руку на цевье ружья, я резко обернулся. В метре от меня плавно покачивалась сосновая ветка, сбросившая с себя непосильный груз. Я смотрел на нее, а нога ощупывала под снегом длинный предмет. Еще не нагибаясь за ним, я догадался, что это ружье. На ложе оказались следы медвежьих клыков и когтей. Затвор же намертво приржавел к патроннику.
Ну кто же ходит на медведя с берданкой 32-го калибра! С ней только белковать. Ханты стараются вообще не задевать медведя, он для них - тотемное животное. Если случайно и убивают его, то устраивают целый ритуал с песнопениями и танцами вокруг головы и все валят на русских.

Выше на холме лежал полуразвалившийся ящик, срубленный из бревен лиственницы. Только увидев выступающий из-под снега остов оленьих нарт и узкое днище долбленой лодки, я понял, что это не простой сруб.
Ханты, по обычаю предков, не закапывали умершего, а заворачивали в шкуры и клали с ружьем в такой саркофаг. Рядом, подобно древним египтянам, оставляли его вещи, которые могли понадобиться в иной жизни.
Значит, медведь достал Ампуту после смерти.
-А может быть, это скелет его отца?
Вдруг появилось чувство, будто я нахожусь у входа в потусторонний мир и пытаюсь заглянуть в замочную скважину.

Уже уходя от этого таинственного места, оглядывая верхушки деревьев, я чуть было не споткнулся о перевернутый вверх дном котел. Вспомнилось, как вокруг такого же, снятого с очага, ужинала хантыйская семья. Они руками доставали из него что-то и с аппетитом ели, добродушно поглядывая на меня. Неискушенный человек вряд ли узнал бы в гладкой длинной тушке с вытянутой головой, с черными на выкате глазами и тонким, как шило, хвостом, белку. Скорее, она была похожа на другого известного всем зверька. Тогда от угощения, содрогнувшись в душе, я вежливо отказался. Сейчас был бы менее привередлив. Дважды сегодня я встречал под соснами паутину беличьих следов, но возвратиться с охоты с такой "дичью" не позволяло самолюбие.
Вдруг сосны расступились, и от неожиданной высоты перехватило дыхание. Будто из кабины вертолета, передо мной открылась широкая панорама с петляющей в пойменных зарослях темной рекой. Подмыв высокий песчаный берег, Пунга оставила под моими ногами посеребренную подкову старицы. Отделенный от излучины реки узким перешейком, этот кусок старого русла был окружен плотной стеной старых елей. Старица заканчивалась большой полыньей, рядом с которой на льду чернели лунки, сделанные выдрой. А вот, кажется, и лосиный след. Почти по всей пойме, появляясь на белых проплешинах и вновь теряясь в зарослях, по снегу тянулась извилистая борозда.

За рекой изрытые оврагами холмы были покрыты седой щетиной редколесья и напоминали морщинистые щеки великана. Дальше они выполаживались и пропадали в синей дымке. Переведя взгляд выше, я не поверил глазам. Ведь всего четверть часа назад небо было чистым.
Сейчас с севера сплошной стеной, будто прорвав плотину, на меня двигался гигантский вал. Такое небо я видел только однажды, на Ямале, но запомнил то ненастье надолго.
Так вот отчего замерла природа. Все живое сейчас прячется в пойме. До сих пор для меня остается загадкой, почему я сразу не повернул к лагерю, чтобы успеть пройти до пурги хотя бы часть пути и не искушать судьбу? Какой азарт или комплекс увлек меня вниз? Ведь умом я прекрасно понимал, какое сейчас начнется светопреставление и чем это может кончиться!

Быстро достав из кармана куртки абрис, я нашел на нем "свою" старицу и огрызком карандаша поставил у ее берега точку. Сориентировав разглаженный на колене обрывок кальки по сторонам света и воспользовавшись стволом ружья, как линейкой, провел между лагерем и старицей жирную черту. Затем, приложив к ней компас, "взял" обратный азимут.
Рассовав все по карманам, тщетно вслушиваясь, не подаст ли голос Пахан, я, как кролик на удава, посмотрел на небо. Клубясь, как лавина, тысячеголовое серое чудовище темным брюхом уже вползало на холмы за рекой.
Тут же, опустив глаза, я шагнул с обрыва. Бесшумно и плавно, вспомнив все свои горнолыжные навыки, скользил на пятках по песчаному склону. Через минуту, когда я уже стоял в сугробе на кромке болота, откуда-то сверху, будто с небес, донесся далекий лай. Судя по собачьему азарту, там белка. Под ней Пахан долго прыгать не будет и скоро меня догонит. "А вдруг глухарь?". Но сейчас мне не давали покоя следы у реки, и я направился в заросли.

С севера уже тянуло сыростью, и в этом густом, низинном воздухе улавливался посторонний запах. Я знал, что он из моего детства, и мучительно пытался вспомнить, где и... Медленно, едва дыша, я опустился на колено. Если бы это происходило ближе к цивилизации, я бы решил, что впереди, метрах в тридцати от меня, на багульнике пасется корова. И этот запах... Конечно же, это запах бабушкиного хлева. Сквозь ельник я успел увидеть только длинное туловище, поросшее темной шерстью и почти такую же длинную, опущенную к земле шею.
"Лось!? А у меня ведь в левом стволе "нулевка" на глухаря!".
Осторожно заменив патрон, я надвинул на голову вылинявший капюшон и выглянул из укрытия. Это был не лось, а огромный медведь. О такой встрече я тайно мечтал много лет. Он тоже поднял лобастую, похожую на закопченный чугунный казан голову, и несоразмерно маленьким глазом посмотрел в мою сторону. Затем голова так же медленно опустилась, и я снова присел в нерешительности.

(далі буде)