– Слушайте, почтенные жители и гости Кэйм-Батала, города девяти ворот!
Я спою вам о боли и счастье, о любви – и о страхе, о дороге и доме … слушайте!
И затихает площадь у стен старого дворца, до самой реки – ни шепота.
И от касания тонких пальцев струны плачут и смеются, вздыхают и поют,
И птицей взмывает к небу песня, в которой слышны ветер и море,
и шорох шагов в дорожной пыли…




Поворот

Тяжелая крытая повозка засела в воротах намертво – ни отчаянные рывки лошади, понукаемой кнутом, ни надрывная ругань и пыхтение рыжего возницы и двух плечистых стражников с места ее так и не сдвинули.
– Итить твою…– выдохнул обреченно рыжий, пнув сломанный обод. – Пошлите хоть кого к господину бургомистру, что ли. С утра ж, от самого Крофтона досюдова гнал – и нá тебе… а сказано ж было: «со всей поспешностью»…
– Тебе надо, ты и иди, – беззлобно буркнул один из стражников, вытирая взмокший лоб.
– Надо-то надо, – согласился рыжий, – дак ить оставить не могу. Сказано мне «не моги» – я и не могу.
Являться в ратушу без груза ему, очевидно, вовсе не улыбалось.
– Летфельд! Свенти! Чего пики побросали, утробы пивные? Устав забыли? Плетей захотели? – басовито понеслось со стены. К воротам спускался, свирепо топорща усы, сержант. Пыл его, однако, поугас при повторном упоминании бургомистра. Господин Шагмар обладал крутым нравом и весьма действенно представлял, а чаще – заменял собою короля и закон в этом захолустном городке.
– Что ж ты там везешь такое, а? – покосился сержант на крытую повозку. – Экая срочность…
– Так суд же вчера кончился, – с готовностью отвечал рыжий, поспешно сдернув шапку. – Вот и… это… сегодня, на закате, на рыночной площади.
– Ясно, – посуровел сержант. Подхватив стоящую у стены пику, он отодвинул полог и заглянул внутрь. – Разгрузить бочки, – скомандовал уже спокойнее. Повернулся и самолично отправился докладывать в ратушу.
Ворота на время остались без охраны. Впрочем, осенью в Рой-Форис редко заезжали. Даже заходили редко.
Человек в линялом, несуразно длинном плаще, проскользнувший меж стеной и повозкой и скрывшийся в ближнем переулке, был исключением.




* * *
«… был также известен как Хельмгаард; город, основанный в предгорьях Ак-Торана беженцами из Садмы и Роттáра в начале Времени Смут (точная дата неизвестна). Находился под номинальной властью королей Эмми Тамра (впрочем, номинальной она была не только в Рой-Форисе); на деле управлялся выборным бургомистром. Осенью 1474 года был оставлен жителями. Причины, побудившие горожан рассеяться по равнинам Юга, не выяснены…»
Летопись Времени Смут,
библиотека Торинга.

Не нравился ему этот город.
Очень не нравился.
Не нравилось полное отсутствие травы и деревьев на узких каменных улицах.
Не нравились дома, нависавшие с обеих сторон над дурно пахнущей канавой проулка.
Не понравился – кстати, о запахах – резкий, пряный аромат горной смолы, исходивший от той самой повозки.
Но дорога привела его в Рой-Форис не зря.
Ведь в этом мире вообще ничто не бывает зря.
Особенно – Дорога.



* * *
Прохожих на улицах было мало, и были они слишком сосредоточены на чем-то своем. Никто не обернулся вслед Бродяге. А кто и заметил длинную, чуть сутулую фигуру – тот скоро забыл. Не только из-за плаща, превратившего его в тень, затерянную среди теней. Не было в нем ничего примечательного – совсем ничего. Зато сам он примечал многое…
Улица была точно такой, как в видении – узкой, полутемной из-за нависших, почти сомкнувшихся верхних этажей; то влево, то вправо от нее уходили столь же сумрачные проулки. Фонарей не было, большинство окон наглухо захлопнуты ставнями.
Третий поворот налево… второй направо… напротив сапожной лавки – в переулок, идущий вдоль крепостной стены… Вот он, Кузнечный тупик. А вот и дом… но вот дом выглядит не так, не совсем так, как должен бы.
Не было в видении досок, накрест перехвативших два окна и дверь. Не было на стенах знаков (половина – неверно начерчены, остальные – давно утратили силу). Не было ощущения разрухи, пустоты и недавнего насилия.
Ян огляделся. На дом никто не смотрел. Подойдя к двери, коснулся шершавой глади доски. Гвозди зашевелились и послушно легли в подставленную ладонь. Аккуратно отставив доску, он отворил дверь и шагнул внутрь, не глядя бросив гвозди через плечо. Доска прильнула к двери, как ни в чем не бывало, и гвозди скользнули точно в те места, где были. Пробегавший мимо пес оглянулся, поджал облезлый хвост и юркнул в подворотню. Невероять творилась в этом тупичке… и не первый раз… да только кто ж поверит псу, да еще – бродячему?




* * *
«…способный остро чувствовать чужую боль, но не дающий волю своим чувствам; обладающий силой, но редко проявляющий ее видимо; не носящий оружия и не имеющий в нем нужды…»
Трактат «Третий Путь»,
библиотека Шессергарда,
Отдел Запретных Книг.

В сенях было темно, и Бродяга выпустил светляков. Их мерцание выхватило справа, за дверью в кухню, угасший очаг и кучу черепков на полу – видно, сложили всю найденную посуду и долго, с удовольствием топтали. Пучки душистых трав (зверобой, мята и ледяница – точно, остальные не разглядел) сорваны со стен и изломаны. Ведро с водой перевернули, и на каменном полу до сих пор стояла лужа.
Повинуясь кивку, сияющее облачко зависло над ступенями лестницы, осветив пустые крючья для одежды на стенах. На одном из крючьев – обрывок темно-алого бархата, неожиданный в таком бедном жилище. Ступени – крутые, вытертые, узкие – уводили вправо и вверх. Не теряя времени, Ян последовал за светляками, в три шага оказался на лестничной площадке и заглянул в комнату.
Сквозь щель между ставнями сюда проникало немного света – слабого, нездорового, но все-таки – света. Сероватая полоска его перечеркнула крохотную комнату, падая в первую очередь на письменный, темного дерева стол, с тяжелой столешницей и застрявшим в ней топором. Светлячки приблизились, позволяя рассмотреть подробнее. Ударили с маху, мощно, но неумело; извлечь оружие не хватило то ли сил, то ли смелости – побоялись, видно, остаться наедине с домом…
Стол этот, стоящий у окна, в правом дальнем углу, занимал чуть ли не четверть комнаты; перед ним валялась на боку табуретка. Машинально перевернув ее и сев, Бродяга оглядел комнату внимательнее.
Слева от двери под стеной (каменной, ничем не занавешенной) стоял медный таз-умывальник. Дальше, напротив стола, было ложе – низкий топчан под вытертым меховым покрывалом (покрывало смятое, словно кто-то лежавший на нем резко встал – или его подняли). По торцевой стене из угла в угол, над ложем и столом, шли полки – три длинных широких доски.
Книги… много книг. Только их унесли. Кто, куда, зачем?
И отчего в этой комнате так остро чувствуется застарелое одиночество, боль и – тенью – страх?
Чей?
Откинув со лба волосы, Ян поправил обруч, тонкой серебристой нитью охватывавший голову. Светлячки скрылись в заплечном мешке, и в комнате стало темнее. Но внимательные серо-синие глаза уже не замечали сумрака, глядя сквозь него, сквозь время – в поисках ответа.
И вскоре нашли его.

* * *
Зима в тот год была сырой и бесснежной, лето – недолгим и холодным. А когда с гор потекли осенние туманы, за ними в город пришла бледная немочь.
Ни чадящие на перекрестках костры, ни полотнища, пропитанные горной смолой (ими занавешивали двери и окна), ни втридорога купленные у заезжего торговца чудодейственные амулеты не стали ей преградой. Сам торговец, кстати, так и не уехал из Фориса – его тело среди первых легло в старую шахту, служащую горожанам кладбищем.
Сначала холодели и отказывались служить пальцы рук. Осень была зябкой, и многие из заболевших не понимали сперва, что с ними происходит. Потом слабость растекалась по всему телу, начинались боли, становилось трудно дышать и, наконец, отказывало сердце.
Болезнь в три дня выкосила тех, кто носил тела к шахте, и мертвые лежали всюду – в домах, на улицах, у ворот (те были настежь распахнуты – все равно вряд ли кто в здравом уме войдет в город, который все более походил на неприбранный погост).
Как и когда в эти ворота прошла она, не видел никто. И никто не знал точно, когда начала отступать болезнь. Но в каждом доме, где жили выздоровевшие, помнили прикосновение маленьких сильных рук, пряный запах снадобий и непонятные, чужеземного вкуса напевы, от которых кровь быстрее текла по жилам, а смерть уходила, отдёрнув, как от пламени, льдистые пальцы.
Ее упросили остаться – это было одно из редких решений, принятых единогласно; более того – единственное, принятое без участия бургомистра (он как раз задержался у родни на юге, в Динвале, и вернулся ровно через неделю после мора). Узнав, что в Форисе за время его отсутствия появилась своя знахарка, он согласился, озаботившись и тем, чтобы дать ей жилье. Дело было, в общем, нехитрое – четверть домов опустели, на носу была зима, на Юге не воевали – а значит, Форис еще не пополнили беженцы. Господин Шагмар сам выбрал ей дом – не на Рыночной площади, но и не на выселках. А через пару лет все, кто вообще говорил о ней, упоминали ее как неотъемлемую часть города – словно так всегда и было.
Ни посоха, ни пояса, ни амулета не было у нее, но никто не лез с расспросами о прошлом – довольно было того, что помогала она всем и брала за это немного. Впрочем, были те, кому она отказывала, не соглашаясь ни на какие посулы. Несолоно хлебавши уходили от нее парни да девчата, искавшие приворотного зелья – встречала она их смехом, провожала кого добрым советом, а кого – и веником.
Им же, видимо, досталось и госпоже Марте Хюнвальт, супруге цехмистра городских столяров. Почтенная женщина взъелась на нелюбимую невестку, взъелась донельзя – до колик и белого бешенства в маленьких, близко посаженных глазках. Однажды ночью она явилась в Кузнечный тупик; озираясь, постучала в дверь – и после недолгой беседы в сенях вылетела оттуда ошпаренной кошкой, да потом месяц никому бранного слова сказать не могла… По слухам, мастер Хюнвальт, человек тихий и добродушный, был этим обстоятельством весьма доволен; и по тем же слухам, именно тогда в жилище знахарки появился добротный стол и широкие книжные полки…
Все шло хорошо… даже слишком. До того года, когда навесить отца приехал Инджи Шагмар, единственный и весьма любимый сын бургомистра.
Без меры любимый – и без толку.


* * *
Видение подернулось рябью, плеснуло солнцем и морем, чайками, запахами рынка и гавани. Динваль, второй после столицы город Эмми Тамра – великой, но теперь уже почти совсем бывшей, империи.
Улица в обрамлении платанов. Старый – но далеко не ветхий – дом. Комната. Зеркало. Правильной формы лицо, глянцево-карие глаза, прямой нос, редкие усики – и улыбка… самодовольная, уверенная улыбка небедного человека лет двадцати, который думает, что весь мир у него в кармане.


* * *
Что делать в городке, где развлечений – всего один прокопченный кабак? Тот, кстати, звался «Корона и Перо» – корону там видали только на медных имперских монетах, а вот перо в бок схлопотать можно было очень даже просто. Охота в лесах вокруг Фориса была не ахти какая, рыбалка скоро наскучила (да и рыбу проще было купить в лавке), а балы у бургомистра, хоть и устроенные с размахом, живостью не отличались. Девицы же местные… в общем, на юге и это было проще и доступнее.
И когда кто-то из новоявленных дружков шепнул ему, что в городе есть знахарка, Инджи воспринял это как возможность разнообразить скучные провинциальные дни. Отца, ясное дело, не спросил… чего его, старого, спрашивать…
А стоило.

* * *
Ведунья не хотела ссориться с господином Шагмаром. А может – настроение у нее было хорошее. Она просто и доходчиво объяснила молодому человеку, что приворот – не ее дело, и что деньгами да магией человека привязать можно (и то не всякого), но любовь – не притянешь. Проводила его до порога, вывела за дверь – и с облегчением вздохнула.
Рано, как оказалось.
Сын бургомистра пришел снова. А потом – еще раз. И еще.
Кто ж виноват, что ведунья не была ни стара, ни уродлива…

* * *
«…не докучай мне еще и этим. Живешь в Форисе, имеешь кров и хлеб – и радуйся. А Инджи уже взрослый мальчик. Не время учить его жить… и уж тем более – не тебе! В конце концов…»
Бургомистр запнулся, сердито двинув кипу амбарных книг, обременявшую стол. Но ведунья – как и Бродяга в видении – ясно услышала продолжение его мысли: «…тебе что, жалко? с тем, сколько тебя помотало по миру, от этого тебя разве убудет…» И этот взгляд – так похожий на взгляд его сына… взгляд, заставляющий плотнее запахнуть плащ.
Разве так трудно удержаться, смолчать и уйти? Так нет же – сказала в дверях, обернувшись: «Учить его надо было лет пятнадцать назад. А сейчас уже и вам, видно – поздно».
Так и наживают люди врагов.
И ведуньи – не исключение.

* * *
Дом перестал открывать перед Инджи дверь – даже не подпускал к ней, удерживая невидимой стеной; но тот постоянно околачивался неподалеку – когда один, а когда – и с дружками.
Нет, не любовь влекла его – даже влюбленность давно минула, да и была ли? Чуть ли не впервые за всю свою жизнь он не получил желаемого – и горечь, отравлявшая всякую мысль его, не имела ни имени, ни избавления.
И однажды поздним вечером, после изрядного возлияния в «Короне», он подстерег ее у самого входа в дом.

* * *
Врасплох можно застать кого угодно – даже ведунью.
И когда потная, воняющая тухлой рыбой ладонь зажала рот, а еще две пары рук заломили за спину локти – стало ей страшно, и гадко, и пробрала дрожь.
И тело, вспомнив полузабытый навык, ответило каскадом плавных движений, слившихся в одно.
Охая, осели на мостовую скрючившиеся приятели... а прямо перед ней, в пяти шагах – не достать – сверкнуло острие арбалетной стрелы.
«Л-лучше не дергайся!» – проговорил, облизнув вмиг пересохшие губы, Инджи.
И верно: куда уж тут – дергаться …
…Тот самый любопытный пес выглянул было из подворотни, да тут же нырнул обратно, едва успев увидеть, как прыгнула, уйдя от стрелы, огромная черная кошка. Что сталось с незадачливым насильником – не видел уже и пес.

* * *
Взяли ее почти сразу – стража словно дожидалась где-то рядом...
Судили наспех, обвинив во всем, что только смогли придумать.
И те, кто вчера еще благодарил за возвращенное здоровье, отвернулись или озлобились.
Неглуп был городской голова, вовсе неглуп – а ненависть словно вдохновила его, и идея взвалить на нее вину за то, давнее поветрие пришла к нему ох и вовремя.
Только подумали бы, люди – если ей так просто было лишить жизни столь многих, почему вы все до сих пор живы?

* * *
Видения схлынули неожиданно, толчком – Ян даже покачнулся на табурете… и тут же увидел, как изменился свет. Он падал теперь по-другому, приобретая багровый, закатный оттенок. «Закат – площадь – смола… Костер!» – пронеслось в его сознании, и вот он уже за дверью, забыв даже затворить ее; и остался позади Кузнечный тупик, и ноги сами находят дорогу сквозь путаницу улочек – или это Дорога, найдя его, вновь вела, направляла, несла, словно на крыльях?

* * *
«…Без пролития крови, дабы оная порченая кровь колдуньи не осквернила землю города нашего…»
«Куды прешь? Без тебя тесно!»
«Вот, вот она! Гля, сосед – лицо-то, лицо…»
«Боги… совсем же девчушка!»
«Какая там девчушка … сказано – ведьма!»
Жарко было в Рой-Форисе в этот промозглый осенний вечер.
Жарко от дыхания стёкшейся на площадь толпы.
Жарко от дарового вина (семь бочек динвальского выставил от щедрот своих господин Шагмар).
Жарко – и в то же время жутковато холодило под ложечкой от того, что должно произойти через несколько минут.
Бургомистр закончил читать облепленный печатями свиток и кивнул подручным. Те, боязливо втянув головы, подошли к спеленатой балахоном фигурке и, сорвав ее с повозки, подтащили к столбу, что высился среди камней. Дважды лязгнула, охватив плечи и стан обреченной, тяжелая цепь, специально на этот день кованая. Приготовленные накануне вязанки дров легли к ее ногам, словно трофеи. И полилась поверх всего вязкая смола из Крофтона, дающая при горении ярый жар.
Когда костер угаснет – останется только цепь. Цепь и пепел.
И ничего нельзя будет сделать.
Да и сейчас – что ты можешь, Бродяга?

* * *
А кто его знает, что… зависит от Дороги. Где-то он – просто наблюдатель, неспособный, да и не желающий вмешиваться в ход событий. Но на любой дороге есть повороты и перекрестки, есть раздорожья и мосты; есть моменты, когда он, Ян, бродяга без роду и племени, становится той самой каплей, которая, упав, переполняет готовую пролиться чашу.
Кто он здесь – пока неясно… но до боли ясно то, кем он хотел бы быть.
Где же он, этот поворот?
Не медли, Дорога!

* * *
Лицо – то самое, из видения. И хотя над ним навис капюшон, а рот перехватила врезавшаяся в щеки бечевка – «чтоб не прокляла напоследок» – он видел его до мельчайшей черточки. Лоб – чистый, высокий; черные – вразлёт – брови, упрямый контур скул и острого подбородка… бесстрастный наблюдатель где-то внутри продолжал сверять черты с образом, отпечатавшимся в памяти, а Ян, уже не слыша сам себя, не мог оторваться от ее глаз.
Были они большие, темные, широко раскрытые – нет, распахнутые, словно окна. Неужели никто другой не видит их… так? Нет там уже ни страха, ни даже боли; нет – и давно, очень давно не было – ненависти. Со спокойным ожиданием смотрели они поверх голов, факелов, крыш – смотрели в лицо закату, и казалось, что там, далеко, открывались для нее Врата… и было еще что-то, чего Ян не мог понять. Не мог разглядеть так – со стороны.
И тут, словно ощутив взгляд Бродяги, она повернула голову – и встретилась с ним глазами. И он понял.

Надежда.
Во взгляде ее тихо гасла надежда.
И понял кое-что еще.
Он – на повороте.

…не носящий оружия…
…и не имеющий в нем нужды.

Знакомое ощущение горячей волны, прокатившейся по телу; вспышка голубого пламени под плотно сомкнутыми веками – и мир наполнила звонкая, морозная тишина.
Сначала никто ничего не заметил – все так же висело над крышами закатное солнце, упираясь в них багровым краем; так же ярко и весело горели факелы, готовясь стать огромным костром; так же сияли ожиданием глаза сотен людей…
И тут факелы погасли – разом, по всей площади.
Да и в городе не осталось ни огонька…

* * *
…Шаг. Еще один. И еще – осторожно, словно боясь расплескать Силу.
Мимо брошенных алебард и шлемов, расплющенных тяжко упавшим на них взглядом…
Мимо опрокинутой винной бочки и плавающей в луже палки… кажется, когда-то она была факелом…
Сквозь завал просмоленных дров, бросившихся врассыпную при его приближении…
Цепь разлетелась, брызнув кольцами по брусчатке – «да не будет откована заново»… Маленькое тело, лишившись опоры, легло в подставленные руки, голова почти невесомо коснулась плеча.
А теперь – по опустевшим улицам, мимо ослепших окон, к воротам – и дальше…
Через луга и чащи, горными тропами и торными трактами…
На дороги большого мира.
На Дорогу.