Холодно, не правда ли, отчаянно холодно сегодня! Звезды в небе мерцают таким колючим светом, что всякому ясно – мороз крепчает. На улице – никого; вы заметили? - за весь вечер мимо этого окна прошагал всего только один прохожий, клонясь навстречу ветру и придерживая шляпу рукой, а вторую глубоко упрятав в карман пальто. И куда только ему понадобилось в поздний и столь ненастный час? Видно, какая-то беда выгнала его из дому, заставила уйти на мороз и ветер от теплых печных изразцов, на которых так славно машут крыльями опрятные синие мельницы, и так широко улыбаются пузатые мельники, приобняв за плечи веселых дородных мельничих, а мальчуганы в курточках и деревянных башмаках тонкими хворостинками гонят гусей на пруд… – Точь-в-точь такие же синие мельницы, мельники, мельничихи, мальчики и гуси были когда-то и на моей печи… Помоги, Господи, этому человеку в его нужде и не оставь нас всех, грешных, своей милостью, и ныне, и присно, и вовеки веков!

Ах, простите, простите мои манеры, я не представился, теперь так редко удается поговорить с кем-то. Позвольте представиться, я – патер Шлихт! Впрочем, теперь уже просто Шлихт. Простите, что вы сказали? А, очень приятно! Славный это кабачок, не правда ли? Вы позволите? Ваше здоровье!

Да, мороз теперь нешуточный, а ветер так и пронизывает ледяным дыханием. Он еще в ноябре унес последние листья с деревьев, и теперь ему остается лишь раскачивать фонари, которых на этой улице, да и во всем городе не так уж много, срывать шляпы с прохожих да еще рвать с веревок белье, развешенное хозяюшками на просушку. Вон, вон, во дворе через улицу, видно сквозь распахнутые ветром ворота: какая-то нерадивая прачка оставила ветру и простыни, и рубашки, и юбки, и брюки, и целую стаю черных носок и чулок! – и верно, стая, из которой многих пар не досчитаются завтра! На ветру они так размахивают своими черными крыльями, столь похожими на вороньи, что и впрямь напоминают стаю черных воронов, которых какая-то сила нанизала на веревку, и теперь они, бедные, пытаются улететь, и взмахивают, и бьют широкими крылами, и тянут шеи в ночное небо, поблескивая черными глазами, и разевают черные клювы, и выкликают свое горькое «КАРРР!!! КАРРР!!!» Но никак не одолеют сковавшие их чары, не сорвутся с веревки, не улетят, чтобы найти какой-нибудь приют в такую страшную ночь! Но что это?! И впрямь слышится «КАРРР!!! КАРРР!!!» – Да ведь этого не может быть; ведь это я сам, только что, своим воображением наделил эти клочки материи сходством с воронами, и потому только услышал голоса воронов! Нет, этого совершенно не может быть, и потому этого – нет! Верно, это какая-нибудь несчастная замерзшая ворона кричит на крыше от тоски и голода!

Вот что такое наваждение, скажу я вам, вот что такое колдовство, магия и прочие чернокнижные дела; нет других чар, кроме тех, которые человек наводит на себя сам! - а уж в этом-то деле люди всегда были умелыми и сноровистыми. Померещится что-то, покажется, пригрезится, почудится, послышится – а человек и додумает, и добавит, и досочинит, и такого наплодит его невежественная фантазия, что хоть святых выноси, а иной раз и вовсе следует взять на себя грех и стукнуть такого фантазера по его глупому лбу, чтобы ни себя, ни других не смущал нелепыми выдумками!

Впрочем, я человек честный, правдивый, мне по сану положено; и потому должен я рассказать вам одну историю, которая, верно, и заставила меня увидать сейчас птиц вместо черных чулок и даже услышать их карканье… Да, вот и объяснение нашлось! – ничего бы мне не показалось, если бы когда-то давно не рассказал мне эту историю некий приговоренный к смерти, которого мне довелось исповедовать. Ну да, я ведь священник, хоть и заштатный; мне приходилось выслушивать последние слова людей, которые по возрасту, от болезни или по приговору суда отправлялись на тот свет. И уж поверьте мне, всякого я наслушался от таких людей, и не бывало, чтобы мне лгали в такие минуты, но вот такой невероятной истории я не слышал никогда! Иной раз я даже думаю, что тот человек выдумал ее, чтобы перед смертью себя позабавить и надо мной посмеяться; а может, услышал ее от кого-то и решил мне передать, чтобы смутить, сбить с толку, запутать по своему обычаю? Не знаю! Не знаю! Теперь уж я ничего не знаю! Ваше здоровье!

…– Патер, выслушайте меня! – сказал мне тот несчастный. Я-то слушал его уже целый час, и было бы удивительно, если бы он призвал меня слушать его как-то иначе, по-особому или еще раз с самого начала. Однако дело было в другом – он произнес это «выслушайте меня» таким голосом, что мне стало не по себе. Я понял, что сейчас он доверит мне свою тайну, возможно, страшную, а может, и вовсе пустяковую, вроде тех заблуждений, которые занимали сумеречные умы моих прихожан. Видимо, тайна эта, какова бы она ни была, лежала у него на душе камнем, и сейчас, когда до казни остались считанные часы, он не мог отправиться на плаху с таким бременем.

– Патер, выслушайте меня! – повторил он и немедленно принялся рассказывать свою историю, торопясь, захлебываясь и уж совсем не обращая внимания на то, слушаю ли я его или нет. И вот что он рассказал.

«Судили меня и приговорили к смерти, да только вовсе не за те заслуги, за которые следовало. Но этот суд, наверное, не принял бы моего признания в таких делах, и не смог бы назначить никакого наказания, да и казнить за такое здешнему заплечных дел мастеру – нет, не по плечу ему! Потому обращаюсь к вам, патер: полагаю, смерть от руки палача окажется напрасной и не послужит к оправданию и искуплению моих истинных земных дел, а наоборот, избавит меня от настоящей кары.

Я рос у достойных родителей; отец моей славился умом и рассудительностью, а матушка – благонравием и домовитостью. Их уважали все соседи и часто обращались к ним за советом и помощью, а они никому не отказывали. А вот мы с братьями – нас было трое – уродились совсем другими; шумные, взбалмошные, драчливые, нерадивые в науках и ленивые в труде, мы целыми днями только и делали, что искали себе развлечений, и все каких-то злых и жестоких. Мы разоряли птичьи гнезда, дразнили собак до бешенства, похищали у белок детенышей, а у людей – часы, украшения и деньги. Нас родители и корили, и поучали, и наказывали – и все без толку. Сколько матушка пролила слез над нашими головами! Сколько мудрых слов сказал нам батюшка, сколько боли сердечной было в его словах! Но мы только смеялись в ответ.

Скоро нас была уже целая стая – словно судьбой так было устроено, что все наши сверстники оказались такими же негодяями, какими были мы с братьями. Теперь от наших шалостей и проказ житья не стало никому – мы превратились в настоящее бедствие округи. И развязка, в конце концов, наступила: однажды мы отправились в разбойничий налет на соседний поселок и взяли с собой малолетка, совсем еще желторотого несмышленыша; он из того налета не вернулся – погиб. И нас всех – а нас была добрая сотня! – нас всех изгнали из наших семей и из нашей округи, навсегда, под страхом смерти.

А нам и горя не было! Подумаешь! – и мы беспечно отправились, куда глаза глядят, поискать себе новых забав, приключений и какой-нибудь настоящей добычи. И очень скоро нам такая добыча подвернулась. Мы заметили в лесу женщину – она шла по тропинке и заговаривала с каждым встречным деревом и кустом. Ну, в этом-то для нас нет ничего удивительного; мы и не удивлялись, а сразу решили ту женщину принять в нашу любимую забаву. Мы прислушались к тому, что она говорила деревьям, – а она все спрашивала о каком-то мальчике, вот такого росточка (она показывала рукой невысоко от земли), со светлыми волосиками и голубыми глазами. Он убежал от нее в лес и заблудился, дурачок! – а может, и совсем пропал, волки его сожрали, это в лесу очень просто!

Мы-то прекрасно знали, что зря она тут ходит и спрашивает – не было здесь никакого мальчика, уж мы-то его бы заметили и такой возможности не упустили. Да и эту возможность упускать было грех! – и мы принялись выкликать «ТАМ! ТАМ! ТАМ!» – как бы подсказывая женщине, где искать ее потерю. Она, как только услышала «ТАМ!», немедля кинулась в указанную нами сторону; а мы, поманив ее в одном направлении, начинали выкликать «ТАМ! ТАМ!» с другого места, заставляя ее бегать туда и сюда по лесу без всякого толку – ведь мальчишки в лесу не было, а это была всего лишь игра, в которую она сама так охотно согласилась поиграть! И вот так мы завели ее в такие дебри, из которых ей уж было никак не выбраться – она это поняла, только когда из сил совсем выбилась; меж тем в лесу уже начинало темнеть. Женщина села под деревом и заплакала, все поминая этого мальчика: «Сыночек! Сыночек!» - причитала она, глупая, а ей-то было самое время о себе подумать!

Тем временем вернулись наши разведчики и доложили, что мальчик все-таки в лесу был – он заблудился совсем недалеко от своего дома, что называется, в трех соснах, только совсем в другой стороне, не там, где его разыскивала мать. Недолго думая, мы отрядили нескольких из нас, чтобы принять в забаву и мальчишку; выкликая «ТАМ! ТАМ!», к нему устремились наши отпетые сорвиголовы – и уж они-то, будьте уверены, позабавились с ним на славу!.. А мы тем временем стали настойчиво кричать женщине, которая в изнеможении сидела под деревом и плакала: «ТАМ! ТАМ! ТАМ!» – и она нашла в себе силы встать и пойти на наш зов, хотя, наверное, уже понимала, что все это – игра, да и только. И так мы водили ее по лесу, пока совсем не стемнело; и всю ночь мы не давали ей спать, выкликая «ТАМ! ТАМ!», и весь следующий день тоже преследовали ее, дразня обещанием и надеждой – пока она вконец не измучалась и не упала на землю без сил… Славная получилась забава! Отличная добыча, славный пир!

Да, патер, знайте: мы были вороны! – верьте мне или нет, но все мы – и мои родители, и мои братья, и я сам, и все члены нашей разбойничьей стаи были черными воронами!

Уже на следующий день на лес обрушился невиданный холод. Стужа сковала нас, как вот эти кандалы на моих руках и ногах; мы не могли не то что летать, мы не могли пошевелиться, кровь стыла в наших жилах, мороз пробирал нас до самых сердец – и он лютовал до тех пор, пока все мы, один за одним, не попадали с ветвей на стылую землю, как созревшие плоды. И вот тогда над нами зазвучал голос:

– Вы преступники, и вам надлежит понести кару за ваши злодеяния. Убивать не стану, да и смерть будет малым для вас наказанием. А посему быть всем воронам этой стаи, кроме одного, на веки вечные прикованными к этому дереву невидимым узами, и никакая сила не сможет вас освободить или убить. А одному из вас повелеваю принять человечье обличье, и всякий час надлежит ему подходить к тому дереву и пугать воронов!

Вот так я стал человеком – и мало радости быть человеком, патер, если вся его жизнь только в том и состоит, чтобы ходить вокруг дерева, на котором томятся в неволе его товарищи-вороны, кричать на них и кидать в них палками и камнями! А они, горемыки, и знают, что я их брат-ворон, и что все это так подстроено, а поступить иначе не могут, такой уж вороний обычай! Хлопают и бьют черными крыльями, рвутся с ветвей в небо, тянут шеи, разевают клювы и кличут «ТАМ! ТАМ!» – и никак не могут оторваться от ветвей и улететь! Бьются и полощутся, словно черные тряпки под ударами жестокого ветра! А сам я – только обличьем человек, а в душе как был, так и остался вороном, потому и мне на мои же крики тоже хотелось сорваться и улететь в небо!

Так и текли годы, в бесконечной пытке, посланной нам неведомо кем; год шел за годом, и прошло их так много, что мы им и счет потеряли. И вот однажды шел по тому лесу человек; он увидел, как я кричу на воронов и швыряю в них камнями, а они бьют крыльями и рвутся в небо, пытаясь улететь с дерева, да все без толку. Тогда он подошел ко мне и спросил, зачем я так издеваюсь над несчастными птицам. Тут-то мне бы и рассказать ему правду, и раскаяться в своих провинах, но не было у меня тогда в душе никакого раскаяния! За годы своей чудовищной службы я так озлобился и обозлился на весь белый свет, так его возненавидел, что готов был его склевать, как падаль, если бы только мог!

И я рассказал ему историю, в которой было намешано немного правды, много лжи и достаточно недомолвок; выходило, что нас пленил злой чародей за то, что мы хотели помочь женщине, которая искала в лесу заблудившегося мальчика. Нас он приковал к этому дереву, обратив моих братьев в черных воронов, меня приставив к ним мучителем, а женщину с ее сыном заманил и запер в своей пещере для каких-то своих чародейских надобностей, наверняка – недобрых и зловещих. Вот если бы только какой-нибудь добрый человек ненадолго занял мое место под деревом и нес мою службу, пока я отыщу ту женщину и ее сыночка и освобожу их, то мы все получили бы свободу от чар, а его щедро наградили, потому что в прежние времена припрятан нами в этом лесу клад.

И человек тот согласился занять мое место и нести мою службу – а я наказал ему пугать моих братьев-воронов как следует, чтобы чародей не заподозрил, что я вырвался из его плена. А я и впрямь ощутил свободу – как только тот человек произнес «согласен», с меня словно путы спали, кандалы с ног свалились! Если бы у меня тогда были вороновы крылья, а не руки, я бы улетел оттуда, чтобы никогда не возвращаться. Но крыльев у меня не было, я получил только свободу, но не свой прежний облик, и потому от своих братьев-воронов и того глупца я ушел человеком – и, провожаемый криками «ТАМ! ТАМ! ТАМ!», ушел навсегда.

Это я так думал, что ухожу навсегда, – потому что возвращаться к тому дереву, у которого я провел в заточении несчетные годы, я совсем не хотел и вовсе не собирался. Однако недалеко я ушел! На лес вновь обрушилась неслыханная стужа. Мороз сковал меня, как когда-то давно, как вот эти кандалы на моих руках и ногах; я не мог ни шагу ступить, ни шевельнуться, а от холода все мое тело просто кричало от боли! Кровь застывала в жилах, мороз пробирал меня до самого сердца – и он лютовал, пока не сковал меня так, что я рухнул на стылую землю, как подрубленная березка. И вот тогда надо мной прогремел знакомый голос:

– Вина твоих братьев искуплена твоим предательством. Они теперь свободны, но больше никого не смогут запутать и сбить с толку, чтобы полакомиться несчастной жертвой, и станут они и все вороны впредь питаться одной лишь падалью. И больше ни один ворон не сможет произнести «ТАМ!» – я даю вам новое слово, за которым никто не последует! Да будет так!

Как я ненавидел этот голос! – если бы не стужа, превратившая мое тело в лед, я бы налетел на того, кто наслал на меня эти несчастья, я бы вырвал его глаза и пустил блуждать по миру во мраке, а сам бы следовал за ним и выкликал «ТАМ! ТАМ! ТАМ!» – бесконечно сбивая с толку и заманивая во все более глухие чащи, глубокие болота и на острые камни! Но как только я в сердцах попытался выкрикнуть свое заветное «ТАМ!» и представил, что заманиваю неведомого чародея в самую глубокую топь, как из моего горла, словно огромный острый осколок стекла, вырвался незнакомый, страшный и отвратительный крик:

– КАРРР! – и было это так больно, как если бы крик разорвал мне глотку. О, жестокость и несправедливость! Лишить птицу крыльев и голоса – нет большего преступления!

А в ответ на мой крик донеслось из-за деревьев жуткое многоголосое «КАРРР!!!» – и звучало это над лесом, словно сотни озверелых глоток требовали одного: «СМЕРРРРТЬ!» Послышалось хлопанье крыльев, и на меня, скованного холодом, опустилось черное облако моих братьев – как видно, стужа была устроена только для меня, а они ее даже не заметили. Я хорошо знал, как мы, вороны, поступаем с тушами животных, погибших от холода, и приготовился к долгому мучительному концу.

Но тут из-за деревьев выступил тот самый человек, который согласился нести мою службу, он закричал на воронов, и они разлетелись в разные стороны, уселись на ветвях, откуда продолжали требовать для меня свое «КАРРР! СМЕРРРТЬ! КАРРР!»

И тогда человек заговорил тем самым ненавистным мне голосом:
– Ступай и ходи по белому свету, пока кто-нибудь не возьмет твою никчемную отвратительную жизнь! Отныне проклятье на тебе! Ставлю эту отметину, чтобы на этом свете и на том ты всегда помнил, что ты проклят! – и с тем он приложил ладонь к моей груди.

Все муки, испытанные мной, всякая боль и всякое страдание ничто по сравнению с тем, что сделал со мной тот человек! Казалось, он высыпал мне на грудь горсть пылающих углей! Только опалило меня не жаром, а холодом, как если бы это был ледяной уголь, горевший ледяным огнем; а потом холод вошел в мою грудь, напомнил меня всего и остался во мне, и живет во мне до сих пор! И так, как самый лютый и безжалостный мороз обжигает человека в самую суровую стужу, так он жжет меня изнутри – всегда, во всякий миг!

– Я проклят, я трижды проклят! – закричал узник. – Взгляните, патер, вот тут, на груди – тавро моего проклятия!»

Признаться, я почти уверился, что он безумен, всегда таким был или помешался только что, от страха перед казнью, ведь не всякий рассудок такое вынесет, такое мне уже приходилось видеть. Да и на груди у него никаких отметин не оказалось; верно, это безумие жгло его, а не тавро и не холод, впущенный в него тем загадочным человеком в лесу, который отобрал у воронов «ТАМ» и дал им «КАРРР». «Несчастный, - подумал я. - Да простит Господь его прегрешения!»

Однако тут же мне пришла одна мысль; я даже не успел все как следует обдумать, даже толком не разобрался, что это за мысль и что я делаю, сообразно ли сану и закону поступаю и не уподобляюсь ли самым темным и невежественным из моих прихожан. «Ведь он сказку рассказал, глупейшую сказку!» – твердил я себе, а ноги уже несли меня к начальнику тюрьмы. Нет, ничего я не мог с собой поделать! Дело-то не в побасенках, которым и дитя не поверит; но если узник потерял рассудок, раньше или теперь, то на рассвете казнят не преступника, а безумца. А это, как ни посмотри, превращает наш суд в нечто совсем другое! Это все равно, что казнить невинного, ведь сказано: «отпусти им, ибо не ведают, что творят»!

Добиться мне этого было очень непросто, пришлось все городские власти переполошить, но казнь все-таки ненадолго отложили. К приговоренному свезли докторов, даже вызвали какого-то ученого профессора из столицы. Они долго осматривали узника, расспрашивали его о предках и болезнях, стучали блестящими молоточками по лбу, локтям и коленям, да только мало что выспросили и выстучали. Он им ничего не рассказал – ни словечка про воронов, проклятия и прочее; мол, все в моих бумагах написано, а повторять – недосуг!.. Не знаю, почему он так поступил; так или иначе, но всю его историю о воронах, превращениях и проклятии пришлось рассказывать мне. Доктора разошлись, профессор уехал, а приговор привели в исполнение… Ваше здоровье!

История эта как-то сама собой дошла до епископа, за спиной у меня начали шушукаться, и я незаметно оказался за штатом. Потом вернулся столичный профессор, и вместе с нашими докторами он снова и снова расспрашивал меня о воронах и проклятии, а также зачем-то о моих родственниках и болезнях, а еще выстукивал блестящим молоточком по моим лбу, локтям и коленям. Я пересказывал историю казненного как можно более точно, стараясь ничего не упустить, чтобы хотя бы посмертно восстановить его имя и как-то оправдать наш суд, допустивший ошибку… И вот так я оказался в приюте для душевнобольных – словно бы за того несчастного казненного, которому, кажется, самое место было в таком приюте. Место мое занял другой священник, о котором и горожане, и тюремные власти отзываются с большим уважением, и я ничего плохого не скажу (да и вы уж его, наверное, знаете).

Смею заверить, обращение со мной самое приличное; мне позволяют иногда гулять по городу и даже пропустить рюмочку-другую в этом кабачке, как сегодня. Правда, меня в таких случаях всегда сопровождает господин Хойт – вон он, в углу, милейший человек и очень терпеливый. Кажется, он подает знак, что нам пора.

Ваше здоровье!

2017