Сегодня дорога вела его к храму.
Дмитрий Савин, двадцативосьмилетний микробиолог, восходящая звезда, как подтрунивали его коллеги, твёрдо решил, что сегодня, в последнюю пятницу уходящего года, сразу по окончании учёного совета, он зайдет в церковь. Положа руку на сердце, сам Савин, потомственный учёный в третьем колене, не чувствовал в себе глубокой и искренней веры. Однако, будучи человеком опять-таки, как бы точнее сказать, генно высоконравственным, он не мог вот просто так не выразить распирающую его душу, всё его существо благодарность Богу ли, высшим силам ли, но однозначно чему-то могущественному и всесильному, что не оставляло его весь этот год.
Еще бы! Буквально в одночасье случились события, из самых разных опер, которые могли бы вскружить голову и более заматеревшему в жизненных битвах человеку. Начнём загибать пальцы. Его родители купили ему с женой Настей двухкомнатную квартиру на шестнадцатом этаже с видом на Днепр (аж дух захватило, когда в день Киева в голубом небе выплыли разноцветные воздушные шары, будто прямиком из детства, из жюльверновских романов). Это — раз. Родители жены подарили Мите новенький бордовый «опель». И это — два. Теперь пошли уже личные достижения. Три — блестящая защита кандидатской диссертации (с намёком на выход на докторский виток). Четыре — статья в ведущем специализированном лондонском журнале с одновременным приглашением на международный симпозиум в городе на Темзе. И…
И пятое. А, точнее, первое, самое-самое главное — Настя, его маленькая девочка-белоснежка, с веснушками на курносом носике и с белёсыми ресничками, была уже на пятом месяце…
И вот сейчас Дмитрий Савин на всех парусах мчался по заснеженной аллее старого ботанического, в огнях обступающих со всех сторон гигантских небоскрёбов напоминающего светоносные картины Томаса Кинкейда. Митя лихо, по-мальчишески, нёсся, выставляя вперёд правую ногу, по свежезамёрзшим скользанкам и смахивая пушистые тёплые хлопья с недавно отпущенной русой бородки…
Вдруг Савин резко затормозил. Зелёным листом на белом снегу прямо перед ним лежала новенькая купюра — сто долларов. Он, виновато оглянувшись и не узрев на пустынной дорожке абсолютно никого, поднял нежданную находку и положил её в карман куртки.
Уже на пешеходном переходе, отсчитывая красные светящиеся цифры в окошке светофора, Дмитрий принял твёрдое решение оставить упавшие с неба деньги в храме.
Подходя к собору, кажется, вот-вот готовому взмыть в чернеющую бездну неба на воздушных куполах, Савин неумело, как-то одним движением, перекрестился и вошёл в церковь. Он сразу приметил установленные при входе голубые скрыньки с прорезями для пожертвований. Однако больно уж велика была сумма. И все ли руки чисты у тех, кто извлекает содержимое из этих ларцов милосердия?
Дмитрий подошёл к женщине, торгующей иконками, свечками и прочей церковной утварью, и тихо спросил, где можно найти священника.
— А, вам к батюшке Михаилу? Вон там, — она махнула рукой, добродушно усмехаясь, — сразу за иконой святого Пантелеймона.
Савин поблагодарил и медленно пошёл в указанном направлении, внимательно вглядываясь в лики святых, дрожащие в мягких протуберанцах горящих свечей…
Он робко постучал в узкую дверь сразу же за левым клиросом и чуть приоткрыл её.
— Милости просим, молодой человек. С чем пожаловали? — мельком взглянув на Савина, строго спросил худенький пожилой священник в круглых металлических очках, с длинной бородой, серебряным дождём льющейся по ветхой рясе, и коротким хвостиком схваченных резинкой редких волос.
— Добрый вечер, батюшка…
— Батюшка — для бабушек, — властно перебил Савина священник, откладывая в сторону книгу. — Зовите меня просто отец Михаил. А, кстати, как вас величать, молодой человек?
И только сейчас Дмитрий заметил, что глаза сурового служителя культа, одиноко сидящего в тёмной, по-спартански аскетично обставленной не то комнатушки, не то кельи под иконой Богоматери с Младенцем, — что эти светлосерые глаза за стёклышками очков светятся доброй иронией, каким-то мальчишеским озорством.
— Дмитрий, — быстро ответил Савин. — Можно просто: Митя.
— Вот и хорошо, Митя, — улыбнулся отец Михаил. — А то — батюшка. Из уст учёного молодого человека это как-то нелепо звучит.
Савин вздрогнул, пораженный проницательностью священника.
— А я и вправду учёный, микробиолог, вот недавно кандидатскую защитил…
— Молодец, — отец Михаил поднялся со стула и с удовольствием выгнул спину. — Засиделся. Как раз время моей зарядки. Ничего, позже сделаю. Остеохондроз, собака, донимает.
Савин, всё ещё стоя у порога, переминаясь с ноги на ногу, почувствовал себя свободнее, как-то даже по-домашнему.
— Присядь, Митя, — старец кивнул в сторону облезлого кожаного дивана. — А науку продолжай двигать вперёд. Борись в новом году за докторскую, не тяни кота за хвост! Над собой надо работать. Господь и помогает тем, кто не щадит живота своего. А просто прийти в храм и бить поклоны — много ума не надо!
Отец Михаил привстал и достал из небольшого шкафа чайник.
— Ну что, сударь, от кавы не откажемся?
Савин заметил как совсем по-семейному прозвучало из уст отца Михаила холодное, какое-то офисное слово «кофе» в украинском аналоге.
— Я вот тоже, — продолжал отец Михаил, — над собой работаю. Одна моя прихожанка, студентка истфака, взяла надо мною шефство. Где-то год назад я крестил её младшего братика, и мы с ней подружились. Кира приходит ко мне после занятий, мы под каву общаемся, философствуем. Однажды она возьми и скажи: «Вы знаете, отец Михаил, вам нужно идти в ногу со временем». И стала приносить мне книжки для прочтения, диски слушать. Вот плеер мне на день рождения подарила. Я как мог отнекивался, а она ни в какую. «У меня, говорит, отец-бизнесмен, и я могу себе позволить сделать радость даже не вам, отец Михаил, а себе самой».
— Сейчас вот, — священник взял со стола книгу, — «Инферно» читаю. Кира говорит: попса, но нужно прочитать, все, мол, читают.
Отец Михаил откинулся на спинку стула и звонко хохотнул.
— Мне кажется, — попытался поддержать диалог Митя, — есть писатель, который более интересно, более что ли тонко работает в этом жанре.
— И кто-же — Перес-Реверте?
— Вы, отец Михаил, просто мысли считываете.
— И Перес — тоже попса, — засмеялся старец. — Кира сначала подсадила меня на латиноамериканцев…
— Магический реализм?
— А ты, Митя, в материале. Ты… — отец Михаил поперхнулся, с шумом глотая горячий кофе из маленькой фарфоровой чашечки. — Запрещает мне врач пить эту гадость, говорит, кардиограмма скачет… А если скачет, значит, ещё живой.
И отец Михаил снова заливисто засмеялся.
— «Преследователя» Кортасара читал? — откашлявшись, резко спросил старец.
— Это про Чарли Паркера?
— Так, я вижу, это — наш человек, — одобрительно сказал священник, артистично обводя взором воображаемую аудиторию.
— Кстати, о музыке. Я тут, между прочим, профи, — отец Михаил сделал осторожный глоток. — У меня отец, царство ему небесное (он закрыл глаза и коротко перекрестился), был музыкант, дирижёр Киевского оперного. За пультом скончался. Я, тогда студент второго курса консерватории, был как раз в зале. Отец взбегает в свете мерцающих в темноте пюпитров, свежевыбритый, наутюженный, в чёрной фраке, в бабочке, взмахивает палочкой. Первые такты уносящейся в поднебесье увертюры Глинки к «Руслану» — и падает замертво…
Отец Михаил умолкает и долго, будто замерев, сидит, закрыв глаза пергаментными, в коричневых пятнышках, руками.
— И я больше не мог слушать музыку. Никакую! Пришлось бросить консерваторию. Матушка не осуждала. «Поступай, сынок, как сердце велит». А потом, как раз в годовщину смерти отца, зашёл в церковь. Боязливо (в те времена ходить в церковь чуть ли не преступлением считалось!) спросил, где свечку поставить за усопшего. Подходит батюшка (я тоже его, как и ты, сначала батюшкою назвал), и началась моя новая жизнь. Так мой отец помог мне обрести свой истинный путь…
— Но Кира мне и тут спуску не даёт, — отец Михаил озорно взглянул на Савина, поглаживая рукой левую часть впалой груди. — Ноет как, нервничать, говорит врач, нельзя. Но человек ведь не какой-то истукан, китайский болванчик… Так вот Кира заявила мне, что вы, мол, спору нет, в классической музыке — гигант, ещё как-то джаз захватили, а вот в роке — по нулям. И придёт к вам на исповедь какой-нибудь рокер или байкер, говорит, а разговор у вас по душам может и не получиться… Так что и рок приходится слушать.
Отец Михаил наклоняется, перебирая в шкафчике диски.
— Сразу скажу, что рок — это, конечно, не моё. После Чайковского, Мусоргского, Скрябина… Хотя! Вот, — старик победоносно трясёт над головой диском. — Вот это да, принимаю. Группа «Мьюз»! Тут тебе и мелодика, и вокал, и контрапункт, и Рахманинов.
Отец Михаил допивает кофе, высоко задрав голову, обнажив под белой бородой сухую тонкую шею с острым кадыком.
Серые глаза старца излучают сейчас такое тепло, что Савину становится уютно, спокойно на душе, и он и сам весь светится.
— Митя, — говорит отец Михаил, — прости, что совсем заморочил тебе голову. Просто рад хорошему человеку. Так с чем пришёл ты ко мне?
— Отец Михаил, — тщательно подбирая слова, начинает Савин, — я не могу сказать, что я абсолютно верующий, то есть…
Дмитрий остановился и виновато глянул на свои руки, сцепленные на коленях.
— Ничего-ничего, сынок, ты не волнуйся. Говори, как знаешь.
— Так вот. С одной стороны, вроде как я не верю в какого-то конкретного Бога. И, кажется, не задумываюсь и даже не боюсь, что потом, после моей… ну, вы понимаете, что со мной произойдёт потом, если я не буду всё-таки верить. Но, с другой стороны, иногда мне кажется, что всё, что бы я ни делал, помогает мне делать кто-то. Я чувствую, что этот кто-то меня остерегает, прямо-таки в голос кричит, предупреждает, а иногда и осуждает. Лежу, ворочаюсь, глаза сомкнуть не могу. Аж в висках стучит!
Митя делает паузу для того, чтобы перевести дыхание, и продолжает:
— А сегодня я решил зайти в храм, то есть решил я давно, что именно сегодня, в последнюю пятницу декабря я поблагодарю высшие силы, наверное, всё-таки именно Бога за всё — за весь этот фантастический для меня год… И подходя к храму, я нахожу вот это, — Савин быстро полез в карман и вынул стодолларовую купюру. — И я твёрдо решил отдать эти деньги вам, отец Михаил.
Дмитрий громко вздохнул, радуясь окончанию собственного монолога, оказавшегося для  него неизмеримо труднее недавней защиты диссертации.
— Митя, — тихо начал отец Михаил. — Бог видит твои чистые помыслы. И это главное. Не деньги! А — это. Но у тебя, сударь мой, грядут скорые и весьма приятные хлопоты. Дитя в окошко твоего дома стучится, сынок, если не ошибаюсь. Так что деньги пригодятся — коляска, пелёнки и всё такое прочее. Вот когда сына крестить принесёшь, тогда и деньги захватишь. Но не сто долларов, конечно, это перебор. И «Отче наш» — задание назубок знать. Я, как Кира, не слезу с тебя, Митя!
— А это, — отец Михаил бережно снял со стены икону Богородицы, поцеловал её и протянул Савину, — мой тебе новогодний подарок.

Митя, как на крыльях, летел домой. По дороге он купил Насте пять белых роз. Прохожие — кто с новогодними покупками, кто с ёлками в руках — улыбались, глядя в светящиеся радостью глаза молодого одухотворённого мужчины с охапкой белоснежных роз, казавшихся огромными хлопьями, затерявшимися в хороводе мириадов снежинок, падающих на убелённые старинные улицы с ярко-фиолетового ван-гоговского неба, усеянного вечными снежинками-звёздами.
Савин представлял, как удивится его любимая снежинка Настя, завидев его на пороге с цветами. «А почему?» — наивно надув детские губки, спросит она. А он обнимет её нежно-нежно и тихо скажет на ушко: «А потому».
Или вообще ничего не скажет. В словах ли дело?

Автор: Юрий Гундарев
2018 год