Когда шасси самолёта неряшливо чиркнуло по взлётной полосе, и откуда-то сверху посыпались кислородные маски, половина пассажиров в салоне синхронно выругалась. Через секунду они уже виновато улыбались, а кто-то в шутку даже примерял на себя маску, подставляя лицо под объектив фотоаппарата. Я посмотрел на неё и улыбнулся. Она спала. Другие крутили головами, глотали воздух и боролись с волнениями, а она прижала ресницы к ресницам и смотрела куда-то внутрь. На фоне разлетающейся во все стороны скорости за стеклом иллюминатора её неподвижное лицо напоминало икону.
Я досмотрел все сезоны сериала «Lost», не раз летал на самолётах, но всё равно чувствую некую растерянность, когда очередной самолёт взлетает или идёт на посадку. Я сооружаю каменное лицо, которое по идее должно красноречиво говорить о моём спокойствии, улыбаюсь, о чём-то шучу со стюардессами, но если коснуться моей ладони, она будет немного влажной. Чуть-чуть. Это и есть моя растерянность. Когда сто тонн металла отрываются от земли, и летят куда-то часами, я напрочь забываю о сверхтехнологичных мобильных телефонах, автомобилях-компьютерах и других чудесах прогресса. Для меня всё это меркнет, когда тебя поднимают над землёй и всего лишь предлагают пристегнуться. Это словно испытание веры. Ты им в кассе упорно доказываешь, что люди не летают, что даже и не давайте мне ваших билетов, а они снисходительно смеются в ответ, эти черти ряженные, и ведут тебя к трапу Веры. И снова влажные ладони, шахматные поля, капельки-озёра, снежные облака и приветливые улыбки стюардесс. Я уже научился им доверять. Ещё не верю, но уже доверяю.
- Уже? - она открыла глаза, когда ребёнок в соседнем ряду пошёл на взлёт. Самолёт уже прижался к полосе, а детский всхлипывающий возглас вырулил на параллельную взлётную полосу. В свои два года он уже хорошо чувствовал гравитацию.
- Ага…Прилетели.
- Я всё проспала?
- Почему, всё? – я показал пальцем на взлёт двухлетнего Боинга из соседнего ряда, - Дети как-то по-особенному переносят взлёт и посадку.
- Наверно, они что-то знают.
- Я склонен верить, что наоборот.
Непослушный локон, летевший всю дорогу своим рейсом, упал ей на лицо, разделяя воздушную улыбку надвое. Она улыбалась каким-то тайным знаком в сторону ребёнка, а тот всё летел и летел в своём идеальном самодельном рёве.
Внезапно она отстегнулась, взяла с соседнего сиденья плюшевого мишку, о котором ребёнок на время забыл, и прижала к мордочке кислородную маску. Медвежонок жадно задышал, спасаясь от кислородного голодания, а ребёнок замер. Затих. Он смотрел с таким с неподдельным интересом то на медвежонка, то на девушку, повторяя ртом движения пойманной рыбы. Он толи глотал воздух, то ли что-то шептал. Его родители, затаив дыхание, беззвучно улыбались, наблюдая за немой сценой спасения плюшевого медведя и сострадания своего сына. Неожиданно малыш протянул в сторону медведя руки, а лицо чуть ли не трусилось. Она сняла с игрушки маску и протянула её ребёнку.
- Он твой?
Малыш в подтверждении затряс головой и крепко прижал к груди мишку.
-Тогда береги его. Своих нужно беречь.
Малыш снова затряс головой, потом развернулся и вместе с медведем прижался к груди мамы. Спасая и спасаясь одновременно. Он что-то тихо говорил Мише, а самолёт, сжигая последние капли топлива и кислорода, сбавлял скорость.
Стюардесса быстрым шагом подошла к нам, предлагая до полной остановки самолёта не отстёгиваться. Мы снова пристегнулись. Смотрели друг на друга и улыбались. Локон всё также разделял её улыбку надвое. Каким-то тайным знаком. Через секунду мы не выдержали. Взорвались от смеха, синхронно дотянулись до масок, и с трудом натянув их, уставились друг на друга.
Я не слышал её, но по губам прочитал вопрос: «Ты мой?»
Я кивнул.
Она прижалась ко мне, крепко сцепив за спиною руки, и что-то еле слышно сказала. Я снова не услышал. Я тоже крепко её обнял и еле слышно ответил: «Да, своих нужно беречь…»

У торговца Эйфелевыми башнями был странный акцент. Не какой-нибудь африканский, украинский или китайский. А, в принципе, странный. Какой-то речевой дефект. Да и он сам выделял…ся среди десятка таких же торговцев башнями. Те были высокими и крепкими неграми, мечтающими после продажи своей тысячной башни, стать настоящими французскими афроамериканцами. А этот был похож на настоящего француза. Что-то марокканское, что-то еврейское. Не высокий и не такой наглый. Он как-то неуверенно предлагал купить какую-нибудь из башен и постоянно смотрел по сторонам. Африканские коллеги не смотрели, а этот вертел головой, словно украл где-то свою охапку эйфелевого металла.

- Пошли, там будут дешевле, - жена потянула за руку, и я пошёл с ней. Торговец кисло улыбнулся и ещё раз в надежде поднял вверх руку, увешанную сувенирной штамповкой. Я безнадёжно улыбнулся в ответ.

Марсово поле ещё пустовало. Редкие туристы смотрели наверх, разглядывая в объективы скелет металлического Эйфеля. Мама с дочкой ели одно на двоих мороженое, парень лет четырнадцати, в кипе, сидел на лавочке и играл на psp, длинная череда курток и шарфов цепочкой уходила к ногам туристического чуда, образовывая бесконечную очередь к башне. Мы подошли к ней ближе, вернее под неё, обнялись и загадали по желанию. Или одно на двоих. Мне, кажется, на нас никто не обращал внимание. Закат на горизонте никак не мог утопить в Сене резиновый красный мячик, и вечер казался ещё светло-тёплым.

- Поехали к Монпарнасу. Оттуда будет шикарный вид, - жена опять тянула за руку.

- Да, подожди, башню должны скоро включить.

Жена не ответила. Она просто промолчала. Достала из сумочки телефон и приложила к уху.

- Я маме позвоню.

Я сел на лавочку, вытянул из рюкзака термос и сделал глоток вина. Ветер качал вокруг деревья, гоняя по Марсовому полю полиэтиленовые пакеты, но не был холодным. Такой себе морской надёжный ветер. Через десять минут башня начала светиться. Но, так, блёкло. То ли вечер ещё неокончательно почернел, то ли лампочки у них были не мощные, но меня это как-то не восхищало. Я ожидал большего. Жена оторвала телефон от уха и радостно улыбнулась.

- Смотри, светится…

- Я вижу, вижу.

Я поднялся с лавочки и сделал ещё один глоток. Я смотрел на светящегося стального акробата или может сквозь него, но через мгновение уже ничего не видел кроме бесконечной черноты апрельского неба.

- На Монпарнас? – жена обняла сзади и прижалась щекой к щеке.

- Пошли. Что-то эта ёлка плохо горит.

Жена взяла из рук термос и тоже сделала глоток сухого.

- Не уходите. Она сейчас начнёт мигать. Очень красиво.

Мы от неожиданности обернулись. За нами, на лавочке, сидел парень в кипе. Он обеими руками сжимал свою игровую приставку.

-Когда? Через час? Два? – я смотрел на парня и улыбался. Тот шевелил руками, но смотрел прямо на меня. Словно в его игре он сейчас ехал на автопилоте.

Жена прижалась губами к уху.

- Пошли…

- Не, секунду…, - парень съехал взглядом на приставку,- Не уходите…

Я обернулся к жене и крепко её обнял. Ветер теперь разбрасывал её волосы по Марсовому полю. В Сене таки утонуло солнце и из воды вынырнули луна и звёзды. Вокруг нас суетились новые туристы, продавцы башен и запахи закусочных.

«Сейчас. Сейчас… Не уходите…» Голос парня за спиной казался то ли взволнованным, то ли обиженным. «Ещё секунду… Вот…» За спиной послышалось что-то похожее на клац, словно в сердцах ударили по кнопке enter.

- Ой…- жена отступила, - Глянь…

Я поднял глаза. Скорее открыл их. Широко. Башня мигала миллионом огней, подсвечивая африканское небо Франции. Она казалась такой огромной и такой светящейся, что никаких Ватт не должно было хватить, чтобы так светить.

- Эй, - я обернулся к парню на лавочке. Тот светился не менее ярко, чем сама башня, - Это ты? Это ты сейчас сделал? Я слышал, как ты клацнул и она зажглась…

Тот молчал. Улыбался и молчал. Вдалеке, по полю, в нашу сторону шёл за своим юным сыном Марс, и полы его одежды трепал ветер. Морской надёжный ветер. Я засмеялся и крепко обнял жену. Мы смотрели на гору огней, уходящую в небо, и молчали. На самую дорогую и самую бесплатную Эйфелеву башню из всех, висящих на руках крепких торговцев собственными башнями от одиночества.

Я шёл по мокрой плитке улицы, разглядывая под ногами тени городских огней, и не узнавал зиму. Январь таял дождями. В каждой капле отражался свой город, они запоминали его под своим углом падения, и от этого калейдоскоп дождевых огней казался ещё ярче и завлекающей. Вечером на Крещатике огней особенно много. Я даже не знал куда иду. Ноги интуитивно вели меня в сторону ЦУМа, словно там находился тот самый перекрёсток. Место, в котором ты обязательно выберешь своё направление пути. Что-то тебе подскажет - повернуть направо или налево, или наоборот пойти прямо. Я пошёл прямо. Неожиданно захотелось опрокинуть пару рюмок. Такое бывает. Ни с того ни с сего. Вот чувствуешь, что хочешь выпить, а объяснить, почему не можешь. Я завернул в арку, и за шиворот неожиданно упала большая холодная дождевая капля. Она наверняка дожидалась меня долго. По телу пробежало стадо маленьких королевских троллей, и я вздрогнул. Холод без спроса пробрался под свитер, поэтому увидев открытую дверь бара, я сделал несколько больших шагов и с надеждой шагнул за порог. Там я наверняка согреюсь.
Настроение пело свою длинную осеннюю песню. Зиму взяли в плен осенние миротворцы и, пока прошлогодние дожди не вымоют киевские крыши, приходилось слушать этот минорный январский джаз. Порой кажется, что погода это капризный ребёнок. Твой ребёнок. Родной такой. И болит от этого также, как своё. И смена настроения уже не удивляет, и эти мокрые волосы от вдруг январского дождя ни капли не чужие. Такие похожие и такие же мокрые, как и раньше. И может видишь ты их этой зимой в последний раз. И родней всё становится. Ближе. Близко как в последний раз. И глаза бегают от капли к капле и не успевают сказать самое главное. Никогда не успевают. Смотрят так знакомо, так ранимо, а потом срываются как майский дождь и бегут. От капли к капле.
Я спустился вниз по ступенькам и медленно пошёл вдоль барной стойки. На сцене музыканты неторопливо подключали инструменты, а воздух в баре незаметно сдавливал тебя сигаретным дымом. Или выталкивал.
Присев за барную стойку, я заказал сто грамм коньяку и зелёный чай. Через полчаса рядом подсел с виду поклонник Deep Purple/Nazareth с усами и папиросой во рту и стал крутить головой.

- А сегодня музыканты играть будут?
- Вроде, да… - я ещё раз посмотрел на пустующую сцену, удивляясь почему они до сих пор не играют.
- Погодка, да?! Давно не помню дождя в январе. – мужчина с усилием сжимал губами папиросу и каждый выдох выпускал одинаковое количество дыма.
- Да? Да, по-моему, каждый год бывает.
- Нет, не было в том году. Я погоду на радио читаю. Точно не было. А семь лет назад был.
- Серьёзно? Так и не сказал бы. Семь лет…

«А у вас лёгких сигарет нет?» Возле нас остановилась девушка и, переводя взгляд от бармена к полке с сигаретами, пыталась понять что легче «Camel» или «Marlboro». «Вы уверены, что «Camel» легче?» Синоптик с радио откупорил свой «Беломор» и наклонился к ней:
- Угощайтесь… «More»…
- Что? – они смотрели друг на друга как шахматисты во время затяжной партии. Дуэль взглядов оказалась короткой, но упорной. Он был ковбоем-синоптиком, а у неё на ногах были колготы-сеточка. Им не суждено было сегодня договорить диалог. Подруга девушки потянула её за руку куда-то в глубь зала и в тот же момент она забыла о ковбое. В глубине зала их ждали два иностранца, похожих на инженеров из советских фильмов. Наверно, немцы.

Я вернулся к поглощению чая с коньяком и стал ждать джаз. Дождливый сигаретный джаз.
Рядом подсела незнакомая девушка и минут пять тоже видимо ждала, когда начнут играть музыканты. Я предложил ей выпить, и она согласилась.
- А почему ты один?
- Да так… Проходил мимо, решил зайти.
Она теребила пальцами замок на сумочке, и смотрела куда-то сквозь меня, словно продолжая в этот момент думать о чём-то ещё.
- А пошли к нам за столик? А то у меня там подруга одна осталась…
- Хм… Пошли…
И я присел за их столик. Где-то далеко от джаза. Она представила меня своей знакомой, мы чокнулись бокалами, а где-то на улице перестал идти дождь. Гитарист в шуме бара издал первые шумные ноты, а на улице пошёл тяжёлый снег. Ударник издал рваный бит, и мы снова чокнулись.
- А что ты пьёшь?
- Чай с коньяком.
- И, что, вкусно?
- Вроде да.
- А мы шампанское… Отдыхаем. А дети у тебя есть?
- … дети? – Я удивился и даже слегка растерялся.
- Ну, да, дети. Твои…
- Нет.
- А жена?
- Нет.
- А любимая девушка?
- Нет.
- А где ты работаешь?
Я словно заполнял анкету. Мы знакомы были не больше десяти минут, а обо мне уже хотели знать все необходимые жизненные факты.
- … на Крещатике …Фотографом… Знаешь, с орлом, с обезьянкой…
- Серьёзно? А я Виолетта. Актриса. А Ира режиссёр. Правда, Ир?
- Ага, только со съёмок. Про мороженное снимали. Девушка Ира сделала очередной глоток шампанского, бегая глазами по залу.
- У меня даже рот болит. Я то мороженное не люблю.- Виолетта мило улыбалась, не сводя с меня глаз,- Но приходится… Работа…
- Серьёзно? Удивительно…
- А зовут тебя как?
- Артур.
- Прикольно. А лет тебе сколько?
- Двадцать восемь.
- Тебе? Надо же… Не дала бы. Мой любимый возраст. Слушай, а поехали ко мне… Так, посидим, поговорим. Не бойся…
- Не бояться? Хм, поехали…
- Я ещё никогда едва знакомого человека не приглашала домой. Это со мной впервые.
- Со мной тоже.
- Ты классный.
- Ты тоже.
- А ты не расплатишься за наше с Ирой шампанское?
- …

Мы вышли из бара ближе к часу ночи. С неба падали редкие дождевые капли, смешанные со снегом, пронзая недавно выпавший снег и делая из него дуршлаг. Такой себе снежный ночной дуршлаг. Мы дошли до дороги, и она подняла руку.
- Что-то мне плохо от шампанского… Вторая бутылка была, пожалуй, лишняя… И спать так хочется… А давай как-нибудь в другой раз?
- … давай. Конечно…

Они сели в подъехавшую машину, а я перешёл на другую сторону улицы и остановил такси. Таким смеющимся я ещё никогда не садился в такси. Таксист с трудом разобрал, куда мне ехать, а я смеялся рядом с ним и вспоминал город Судак, где мы иногда летом с друзьями бываем молодёжной сборной по фехтованию, снимающейся в Генуэзской крепости в батальных сценах к фильму про мушкетёров. Такой ежегодный фильм про мушкетёров… Что-то мне это напомнило. Я ехал домой по ночному Киеву и радовался за него. Большой-маленький Киев стал на какое-то время Маленьким-большим Судаком. По радио пел что-то «про завтра» Seal, а я был рад и этому. Уже так редко играет в такси Seal. Собственно, в такси уже приличные горлохваты и не выступают. Может, это только в Киеве… Может стоит куда-то съездить… Подальше… Словить такси где-нибудь в Минске или Токио и послушать Everything but the girl, открыть дверцу, кивнуть таксисту и попасть на «singl». Прижаться к стеклу машины и вглядываясь в небоскрёбы и чёрное небо, слушать, как она поёт. Про одиночество. Она одна так умеет.
- Слушайте, а поехали в Токио?
- Куда?!
- Вы смотрели когда-нибудь на улицу из окна стоэтажного дома. Этажа так с восьмидесятого?
- Нет. А ты?
- Я… Ну, да… «Трудности перевода» с Билом Мюрреем видели? Там Скарлет Йохансон у окна сидит. Маленькая такая девушка у огромного такого окна. А внизу Токио. Небо и Токио. И больше ничего. Даже по телевизору дух захватывает. Конечно видел… Разве это сложно… Увидеть, услышать. Она в жизни ещё симпатичней…
- Кто?
- Скарлет.
- Ааа…
Машина свернула под мост, спрятав холодные звёзды, и я закрыл глаза. Из динамиков нежно хрипел Leonard Kohen и я подумал, что это его последняя гастроль на сценах заднего сиденья киевских такси. Пока, старый бродяга… «Take this waltz»
- Не, не могу. Мне утром жену в больницу вести, так что, ты уж в Токио с кем-то другим…
- Пожалуй… Сделайте тогда погромче. Она любит когда его слушают громко. Когда я буду в Токио, мы будем танцевать с ней вальс у огромного окна номера где-то на восьмидесятом этаже. На огромном подоконнике будет стоять грузный как туча Leo и обволакивать нас своим хриплым нежным голосом, а я коснусь губами мочки её уха и скажу, что она самая лучшая.
- Кто?
- Как кто? Скарлет, конечно…
- Ааа…
Сделайте ещё громче… Это ведь «Sweetest thing»

Они встречались по четвергам. В одном уютном кафе в центре города. Ничего необычного. Многие так делают. Обслуживал их уже на протяжении двух лет один и тот же официант Дима и даже не знаю, кто был больше удивлён такому постоянству. Все они словно сроднились. Пять симпатичных молодых женщин, все курят и все понемногу пьют. Правда, не были они ни отчаянными домохозяйками, ни женщинами бальзаковского возраста. В 25-27 лет что-то совсем другое в них жило. Однажды, то ли с грустью, то ли иронией Дима назвал их компанию «virgin-suicides club». Как в известном грустном фильме. Клуб девственниц-самоубийц. Я улыбнулся, услышав это тогда, и перевёл взгляд на большой круглый стол в конце зала. Сегодня он пустовал. Сегодня среда. В общем, то ли они разговаривали громко, а в этом дорогом кафе по четвергам посетителей совсем мало, то ли у официанта оказался чуткий слух, но Дима часто слышал большинство их историй. Он приносил им мартини и сухое вино и всегда молчаливо улыбался, наперёд угадывая все их пожелания. Почти все.
Даже не знаю, почему он запомнил именно эту историю. Судя по тусклому свету в его глазах, когда он мне это рассказывал, можно было предположить, что одна из девственниц-самоубийц ему нравилась немного больше, чем все остальные. Они все ему нравились, но Маша особенно. Мне так кажется.
Маша изящно облокотилась на стол, подперев голову рукой, и выпустила изо рта небольшое белёсое облако сигаретного дыма. Дым быстро поднимался к довольно низко висящей люстре, словно падающий свет имел свойство притягивать к себе всё невесомое и исчезающее. Прятать его где-то, там, в плафонах, собирая по чуть-чуть от каждого из посетителей и аккумулируя в энергию.
- Если бы это была чёрно-белая фотография, я повесил бы её в своей комнате, - сказал официант Дима, собирая с белоснежной скатерти столовые приборы. Девушки переглянулись и через секунду залились смехом. Казалось, Маша даже не покраснела.
- Ты такой милый, Димочка, - ответила почему-то подруга Маши, Таня. Маша едва улыбалась и смотрела на Диму как на дорогого ребёнка. Ну, то есть как на своего ребёнка.
- Спасибо, Дима. – Мария недвусмысленно махнула рукой, и Дима ушёл. Он встал за барной стойкой и достал сигарету.
Девушки молча пили из тонких бокалов, игриво поглядывая друг на друга и ожидая, кто первый начнёт очередную душещипательную историю. Большинство тем касалось чужих отношений и от этого их повествования были чаще всего азартными и смешными. Но иногда, когда больше некому было излить свои душевные боли, они рассказывали и о себе. Менее азартно и совсем не смешно. Так, как оно и бывает в жизни.
Маша первой не выдержала напряжённого молчания.
- Танька, помнишь Кураева?
- Мишу? Ну, да… - Если не знать, что это не так, то можно было бы с уверенностью сказать, что Таня и Маша сестры-близнецы. И внешность, и знаки зодиака мистически объединяли их в один большой духовный союз, проверенный и временем и слезами. Они даже улыбались похоже, зная видимо о друг друге немного больше, чем все сидящие за этим столом.- Ты ж с ним вроде встречалась? Он до сих пор в Германии?
- Вроде. Я уже давно его не видела. – Маша сделала вид, что ей всё равно, но пепельный край сигареты так и остался ею незамеченным, словно тающая сосулька, свисающая с крыши. Мысли увели её куда-то далеко за пределы этого кафе и даже этого города.
- Он, кажется, женился?
- Ага…- Маша сделала глоток вина и слегка приоткрыла покрытые ярко красной помадой губы. – Он сразу после института в Мангейм уехал работать. Я даже не знала про это. Случайно встретила нашего общего знакомого в «Патипа», он мне и рассказал. В общем, на его свадьбе, как оказалось, была одна моя знакомая. Одноклассница Мишки. Мы с ней как-то пересеклись, попили чаю и она мне по секрету проговорилась про эту его свадьбу и о нём самом.
Так вот. После окончания института, он переписывался в сети со своей этой одноклассницей. То она ему напишет что-то нежное, то он ей в ответ не менее нежное. И так полгода. И тут вдруг, бац…, - Маша оторвала спину от дивана и выпрямилась. - Пишет ей, что через две недели будет в Киеве, - Мария выдержала театральную паузу, затянувшись тёрпким горячим облаком.
- Не томи, давай…- блондинка Лена заёрзала на кожаном диване, раздражённо затушив очередную выкуренную сигарету.
- В общем, пишет ей, что будет через две недели. И у него свадьба…
За столом повисла пауза. Первая. Таня не громко хихикнула, но вовремя опомнилась.
- Бывает…- Лена не сдержалась.
- Это ещё не всё… За три дня до свадьбы он ей звонит и предлагает встретиться. Ну, как предлагает… Говорит, что очень хочет её увидеть…
- Так, так…- Ира игриво хохотнула, но сразу виновато прикрыла рот ладонью – Уже интересней…
Маша терпеливо переждала все выдохи и вдохи и продолжила.
- Встретились они накануне свадьбы. За день, до неё, то есть. Выпили бутылку вина и вспоминали разные былые глупости. И вдруг он ей говорит: «Скажи мне что-то…» Та даже растерялась. Что тебе сказать, - спрашивает? « Ну, не знаю, хоть что-нибудь…» Не сложно было догадаться, о чём он спрашивал, но это казалось чем-то за гранью добра и зла. Встретиться перед свадьбой и сказать ей такое. Ну, она и говорит. Мол, ты любишь её? – Маша нервно зажала губами сигаретный фильтр, и затянулась, замолчав на пару секунд.- Блин, и он оказался совершенно готов к такому вопросу. Он был спокоен, как слон. Она не могла понять, нафига это всё нужно? Что он от неё хочет? «Да, люблю», - говорит. Ну, так значит всё прекрасно, она ему отвечает. Значит, будете счастливы. « Да? Ну, тогда ты не откажешься быть завтра свидетельницей на свадьбе?»
Пауза номер два. Кажется, девственницы-самоубийцы одновременно прикусили губы, пальцы и хвост млечного сигаретного пути. Никто не проронил ни слова.
- Та чуть не провалилась под землю. – Маша впервые спрятала куда-то очень глубоко свою улыбку.
- Вот, сволочь…
- Урод, блять…
- Да, ладно… Это ещё не всё. Одноклассница глотает комок в горле, а он продолжает: «У нас на венчании…» И у неё теперь окончательно всё внутри падает. Она даже не могла себе представить, что он ей предложит стоять завтра в церкви возле его невесты и излучать праведный свет.
- И она согласилась?
- Да…
- Не фигово…- Таня удивлённо подняла брови и слегка откашлялась. – Она, что, так хорошо знала его жену?
- В том то и дело… Она ни разу её не видела. Слышала, что он с кем-то встречался на последнем курсе, но даже не подозревала, что они всё это время отношения поддерживали. Они ведь с ней переписывались постоянно. Он ей ни словом про это.
- Нет, ну это полный пиздец.- Оля всё это время молчала, но сейчас не сдержалась. – Эти мужики думают, что всё только вокруг них и крутиться. Он же, сволочь, унизил её. Я так поняла, эта одноклассница всё ещё его любила?
- Возможно. - Маша удивлёно подняла брови. - Она не говорила…
- Я б не согласилась. Я не такая правильная, как она…
Маша ничего не ответила на слова Оли. Затаив дыхание, официант Дима смотрел на Машу сквозь густые заросли цветочных вазонов: сотни монеток денежного дерева, зелёных парусов кливии и ежа распатланной гусмании, стоявших вдоль барной стойки, и не замечал, как стирает в порошок остаток сигареты. Наверняка, эта одноклассница любила Мишу, думал он, подслушивая их разговор. Или хотела его любить. Или хотела знать, что он не променяет её ни на кого. По крайней мере не на эту... Девушки странные создания. Они могут и не любить тебя, но и отпускать от себя не хотят. Какая-то ревность в квадрате. Дима докурил уже вторую сигарету, но никак не решался к ним подойти. Напряжение просто повисло в воздухе.
- И что дальше? – Оля никак не могла смириться с таким поворотом событий.- Она держала над ней корону в церкви и даже не засадила по голове?
Маша не ответила. От всей этой истории и у неё самой в груди что-то сдавило, разрывая швы старой раны.
- Через день после свадьбы он уехал снова.
- Во, чёрт даёт. – Ира допивала второй бокал мартини.
- А через полгода…- Маша не слышала язвительных слов подруг.
- Полгода? – Оля не сдержалась. – Вот она резиновая. Как это всё в ней помещалось? Столько себя мучить…
- Оля перестань.- Таня по-приятельски хлопнула подругу по плечу и подняла руку, в надежде увидеть снова официанта. Надев очередную улыбку, Дима вышел из-за барной стойки и учтиво принял очередной заказ. Только один раз взглянув на Машу.
- Через полгода он позвонил ей в дверь. Он стоял на пороге её квартиры и улыбался, как ни в чём не бывало. Словно они не виделись каких-то пару дней. Не знаю, почему, но она его впустила. Они снова выпили вина, и он ей поведал, что жена удалила все её телефоны, и запретила ему с ней общаться.
- Они друг друга стоят…
- И после того вечера она больше его не видела…- Маша достала из пачки ещё одну сигарету и вальяжно развалилась в кресле.
- Ну? И, всё, что ли? – Таня, кажется, осталась не довольна финалом.- После этого она его больше не видела? Сколько уже, четыре? Пять лет прошло?
- Четыре.
- Пропал?
- Ну почему пропал…- Маша странно улыбнулась. – Нашёлся через четыре года…
- Тьфу ты, противная, - Таня самодовольно глянула на Олю, словно знала, что в конце концов всё будет хорошо в этой истории. Не зря же Машка стала её рассказывать. – Давай, рассказывай.
- Через четыре года раздался звонок.
- Года?! Ну, сериал, блин. – Оля растерянно улыбнулась, не зная, что дальше ожидать от этой истории.
- Позвонила его младшая сестра.
- Сестра? Леська, что ли? Ну, кино…
- Ага. Говорит ей, можно с тобой встретиться? Та в лёгком замешательстве, но отвечает, мол, конечно можно. Может, случилось что-то? Да нет, говорит, всё хорошо. Просто давай встретимся. И уже на следующий день она сидела рядом с его сестрой и, слушая её, не могла понять всего одну вещь. Почему всё так происходит?
В общем, после небольшого предисловия про погоду и пробки на дорогах, сестра Миши Леся вдруг стала с ней такой откровенной, словно та была её лучшей подругой, не знаю кем, мамой что ли, священником. Говорит ей, ты знаешь, мой брат несчастлив в браке. Его жена – конченая дура. Я ненавижу её. Она, эта сучка малолетняя, учит меня жизни. Мишка как уехал в Германию, так я сама жила. А после свадьбы она переехала к нам. Мишка там, а мы с ней здесь. Теперь, когда ей что-то нужно она заходит ко мне в спальню, сцит в нашем туалете и курит на нашей кухне. Эта сучка проела Мишке все мозги. Ты ведь с ним дружила, я знаю. Я Мишке только добра хочу…
В общем, как вы понимаете, одноклассница была в лёгком шоке. Ну, а я чем, спрашивает. Чем я-то могу помочь? Это его выбор. А Леська и говорит. Он скоро приезжает, очень хочет с тобой увидеться. Ты не против?
- И она согласилась? – Оля не выдержала.- Согласилась. Я по твоему лицу вижу. Ну и дура. Жизнь её не учит.
- Так и есть, согласилась. Через месяц они с ним снова встретились. Снова вспоминали по очередному кругу старые истории, смеялись, но та чувствовала, что не ради этого он здесь. Он как-то нервно всё время улыбался и покраснел как варёный рак. Даже на себя не был похож. И в одну из неловких пауз, он и говорит...
- Держите меня, - Таня нервно сцепила руки, - Ты мне сердце разрываешь. Я уже не могу это слушать.
- Он и говорит… Почему, мол, в тот вечер перед свадьбой, ты не сказала, чтоб я этого не делал? Почему ты меня не остановила?
- Я сейчас умру. Он такое сказал? – Таня полезла в пачку за очередной сигаретой.
- Феерический пиздец. – Лена вышла наконец из оцепенения. – У меня тоже был один Миша. Мудак полный…
- Стойте, она ещё не закончила. – Оля нервно захлопала в ладони, призывая всех к порядку. – И что она?
- Говорит, ну, ты же взрослый мальчик. Сам должен решения принимать. «У меня кстати мальчик родился…», - отвечает он. А ей эти слова как обухом по голове. С комком в горле она говорит ему «поздравляю», а он словно и не услышал её слов: «Она…Я же её не знал совсем… Она совершенно чужой мне человек… Я это только потом понял…» В общем, слепой с глухонемым разговаривают. Она так ничего ему и не ответила, не понимая, зачем он это говорит сейчас, и зачем искал этой встречи. Конечно, они друзья, но всё-таки это за гранью добра и зла. Говорит, как срубленное дерево себя тогда ощущала. А после недолгой молчаливой паузы он вдруг встал и говорит, мол, ему пора, что он долго не может, завтра снова уезжает, и был очень рад её увидеть… Оставил купюру за выпитые чай и кофе и ушёл. А та так и осталась сидеть за столиком. Ещё минут десять сидела, ноги не шли.
Маша взяла бокал, демонстративно его подняла и одним залпом осушила.
- Вот и всё. Конец истории. Домохозяйки плачут и вытирают фартуками слёзы.
- Миша – мудак…
- Пиздец…
- Ничего не понимаю…
- Это точно всё?
В лёгком оцепенении они ещё сидели полчаса, затем, не обратив никакого внимания на приветливо улыбающегося Диму, расплатились и пошли к выходу. Тихо и слегка устало.
- Девчонки, я сейчас… Забегу…- Маша неловко улыбнулась, кивая в сторону туалета.
- Я тоже с тобой. – Таня махнула рукой подругам и пошла следом за Машей.
В тесном коридорчике у туалета, Таня вдруг коснулась Машиной руки, и виновато прошептала:
- Машка…- В глазах у Тани стояли слёзы. - Я ведь не знала… Что, всё действительно так…? Я сначала не поняла, а потом думаю, блин это ж ты про себя рассказываешь…- Таня не могла найти нужных слов. - Забудь его…Дурак он. Ты ж сама это знаешь…
- Знаешь, - Маша перебила её. – На свадьбе, когда мне дали слово для торжественного тоста, я чуть не спалилась. В лучших традициях Джулии Робертс, я достала из сумочки диск Simply Red и, заливаясь слезами, сказала, что для того чтобы у вас всё складывалось как в кино, у вас должна быть своя песня. В этот момент залились слезами и его жена, и он сам и все его родичи. Представляешь, вся свадьба просто рыдала… Играет You make me feel brand new и мы обнявшись танцуем втроём. Она, Он и Она. Плакали и танцевали.
- Чёрт…- Таня сама сейчас чуть не плакала.
- Ближе к концу вечера, один из родственников жениха, слегка перебрав в граммах, подошёл ко мне и, недолго думая, говорит: «Слушай, а вот почему ты за него сама не вышла замуж?». - Маша грустно скривила улыбку на лице.
Подруги смотрели друг другу в глаза и не в силах больше ни слушать, ни говорить об этом.
- Мудаки… Все… Все до последнего…
- Это у них семейное…
Они разошлись по кабинкам и одновременно спустили воду. Шум воды заглушал шарканье их ног и шелест салфеток, но никак не мог заглушить их слёзы. Они опустились на колени и, упёршись лицом в пачку салфеток, отчаянно плакали. Спуская в ментальный унитаз души всю накопившуюся гадость и отчаянье.
Официант Дима вернулся к барной стойке и достал из полупустой пачки новую сигарету. По его лицу бегали нервные кровяные экспрессы, безуспешно пытаясь успеть во все концы раздирающей его пустоты.
- Сами вы дуры… Ни хрена не видите… Ни…

Я вырос, как мне кажется, в консервативной семье.
Большинство моральных ценностей имели вековое значение.
В ожидании гостей на семейный праздник, я как-то спросил у отца:«Может ножи не будем класть? Только вилки?» Он так удивлённо на меня взглянул…
Я действительно боялся родителей. И не оттого, что они были страшные. Видимо, чувство ответственности сформировалось и уже имело гипертрофированное значение, в юном сознании. Я поэтому и институт закончил с отличием. Такой ответственный был. Один раз всего купил чертежи по начертательной геометрии. Потом так стыдно было, когда меня спросили, в какой плоскости это начерчено…
А потом случилось лето. В Севастополе. На мысе Фиолент.
Отец и я собирались пить чай.
Я открыл банку с мёдом, отец налил в стаканы некипяченую воду.
Мне было двенадцать.
Потом он достал из сумки кипятильник, я укусил пряник.
Я стоял рядом, забросив руку на отцовское плечо, и ждал церемонии.
Отец окунул спираль кипятильника в стакан и воткнул вилку в розетку.
В этот момент всё и случилось.
Переоценка ценностей.
Из розетки вырвались пороховые искры. Руку отца, вместе с вековыми моральными ценностями и словами « ёбтвоюблядь», отбросило в сторону.
Он, с очумевшими глазами, пытаясь не предавать значения сказанному, словно ничего не произошло, хлопнул меня по плечу и разгорячено выпалил: «а у нас тут где-то арбуз был…»
Потом я вышел из домика, забрёл на задний двор, где играл в настольный теннис брат и всё ему рассказал.
Мы, закрывая рты, ржали и взрослели.
В очередной раз сталкивая с горы ещё одного каменного Бога.

Мой друг музыкант...
По-моему, лучшего начала не придумаешь. Почти как название пьесы или книги. Правда, это даже не начало истории. Это пока лишь начало предложения.
Так вот. Мой друг музыкант всегда мечтал стать рок-звездой. Хотел добиться чего-то незабываемого. Ну, чтобы память человеческая помнила о нём хотя бы год. Ну, или чем леший не шутит, три! Звали его Валентин. Я всегда говорил, что с именем Валентин ему трудно будет добиться успеха в рок-музыке. Валентином можно быть, если ты герой любовного романа и у тебя большой член. А в рок-музыке быть Валентином, это тоже самое, если бы ты был девчонкой и трусил сначала сиськами в девчачьем гёлз-бенде, а потом вдруг решил стать рок-дивой. Ни фига. Максимум, рок-девкой.
Через Интернет он собрал необходимое количество музыкантов и запер их в своём гараже. Басист, клавишник и ударник. Сам Валик пел и при этом играл на стареньком Гибсоне, обменянном у соседа этажом ниже на золотую цепочку. Группа без названия полгода репетировала свою полуторачасовую программу, и за эти полгода в гараж не заезжала ни одна машины. Как у многих желающих ездить на автомобиле, сначала появляется гараж, а потом он превращается в кладовку. Наличие гаража, не всегда гарантирует наличие автомобиля.
Не то, чтобы они очень долго репетировали свою программу. Бывает и дольше. Просто опыта у них не было, а встречались они лишь после работы. Каждый чем-то зарабатывал. Песни придумывал Валик. Аранжировки тоже. Он больше всех понимал в этом. Ну, и из всех четверых музыкантов, у него одного была мечта. Людей с мечтой всегда можно выделить среди остальных.
На первом концерте «The Slow» я сидел у барной стойки и целенаправленно напивался пивом. Кажется меня тогда уволили с работы. Рядом сидели совершенно незнакомые люди и тоже пили. Валик стоял у микрофонной стойки с гитарой на перевес и обстреливал трассирующими пулями своих песен небольшой уютный подвал. Пиво не кончалось. После первого отделения, Валентин зычно объявил всем присутствующим, что через десять минут они вернутся и рок продолжится. Слева от меня парень с кружкой оторвался на мгновение от пива и бросил в след уходящим музыкантам, что никакой это, мол, не рок, а всего лишь поп-рок. Мне показалось, что Валик его услышал. Не подал виду, но услышал. В стилях я вообще-то не разбираюсь, поэтому не придал этому никакого значения. Мне было хорошо, и следующее отделение я запомнил плохо.
Через год я снова сидел на их концерте, но это уже был подвал побольше. Перед выступлением, я подошёл к Валику и спросил, как, мол, житуха. С огоньком в глазах, Валентин стал мне рассказывать, что с роком покончено и теперь они играют искренний поп-рок. Душевные слова, запоминающиеся мелодии. Он сказал, что время требует именно такую музыку. Я снова ничего не понял, но искренне за него порадовался.
Они играли совершенно новые песни, и теперь Валик не прыгал по сцене, а методично покачивался из стороны в сторону, словно танцевал сам с собой медленный танец. Он ничего не говорил про рок и даже про поп-рок. Он вообще ничего не говорил. Я пил пиво у барной стойки и ритмично стучал пальцами по бокалу. На этот раз рядом со мной никого не оказалось, все танцевали за спиной медленный танец. Снова и снова. Я конечно не разбираюсь в стилях, но почему-то этот поп-рок мне очень напоминал шансон. Весь концерт меня мучила одна и та же мысль. Сказать Валику о своих подозрениях или нет? Но меня опередили. Какой-то бритый дядька подошёл в конце концерта к Валентину и, вложив в карман сотню, попросил сыграть на бис ещё один медляк. Он так и сказал «медляк». Кажется в этот момент Валик стал ещё краснее, чем был.
В следующий раз я встретил его в супермаркете. Совершенно случайно. Валик покупал шампанское и конфеты. Пока мы стояли в очереди, он эмоционально рассказывал, что рок-музыка себя изжила. Коммерция съела его с потрохами. А рок без искренности быть не может. Он подмигнул мне и раскрыл тайну. Попросил никому не говорить, но теперь он ди-джей. Он продал гитары, купил вертушку и прошёл курсы ди-джеев. Теперь его часто приглашают и он очень доволен. Люди хотят веселья, сказал он, и пригласил на открытие нового клуба, где он будет крутить винилы. Я конечно, согласился.
В дыму и мигании разноцветных ламп, я неуютно топтался у барной стойки нового ночного клуба и медленно пил пиво. Цены оказались не естественно высокими. Время от времени я размахивал руками, пытаясь привлечь внимание Валика, но то ли в темноте клуба он меня не видел, то ли этому мешала высокая блондинка, обнимавшая его сзади за талию. Через полчаса я допил пиво и ушёл домой. Музыка ничего не напоминала.
Когда я стоял справа от него на его свадьбе, Валик выглядел счастливым. Я был его свидетелем, а свидетельницей оказалась сногсшибательная подружка той самой блондинки из клуба. Мне казалось, что в этой ситуации повезло именно мне, а не Валику. Я рисовал в голове невероятные постельные сцены со свидетельницей, не в состоянии думать о чём-то ещё. На ней висел минимум одежды, и весь этот минимум пылал ярко алым. На мне был костюм цвета вороньего крыла и такие же туфли. Что не говорите, а мы были рождены для соития.
Где-то по середине свадебного вечера, после пламенной речи крёстного невесты, причмокивая шампанским, Валик поведал мне, что на радостях подарил свои вертушки знакомому ди-джею и теперь… Он придвинулся ко мне поближе и открыл ещё один свой секрет. Теперь он будет продавать лексусы... Папа блондинки, как оказалось, был богатым человеком.
Даже не знаю, повлиял ли мой совет на решение Валика, но я до сих пор считаю ( хотя в стилях я почти и не разбираюсь), что стать рок-звездой с именем Валентин невозможно.. Вот в любовном романе – да. Можно.
И не подумайте, что я говорю об этом без знания дела. Просто сейчас я как раз пишу роман. Главный герой повествования – Валентин.
В первой главе он доводит свою подругу до оргазма семь раз, а она в порыве экстаза называет его большим медведем.
По-моему, это именно то, что сейчас хочет читатель.

***
Собрался я довольно быстро: и с мыслями, и с вещами. Школьный друг давно приглашал в Одессу, но лето закончилось как всегда внезапно и отдохнуть так и не удалось. Я позвонил ему девятого сентября и напросился в гости. В посёлке Затока у него стоял дебаркадер, и хоть сезон уже и закончился, мне разрешили выбрать любую каюту. Всё равно на судне осталась лишь команда, живущая там круглый год, и каюты для отдыха уже пустовали. Друг обещал тоже подъехать на денёк, но судя по его отрешённому голосу мысли его были заняты совсем другим. Когда кто-то тебе рассказывает о своём отпуске – это почти всегда большой гвоздь в твою голову.
Уже на следующее утро я сел в междугородний автобус и облегченно выдохнул. Мне предстояло догнать на этом автобусе лето. Невидимый диспетчер нажал на кнопку, и рабочая жидкость в венах пришла в движение. Двигатель возбужденно урчал, добавляя мыслям адреналинового спринтера особого ощущения полёта. Кресло по-осеннему хрипело при каждом движении, но я этого старался не замечать. В ушах стонал Роберт Смит, добавляя всей этой триповой картине немного грусти. Именно столько, чтобы вспомнить самое дорогое.
Я ехал и наделся найти то, что заполнит мои пустые места. Не то чтоб этих мест было как рыбы в Норвежском море, но от чего-то, казалось, что именно здесь заполнятся имеющиеся пустоты. Все цвета, которые на протяжении года мелькали в твоих глазах, с каждым километром, приближающим тебя к морю, сливались в одно тёплое и воздушное полотно. И тебе от этого становится всё лучше и лучше. Ты и сам себе уже кажешься лучше.
Вечером я уже мыл ноги в море. Автобус прибыл в посёлок около восьми и после не долгих расспросов, мне показали направление поиска. Судно было пришвартовано в затоке, среди леса камышей, и его верхушка едва виднелась с автобусной остановки. День неумолимо закрывал натруженные глаза, и редкие потрёпанные тени ещё цеплялись за спины домов.
Добравшись пешком до пансионата, я остановился у ворот и недоверчиво улыбнулся. Двор не освещался и выглядел совершенно не приветливым. Лишь ветер, как-то по-хозяйски, тянул меня к берегу, нежно раскачивая в такт с измученными солнцем ивами. К тому же и вечер дышал скорее осенней, чем летней прохладой. Но, знаете, на море совсем другая прохлада. С ней хочется побороться. Привыкнуть к ней.
Перед открытой калиткой я стянул с себя тенниску и с голым торсом вошёл на территорию пансионата. Во дворе никого не оказалось, кроме развалившихся у трапа собаки и кота. Я стоял с сумкой в десяти шагах от них, и не знал, что делать. Собака не была привязана, и будить её не очень хотелось. На первой палубе светилось только два окна, но никаких силуэтов не было видно. Я нагнул ветку, росшего прямо возле берега вишнёвого дерева, сорвал пару ягод, совершенно постаревших за лето, пожевал их как жвачку, выплюнул одну косточку в траву и мысли спутались. Я просто смотрел в горящие окна и слушал остывающее на горизонте вечернее море. Через пять минут глупого ожидания я почувствовал себя ближе к насморку. Натянув обратно тенниску, я выплюнул в ладонь вторую косточку и бросил её в окно. Пёс с котом подняли головы, но судя по меланхолической реакции, плевать им хотелось на моё появление. Чуют они отдыхающего за километр. Надоел он им за лето.
Через минуту в дверях появился мужчина лет пятидесяти. Он секунд десять оценивающе смотрел на меня и зевал.
- Женя?
- Точно.
- Ну, Анатолий Иваныч тебя правильно описал. Заходи.
Я недоверчиво покосился на собаку.
- Не бойся. Рядом со мной она тебя не укусит.
Я осторожно обошёл неподвижных животных и поднялся по трапу на палубу.
Мужчина оказался капитаном этого лаптя. Представился он как Петрович, и за весь недельный отдых я так и не узнал его имени. Он дал мне ключи от крайней каюты на верхней палубе, с окнами выходящими одновременно и во двор, и на затоку. Сказал, что она лучшая.
Недолго повозившись с ключами, я открыл дверь и вошёл. В каюте было как-то не по южному тихо и одиноко. Я выглянул в окно и увидел вдруг в темноте двора чей-то крадущийся в тени вишен силуэт. Молодой человек открыл водительскую дверь, кажется Волги, и сел. Затем зашумел двигатель, и, похрипывая, автомобиль выехал за пределы пансионата. Со стороны затоки крякнула безумная чайка, словно давая первый звонок для отходящих ко сну ценителей уходящего сезона. Оторвавшись от одного окна, я перешёл к другому, рассматривая неподвижную гладь затоки, слегка освещённую электрическим светом окон нижней палубы. Каюта действительно на первый взгляд была очень хорошей. И кровать большая и вид из окна замечательный. Я лёг на кровать и стал рассматривать стены и потолок. Пока я этого не знаю, но через час, когда я закрою глаза, по стенам зашуршат пауки. Это ведь не они ко мне. Это я к ним приехал. Нарушил их покой и порядок. Поэтому я привыкну и к ним. А через два часа, за безумно фанерными перекрытиями будет ещё что-то происходить. Что-то очень естественное… Я так и не узнаю, откуда исходили все эти звуки, ведь остальные каюты по идее были пустыми. Но ещё через три я привыкну и к этому. Вслушаюсь внимательней во всё это и привыкну. Найду своё место.
А пока, не переодеваясь, я вышел из каюты, спустился по крутой лестнице на нижнюю палубу, прошёл мимо спящих собаки и кота и пошёл к морю. Я здесь только ради него. Из-за него. Всё остальное, это так, повод. После десяти минут ходьбы, одетый и скучный, я зашёл в воду и забыл обо всём на свете. Это напоминало медитацию. Бледнолицый городской житель, с закатанными до колен брюками, стоял в прохладной сентябрьской воде и совершенно не представлял, чем тут можно заниматься целую неделю. Стоял я так минут пять, пока предательская волна не накрыла меня по самые карманы. Я сплюнул и вернулся на берег.

***
На следующее утро я купил в небольшом продуктовом магазине минеральной воды, пива, и подумал, что жить здесь можно. Конечно, не обращать внимание, что любая вода здесь солёная нельзя, но привыкнуть можно…К пиву. После того, как я первый раз попробовал в одном кафе чай и он оказался удивительно солёным, но вопрос «Чаю не хотите?», я отвечал потом «…спасибо, нет».
Йогурт, пара ванильных сырков, пакет кефира. Я сел на бетонный парапет у моря, надел очки – то ли от солнца, то ли от ветра и ушёл в завтрак. Пляж оказался почти пустым: слева в метрах ста от меня лежала под зонтиком пара пенсионного возраста, справа на песке сидела одинокая мама с ребёнком. Через два дня я увижу загорающих вместе официанта и официантку и всё. Больше никого.
Доев, я подошёл ближе к воде и лёг на большом полотенце. Я так долго ждал этого. Целый год. Хотелось просто лечь и уснуть. Под пение волн и ветра. Я закрыл глаза, и мысли остыли. Лето хоть и закончилось, но начало сентября ещё грело бледный песок и моё холодное тело, не желая уступать лету свою привязанность к солнцу. Стая чаек вдруг прервала тишину, вырезав из-за ржавой плавучей станции, и с детским криком рванула в воду. Хрюкая, выбравшись мокрыми клювами из солёной воды, чайки снова взлетели, цепляясь за влажный ветер. Я смотрел на это краем глаза и чувствовал себя художником после похмелья…Тишина…
То ли во сне, то ли наяву, две девушки подошли к воде и сели в двадцати шагах, вполоборота ко мне. Они обе плакали. Обнявшись в символичном единстве непонимания… Ведя пальцем по невысыхающему песку и не зная куда спрятать взгляд, одна говорила, не понимая наверно своих слов, кусая нервные окончания, но всё ещё ожидая поддержки от подруги. Другая хлюпала чуть реже, глядя то на меня, то на редкие приближения волны, но всё же молчала.
Я стряхнул песок, в нахлынувшем желании направиться к ним, и оторвался третей точкой от песка. Не знаю, что меня подтолкнуло к этому необязательному шагу. Скорее любопытство. Миссия восстановления душевного равновесия в мои планы всё-таки не входила. Но в этот момент, вдали, появился вдруг мужчина. Игривой походкой, он обходил редкие камни, и шёл прямо в нашу сторону… Одет он был в белые шорты и смешную панаму. Я невольно сел обратно. Как-то уверенно, почти по-домашнему, он подошёл к ним и присел рядом.
- Извиниитье, вам плёхо?- спросил он на ломанном русском.
Они удивлённо обернулись. Глаза были влажными и от этого казались ещё более грустными. Это почти как тишина в темноте – и успокаивает, и пугает.
- Ви ррастроины? - Его взгляд, такой участливый и, по-детски добродушный, немой паузой навис над ними. Ни одна проблема не сверлила видимо его мозг и от этого он казался ещё более "не свой". Случайный корабль, зашедший в далёкую пристань.
Они синхронно повернули к нему головы и через пять секунд также синхронно ответили.
- …мы радуемся…
Он недоумённо замолчал. На те же пять секунд. Пытаясь понять их ответ.
- …радуетесь?
Девушки, не желая продолжать разговор, отвернулись, продолжая уныло подпевать в унисон завыванию ветра. Он встал. По лицу было понятно, что ему ничего не понятно. Он взглянул на меня, потом на них, поднял напряжённые брови и пошёл дальше.
- …поньятно… мьестные…
***

В обед и вечером, я хожу от ресторана к ресторану, пытаясь найти самую лучшую кухню. Благо цены не расстраивают. Пренебрегая всеми внутренними пищеварительными запретами, и почти не ощущая недовольного урчания в животе. Дома мне угрожали, что на юге сейчас проблемы с мясом, что голодным останусь. Но всё это оказалось ерундой. К чему я не мог первые дни привыкнуть, так это к официантам. Они меня ставили в тупик почти любым вопросом или ответом.
- У вас первое есть?
- Нет.
- А второе?
- Рыба!
- А покушать?
- …Нет
В их лицах есть что-то доброе, и они этим пользуются. Они улыбаются губами и это видно даже на слух:
- Сто грамм?
- Нет, спасибо.
- А под рыбу?
- …ммм, пожалуй.

Сегодня в обед я случайно нашёл одну забегаловку прямо у моря. Тёплый ветер, шум прибоя, чайки… Ну, думалось, и чего я сюда сразу не ходил. Обед начался с того, что между «здравствуйте» и заказом традиционного бокала "Черномора" мне поведали о моём носе. Что он, мол, облазит…Ладно, думаю. 1:0. Играем…
Ветер приятно щекотал кожу, время от времени сдувая со стола подставку для салфеток. Словно в какой-то компьютерной игре, я в последний момент дотягивался до салфеток, и они не падали на пол. Через пять удачных попыток, я был убеждён, что мне полагается приз. А увидев что официантка принесла пиво, почти поверил в это. Я улыбнулся и умиротворённо сделал первый глоток. Вкус насторожил.
- А что, пиво у вас свежее?
- А шо не видно?
- Да нет, это я о вкусе.
- А шо я могу поделать, вода такая.
- …………….(2:0)…..
Я обречённо глотнул ещё и посмотрел на девушку у берега. Она выбирала камни из рыхлого от беспокойства прибоя песка, уйдя в это занятие настолько, что её длинные, играющие с солнечными лучами волосы оказались на половину в песке и даже путались в руках. Она видимо этого не замечала. Или не хотела
Что-то доносилось из динамиков. Я отвёл взгляд: то ли от берега, то ли от девушки. С усилием отвёл:
- И как вы это слушаете?
Она с искренним удивлением посмотрела не меня.
- Так это ж Децл!
- А…Ну, это меняет дело……..(3:0)
Затем я съел довольно пристойный борщ и в приятной истоме стал ожидать второго. На второе подали отбивную, рисовый гарнир и салат "Весенний". Всё оказалось достаточно вкусно, но что-то опять выбивалось из общей идиллической картины. Салат.
- А от чего в вашем салате так много уксуса?
Она наградила меня тем же удивлённым взглядом.
- А он так дольше хранится.
- АААААА……( 4:0 – это разгром).
Я оставляю съеденные деньги и испаряюсь. На пляж. ВСЕ НА ПЛЯЖ!

***
На второй день пребывания я познакомился с девушкой. И совсем поверхностно познакомился с её сыном. Ему было два. Кроме меня на пляже, была ещё пара пенсионного возраста и девушка с ребенком. Знакомиться с пенсионной парой отчего-то не хотелось, поэтому я выбрал девушку с ребёнком. Как оказалось, она тоже приехала из Киева, к родителям. Мы сидели прямо у воды и мило общались. Я втирал ей солнцезащитный крем и свои истории, а она непринуждённо улыбалась. Море сегодня было слегка нервным, а ветер и я нежно гладили её плечи и спину. Я лежал на боку, отвернувшись от моря, и всматривался через её плечо в очертания прибрежных фанерных домиков. В десяти шагах от нас, на заборе, наверно от безудержного чувства, кто-то оставил синей краской след своего сердца: "Нет, Люба!" Из окон и дверей только что открывшегося кафе вырывался хриплый голос Lauryn Hill и я был почти уверен, что море – это лекарство. Его многим прописывают, но лишь немногие знают свою дозировку и когда его необходимо принимать.
Через час, и она, и её ребёнок ушли. Ему было два. Он хотел спать и есть одновременно. Я перевернулся на спину и сквозь чёрные стёкла очков стал разглядывать облака. Совсем рядом море сливалось с небом и, охая, скользило по береговой линии.
- Молодой человек… Молодой человек? Проснитесь.
- Что?
Я смотрел на человека в белом халате медбрата, на пустынном пляже и, кажется, был счастлив от абсурдности ситуации.
- 5 баллов, море -22. На пляже не спать.
Он всё говорил и говорил. О своём массажном кабинете, о преимуществах его целебных методик, но мне хватило и его образа. Я смотрел на него и улыбался. Он тоже. Море – это лекарство. Мы оба знали об этом.

***

Вечером я пригласил её в кафе. Мы пили пиво, и я смотрел ей в глаза. Пытаясь уловить суету её глаз и мыслей, пытаясь не упустить главного. Не перебивая её, слушая всё кухонные истории этого лета. Она лет на пять младше меня и лет на десять младше моих мыслей. Есть притяжение противоположностей и эта точка человеческого притяжения, находящаяся в нас, реагирует иногда уж слишком забавно. Так и не допив одного бокала, она ушла. Ей позвонила мать и сказала, что ребёнок внезапно заболел. Я предложил её провести, но она сказала, что лучше не надо.
Я остался за столиком и поднял глаза к звёздному небу. Каждый вечер в посёлке планово отключают электричество и люди, отдыхающие в многочисленных кафе, улюлюкая на все лады, сливаются как бы в одно целое и порой отсутствие картинки тебе скажет о человеке намного больше…Не включайте свет. Я люблю эту красоту – вот так, изнутри.
За соседним столиком сидела молодая пара, и что-то напряжённо обсуждала. Не обращая на других внимания. Словно темнота оградила их от всех.
Она сказала: «извини...»
Он сказал: « извини...»
Они были вежливы и чуть-чуть лицемерили… Ну, чуть-чуть. Ну, еле слышно.

***
Достопримечательностей в Затоке нет. За исключением железной дороги, с её перманентной грустью, и Петровича, капитана нашего лаптя.
Утром я захожу в пустую столовую, в надежде достать в холодильнике свой лёгкий кисло-молочный завтрак, и остаюсь там на два часа…
- Чего на обед не приходишь? – капитан неожиданно заходит в столовую.
- Да так…То просыпаю, то на пляже… Худею.
- …Ты? - Петрович смотрит на меня и кажется делает это серьёзно. - Ты мою первую невестку видал? Нет? Ну тогда не морочь голову… Наливай. У меня старший сын в субботу женится.
Я ощущаю определённый дискомфорт от такого простого общения, но смиряюсь. Они ни в чём … Ведь это я у них в гостях, а не они. Мы ломаем жирный копчёный пеленгас прямо на столе, руками, запиваем его…коньяком и "Счастья молодым!". Он хрюкает одобрительно в ответ и берёт себе ещё кусок. Мы допиваем противный "Шустов", я говорю спасибо, надеваю футболку со сценами каммасутры в исполнении скелетов и иду к морю.
Проходя мимо рынка, и увидев ряд продавцов вина, в голову пробралась знакомая зелёная змейка. Она так упорно билась изнутри в зрачки глаз, что я повернул к рынку и уверенно подошёл к винному прилавку. Вина было много. И я всё попробовал. Я шёл вдоль прилавков и принимал нужное состояние…Нет, покупать я ничего не собирался…Я клюкнул у последнего продавца рюмку вермута и меня качнуло к выходу. По моему, они что-то говорили мне в спину… По моему плохое. А я ничего не купил. Я купил мотыля и пошёл на реку…
Дойдя до берега, я лёг на песок и влюбился в небо. Сильно так, с винным вкусом.

***
Очнулся я от странного, как для пляжа, шума.
Держась друг за друга, двое парней шатаясь шли навстречу солнцу и рубили руками ветер. Один поднял руки, пытаясь снять тенниску и побежать в штормящее море, а второй толкнул его в песок. Они боролись, кусая друг друга за уши, бесконечно веря в свою правоту. Потом один встал, другой нет… Первый, видимо, не хотел чтоб тот второй утонул, а тот второй, что-то хотел, но видимо не думал, в принципе, уже. Потом первый прижался ко второму и начал усиленно давить руками на грудь…
Когда первый обессилел, он упал рядом, и они оба лежали на тёплом песке. Через минуту, видимо планово гуляя по берегу, к ним подошёл человек в белом халате… Первый ему что-то сказал, показывая то на море, то на второго. Тот, что в белом халате, всё это внимательно слушал. Потом нашёл на руке, видимо пульс, обнюхал лежащего, сплюнул, махнул рукою, при этом, смачно выругавшись, и пошёл прочь. Подойдя ко мне, он сказал:
- Шторм 5 баллов, море 21. На пляже не спать.
- Аллилуйя!

***
Я лежал в каюте. Разбросав руки и ноги на огромном диване и наблюдая за солнечным зайцем на белом потолке. Заяц забавно шевелил ушами, отбрасывая колючие тени на стены и пол. В углу привычно замер паук, сквозь ловушку паутины гипнотизируя одиноких комаров и мух. А за окном, совершенно не считаясь с моим желанием выспаться, орали чайки. Это было похоже на прослушивание из-за кулисы концерта артистов пантомимы. Сначала минуты три тишины, а потом столько же, почти понимающих, аплодисментов.
Я уговорил подождать героев последнего сна и выглянул в окно. На корме теплохода сохла рыбацкая сеть, а рядом, в зеркале воды, перекатываемая редкой волной, скучала по этому свету морская килька. Каждое утро, часов в пять, сюда приходил небольшой катер и из него выгребали, несмотря на кажущиеся небольшие размеры катера, порядочную гору рыбы. Мелочь естественно выбрасывали обратно в воду. А чайкам только это и нужно было. Когда катер уходил, они на некоторое время застывали в предвкушении в полёте, ожидая на поверхности воды медленно всплывающую кильку. Как только она появлялась, весь этот чайковский табор падал с противным криком в воду. В пять утра такие крики обычно расстраивают. Каждое утро меня будили эти безжалостные птичьи турбины, и я лежал в полудрёме ещё полчаса, ожидая, пока какая-нибудь, из обалдевшего от голода молодняка, чайка не увидит в пучине млечный путь очередного курсирующего косяка. Чайки-паханы обычно такие вещи улавливают мгновенно и дают знак своей стае о передислокации.
В пять тридцать я засыпаю снова и досматриваю очень хороший сон. Такие сны снятся лишь на море. Если бы кто-то лежал сейчас со мной рядом и смотрел на моё лицо, он наверняка бы увидел на нём улыбку. Мне так кажется.
Мне снилась девушка из Кишинёва. Мы познакомились вчера, в кафе. Ещё не успел планово погаснуть свет в посёлке, и мы увидели друг друга. Мне кажется, я её первый заметил. Если честно, то я не собирался ни с кем сегодня знакомиться. Завтра я уезжаю, а сумасшедший художник за прошедшую неделю успел нарисовать в голове порядочную галерею картинок.
Она была с подругой. А я ел пиццу. Собственно пицца оказалась большая и, недолго думая, я предложил разделаться с ней втроём. Они пили что-то розовое, курили Парламент… Ну и я с пиццей. Романтики немного, но всё же. Когда мы выпили за дружбу народов, всё наладилось. К часу ночи я надудлился пива, они своего розового, мы дёрнули стоп-кран и вышли…
По дороге к морю я рассказывал истории из жизни и смотрел, как нахальный ветер путает её волосы. Она терпеливо их поправляла и незаметно, ей наверно так казалось, поглядывая в мою сторону. Но я видел. По окончании одной из историй, во время троеточия, я взял её руку и спросил: «Как будет на молдавском " я люблю тебя". Они удивлённо переглянулись, посоветовались, и видимо сказали то, о чём я их спрашивал. Я не запомнил. Но это было и не главным….

***
На следующее утро мы встретились. В шесть часов море обычно ещё спит, но мы решили искупаться. В полдевятого меня ждала электричка на Одессу, и немного времени у нас ещё оставалось.
Я проспал. Она сидела закутавшись в полотенце и смотрела на апельсин над горизонтом. Я обнял её и поцеловал. Знакомы мы были всего один день, и наверно всё так и должно было случиться. Ничего серьёзного. Ничего… Почти…
Мы сидели у воды, бросая в пену камни, и молчали. Ветер холодными пальцами путался в её утренних волосах, оставляя на память крупинки соли, вырывающиеся из охрипшего горла. Купаться мы не решились. Она провела меня до теплохода, мы выпили чаю с овсяным печеньем, пытаясь понимать глазами, и я вытер на её щеке слезу…Одинокая чайка пролетела мимо окна и слилась с уходящим в горизонт морем. Тишина…

***
Собрался я быстро. Ещё вчера купил домой местного коньяка, в надежде что довезу, натянул последнюю чистую одежду и съехал на перилах.
На теплоходе никого не было. Даже обидно. У капитана сын женился и все дёрнули в ЗАГС, а я уезжал. Написал на прощанье банальную записку, закинул сумку через плечо и почесал на станцию. Под футболкой, в груди, что-то заёрзало. У одиночества есть много лиц. И многие их них я узнал и почувствовал - покой и равновесие, тела и души. Мне не хотелось уезжать… Я бродил по берегу целую неделю, сверлил и глазами, и сердцем и даже загорел. Я заполнил ту самую пустоту, сквозь которую весь прошлый год свистели сквозняки и поезда метро.
В электричке я забросил сумку на верхнюю полку, достал из кармана блокнот и уставился в окно. Небо дышало утром, срывая с уставших деревьев первые осенние листья. По перрону гасали одинокие бабушки с корзинами и вёдрами, и от их беспокойства навевало странным чувством дома… У окна остановился человек в белом халате и по губам я узнал:
- Шторм 5 баллов, море 22. На пляже не спать.
Я также, на автомате, пошевелил в ответ губами:
- Аллилуйя

Он вскрикивает во сне и просыпается. Сон… Страшный или странный... Всё равно, какой. Совсем не похож на те… Он, интуитивно, ищет рукой её тело, завернутое в одеяло, и облегчённо вздыхает. Здесь…
Холодная капля застыла на лбу, найдя своим притоком путь к руслу ночной реки. Лишь ночью на его лбу проявляется складка, и к утру, наполняясь до краёв, её полноводная река сливается с морем. С морем. Два неподвижных в своей дрожи моря наполняются лунными реками его переживаний и сомнений и ждут восхода. Зрачки колышутся в лёгком бризе, дыша неосязаемой глубиной.
Он сидит на краю кровати и царапает сухие от аллергии ладони. Кто-то совсем не тот забрался сегодня в его сон. Кто-то чужой. Не те прикосновения, не то дыхание, даже сердечные сокращения медленнее, чем у него.
Из груди кто-то пытается выбраться, разрывая острыми когтями грудную клетку и врезаясь зубастой пастью в пульсирующую мякоть. Отчего же так не спокойно. Он задаёт себе вопрос за вопросом, не чувствуя силы на них ответить. Светящиеся глаза оборачиваются к её неподвижному телу, отбрасывая серебристые нити солёной морской воды.
Он боится, трещит суставами, но касается её ресниц. Гладит их, словно в последний раз, прикасается к ним губами и тихонько дышит. Они шевелятся, словно камыш на воде, но также равномерно, без содроганий и волнения. Правый… Обе руки раздвигают аккуратно веки и, глядя прямо в зрачок, удивляясь как невероятно быстро уменьшилось его собственное тело в отражении, всё ещё доверяя ей до самого конца, всё ещё чувствуя внутреннюю созвучность пульсирующих родников, прыгают вниз. В глубину. Прости меня… Я не мог по-другому…
Горячая кровь обожгла тело, облизав своим липким животным языком. Артерия несла мимо сероватых облаков, заливая глаза и рот. Безумно хотелось вдохнуть побольше воздуха, но это было опасно.
Его тело ударилось об что-то мягкое, вжавшись в эту странную подушку тяжёлым следом.
«О чём ты думаешь, милая?» Он смотрел сквозь тонкую ткань артерии, и сердце билось всё быстрее и быстрее. «О ком же ты думаешь?»
Его сердце не выдержало её молчания и, спрятав взгляд в плотный кокон, тело снова прыгнуло вниз. Сквозь кровь, слёзы, слюну, царапая и оставляя глубокие порезы от острого ворса внутренних мехов. Словно артерии были бесконечными пещерами, обильно покрытыми сталактитами. Но пещера неожиданно закончилась, снова, лишь на мгновенье, прервав долгий путь.
«Что же ты чувствуешь, милая?» Глаза касались тикающего механизма, пытаясь уловить сильную долю этого сверхчувствительного метронома. «Почему твоё сердце стало биться не в такт с моим? Я ведь чувствую это…» Но ответа снова не последовало. Слух улавливал лишь хаотичные рывки и удары изнутри сердца. Другие удары. Словно кто-то хотел выбраться оттуда. Кто-то чужой. Именно то, что он и почувствовал сегодня ночью. Отчего и проснулся.
Молчание, а ещё больше ожидание, сводило с ума. Он из последних сил разбежался и прыгнул ещё глубже. В ещё больший сосуд. Гребя окровавленными руками и глотая ядовитый океанский суп. С закрытыми глазами, не в силах видеть её внутренний и не воображаемый ад.
Через очередное мгновение рука наткнулась на преграду, и всё его тело замерло. Собрав в кулак всю волю, стиснув зубы, и переполненный верой, он разжал трясущимися руками клапан и протиснулся внутрь.
Возможно, и не так он представлял себе рай. Кто-то из тех, кто выдумал его в книжках, наверно сейчас смущённо улыбаются, чувствуя своё разоблачение. Космос её рая держал его тело в невесомости, медленно подталкивая к центру Вселенной. Сердце замерло в предчувствии, ощущая себя чем-то невероятно маленьким и бессмысленным.
Сквозь пелену самых лёгких и самых прозрачных тканей на свете, ему показалось что-то знакомое. Близость разгадки билась в глазах испуганными птицами, ближе всех чувствуя животным инстинктом опасность.
Когда глаза поравнялись с маленьким вздрагивающим организмом, его счастье очнулось ото сна. Словно никакой загадки и не было. Он улыбаясь смотрел на малюсенький сморщенный отросток и даже смущённо отвёл взгляд.
«Надо же…» Он улыбался уже всем сердцем. «Мальчик? Милая у нас будет мальчик?»
Но ответ он уже знал сам.
Бесшумно подымаясь вверх, на выросших вдруг крыльях.
Она просыпалась…

Я собі це десь так і уявляв…
Іноді уявиш щось таке, аж посміхнешся від власного внутрішнього зору. І якщо був би хто поруч зараз, навряд чи б я промовив хоч слово. Отак подивився б я задоволеними очима на небо, потім прикрив би їх долонею від сонячних язиків і, нічого, ані слова. Ну, що тут скажеш, навіть смішно… І якщо б хтось, навіть ти, дивився б зараз на мене, то нічого окрім посмішки на обличчі і не знайшов би. А що вона там таке ледве чутне каже, я і сам не знаю. А кому вона каже, то це взагалі не питай. Тут деякі століттями одну посмішку розгадують…
Але от пригадаєш іноді, зануришся у темно-блакитні води пам’яті, у такі, в яких запорізькі козаки чорне море побачили, а чумаки солону тернисту стежку, і не можеш не уявити себе таким мальовничим(намальованим) дідом. Дідом, у якого на колінах сидить онук, в очікуванні нової, майже неможливої історії. А дід почухає онучка по потилиці, поважно хекне і розпочне: «Слухай, синку…» Саме так. Бо наші діди навіть онукам кажуть «синку». Притисне до себе обома руками і, лоскотно, понад самим вухом попливе сріблястою рибою його сама смачна і ані трохи не вигадана історія. Бо для цього і хочеться стати дідом, щоб колись сказати оце:
Слухай, синку…
Було це так давно, що усього і не пригадаєш. Але я був такий молодий, що нізащо усього цього не забуду. Так от…
Прокинувся я десь о сьомій ранку. Витягнув одну ногу з під великого рушника, трохи почекав, коли нахлине бажання полежати ще хвилин п'ятнадцять, аж потім забрав ногу назад в тепло, натягнув рушник на ніс, піджав коліна до пуза і хлюп на сорок хвилин знову у солодку вранішню прірву останнього сну.
Прокинувся знов. Полупав очима, потер їх пальцями. Ой, аж ноги зводить від сну. Подумав і виліз на світ Божий. А світ Божий луснув мені в ряху з відчиненого ілюмінатору каюти відром сонячних промінців, хіба що не в сльози. Сплюнув я в оту ранкову дірку, подивився на воду, прислухався, а там жаби співають. Ото як механік Микола, коли на нього після випитого літру небо нападає. Він затягує таку сумну пісню, що аж їсти вже нікому не хочеться. Тоді повариха Валя кладе свою м’ясисту долоню йому на тремтячі губи і починає заспівувати нашу. Ту, що всім до душі.
Отак і жаби… Співають, аж їсти схотілось.
Пішов до рукомийника, хлюпнув на себе дві долоні води, порився щіткою у зубах, потім ще дві долоні води і так думаю, що непогано було б і поснідати. Непогано. Ото ж.
Виліз на палубу, аж тут і двигун заревів. Матроси забігали, віддаючи кінці, а капітан з рубки щось гарчить на них, як нічний неспокійний пес. Теплохід почало як хворого трясти, і лише через декілька хвилин, вже чую знайоме стукотіння дизелю. Судно відштовхнулось від пірсу і помалу пішло у відкрите море водосховища.
Повільно дістався камбузу, сів за стіл та завмер. На столі - окунці смажені. Виглядають та переливаються бронзовими смужками, з-під янтарної піджарки А зверху над окунцями виблискують під сонцем маленькі смажені щучки. Під лоскотним ранковим сонцем.
Підсунув до себе таріль з окунцями, потім полив густо сметанкою, злизав зверху і вийняв одного. А сметана по руках так і тече. По руках. А я облизую. Поклав одного в рот, витягнув за хвіст кістку, потім дістав другого. А вона по руках…
Заклав я так штук десять хвостів. Облизав по одному пальцю і підсунув велику чашку чаю. Подивився навкруги. Жаби пуза так і надривають. То по одинці, то хором, переспівують, випускниці річкової консерваторії, одна одну, розщепляючи напівтони.
Встав, підійшов до плити, підняв кришку, а у каструлі млинці. Добре.
Наклав млинців у тарілку, дістав зі шафи банку абрикосового варення, відрізав добрий шмат білого хліба, намазав маслом, наклав варення і в рот. А потім залив млинці варенням, сметаною, покружляв їх по тарілці і агу їх туди ж. Потягнувся на стільці. Віддихався. Взяв чашку чаю і залив все це доброю півлітрою ліптона. Потім знову хліб, потім знов млинець, чай… А чай гарячий. А ранок вже нагрівся, сонце так і пече, аж у піт кидає.
Допив чай, відкинувся знов на стільці. Добре.
Трохи перечекав коли на пузі жирок зав’яжеться, аж потім встав і пішов на ніс теплоходу. Сів біля прапорця, за риндою, скинув майку і давай сонечко їсти.
Ото й спав би - їв би, і не спав би - їв би. Так добре все.
А сонце вплітається у розпатлані коси вітру і по спині. По спині. А я повертаюсь до нього пузом, а воно по пузі. По пузі. Так і смажить.
Знову добре.
Посидиш так годину, потім підеш до рукомийника, виллєш на голову трохи води, потім ще трохи і знову на сонце. Обсихати. Аж поки сонце не зайде за капітанську рубку. Потім накинеш назад майку, трохи підмерзнувши від ледь холодного вітру, сядеш по ходу руху і на Дніпро дивишся. А він, Дніпро, так і чекає цього: то завмре як люб’язне дівоче дзеркальце, то наче хто залоскоче - у рябь піде, то спину вигне як дівчина після сну. Переливається на сонці, посміхається. А ти дивишся на воду і не можеш очей відвести, наче який змієлов з дудою гіпнотизує тебе, а вона вигинається такими різними посмішками на фоні темної глибини. І ти як зміїний язик компасу, дивишся на всі боки, втрачаючи напрями тяжіння та полюси світу.
Далі, під берегом, накривши своїм повітряним тілом жовте від близькості піску дзеркало води, незворушливо біліє лебідь. Ти і сам такий зворушений від усього побаченого, що і сам уявляєш себе таким лебедем. Дихаєш назустріч подиху вітру і летиш у очах під самісінькі хмари. Аж потім роздивишся і справді. Виблискуючи на сонці сріблястий лебідь прямує прямо на сонце. Хіба що на смерть. Наче закоханий голуб, коли падає униз камінням до своєї голубки. Але літак проходить у сантиметрі від сонця і зникає у сахарній ваті хмарок. Білих-білих.
Опускаєш трохи очі і вже бачиш як зголодніла біла чайка плигає у воду побачивши білу рибу. І та і інша, мов на сковороді, вигинаються, трясуться, змагаючись, хто спритніший та в кого більша вдача. Хто живий, а хто вже і не зовсім.
А далі, берега… А вони пологі, наче хто шмат свяченої пасхи відрізав. Коріння та каменюки, мов хто ізюму та кураги накидав. А зверху, мов зелена пудра, весна, по вітру хитається.
На березі щось майструє якийсь дідусь і дивиться на нас. Придивляється, махає рукою. Я махаю йому у відповідь і ми йдемо далі.
А ось, зліва, зовсім близько, дика качка мокнула дзьоба у воду, зашелестіла мохнатим задом і здійнялась до неба. А небо наче сметана: десь там хмарка цукровими краями куняє до води, десь пташку як те пір’я по вітру гойдає, де срібляста смуга від літака, як у домашньому салі. Аж дивитися смачно.
А ми йдемо. Ніс розрізає, як те масло, замурзані води Дніпра, а ті облизують сталеві щоки судна і, наче повертають шарами гриму старому актору молодість, накладають на них масляні густі хвилі. Не намазують, а накладають. Добре.
Проведеш рукою по пузі, послухаєш як воно там бормоче, потреш потилицю і на верхню палубу. Береш з каюти рушник, одягаєш плавки і загоряєш. І спиш. І загоряєш. Аж доки хтось за ногу тебе не переверне на живіт. А ти знову: то загоряєш, то спиш, то навпаки. А капітан з рубки бачить що ти вже як та щука підсмажився і дає гудок, а ти дивишся на нього дитячими очима, вибираючись зі сну і слухаєш навколо. Треба щось робити…
Плигаєш на нижню палубу, заходиш на кухню, треш у приємному передчутті руки і лізеш до холодильника. Береш дві літрові пляшки пива, і трохи вагаючись, гукаєш капітана. Той приходить, так само задоволено тре долоні, зачиняє штори та двері, дістає зі шафи тараньки, бере у мене пляшку пива і сідає. Добре.
- Добре у вас, Опанасовичу.
- Ну, так між добрими людьми так і має бути.
- А між поганими?, - намагаюсь його витягнути з капітанської звичайної меланхолії на розмову.
- Та хіба погані, то люди...
- І то правда… А, що, Опанасович, корабель без вас не втоне?
- Чур таке казати, синку. Да тут так ділянка проста, що і дитина із заплющеними очима пройде. Зараз механік у штурвала. Ми з ним двадцять років разом ходимо цим водосховищем. Коли треба, підстрахуємо один одного.
- Добре у вас…
Випили по літру, заїли таранькою, потім знову: хто в холодильник, хто в шафу. І знов по літру і по таранці. І знову добре. Добре. Пішов у каюту. Ліг. З годину поспав. Прокинувся. Подивився на годинник, перевернувся на бік, поспав ще годину, аж поки матрос не грюкнув у двері і не сказав що вже і до обіду треба. Треба, так треба…
Пішов вимив руки, рота, посидів хвилин п’ятнадцять на унітазі, помив знову руки і пішов на кухню. Теплохід саме підходив до якоїсь сільської пристані. Чи то за провізією, чи то у кого тут дівка жила. Чи дружина…
Сонце зайшло на іншу сторону теплоходу і вже на кухні лише тривке гаряче повітря. І стіл…
Сів. Обвів його зголоднілими вогниками-очима і задоволено хрюкнув залоскотаним п’янкими запахами горлом. А на столі нема де ложки покласти: з юшки йде пара, аж ніс закладає та на очі сльози навертаються від перцю та смугастих окунців; жарені судаки, закопченими боками один до одного тиснуться, мало місця на тарілці; карасі в сметані аж булькають від нетерплячки, до рота плигають; щучка зафарширована з рисом та зеленню, вигнулася розступаючись перед вареними кабачками та морквою. Слина тече, аж руки трусяться. Береш ложку, запускаєш у юшку і хвильку за хвилькою, поки трошки не схолоне.
Судно пришвартувалось, заходить капітан, бере ложку і якось по-батьківськи строго дивиться.
- Що це ти, синку, рибний суп їси…А?
Я винувато хитаю головою і лізу до морозильника. Він бере дві чарки і я наливаю тягучої та льодяної по вінця. Добра горілка. Добре. Запиваю компотом і дивлюсь у вікно. Йок.
- Майже літо. Хіба ні?
- Краще…
Я не питаю, що краще, але сам відчуваю, що капітан правий.
Весна в цьому році пізня, але травень пече як дурний. Трави та дерева побуяли, як розсада в теплиці. Дивишся на берег, а він зелений, аж синій. Хатинки з-під дерев наче гриби виглядають, відблискують ледь не іржавими дахами. Заглядаєш у вікно – не намилуєшся. А воно то є чим, - Дніпро по-панськи розлігся, наче вуж у вологій лісній траві. Що не кажи, а у кожному річковому місті чи селі завжди є щось своє, смачне і незабутнє.
Подивився на стіл: трошки горілки, трохи щучки…
Краще нехай пузо лопне, чим пропаде. Усе з’їли і важко йокнули, як оті жаби.
Налили по останній, випили не заїдаючи, а лише хекнули. Повільно вийшли на повітря. На причал. Капітан нікуди не поспішав, а я тим більше. Матрос побіг у село до своєї дівчини, а ми сіли на побиту і затерту водою та повітрям автомобільну покришку, викурюючи цигарку за цигаркою та охаючи. Довго та з розумінням. Злизуючи з сонця янтарні фарби для першого загару.
Легкий вітер лоскоче нам щоки і здається наче легше. Наче. Треба полежать. Полежать. До вечері….До. А там якось ніч пересплю, і сніданок поспіє.
- Піду я, Опанасовичу, приляжу, а то дихати нема чим.
- Піди, синку… Я і сам зараз на койку залізу… Мені в ній дружина сниться. Ось закрию очі і бачу… Як жива… - капітан випустив над собою хмарку диму та почухав потилицю, - Йди, полеж… А то в ночі будемо йти, ніякого сну не надивишся, а зараз саме час. Навіть жаби сплять. Чуєш, як тихо?
Як зачарований, прислухався я і душею і тілом до дніпровського риб’ячого тьохкання старих мудрих карасів; до ласкавого шелестіння трави і розкиданих по усьому березі розпатланих лоз; до ледве чутного перегукування сусідських собак, що зривають горло на усьому що бачать, хай навіть і на господарях; почув старезне чавкання автомобільної гуми, до якої так і тиснувся, мов підстаркуватий захмелілий кавалер, загойданий на вітру теплохід.
Так і простояв я хвилину, тримаючи у собі задоволене гаряче дихання.
- Дійсно тихо…
Дим від цигарки, мов ранковий грибний туман, сховав на мить діда, і коли у зникаючій пухкій хмарці знову з’явились обриси обличчя, було чітко видно два п’ятаки добрих усміхнених очей.
- Ото ж бо…

- Знаете, Миша… - человек в белом халате перевёл взгляд от больничной койки к окну и, словно желая сказать что-то очень важное, и от этого обдумывая каждое слово, секунд на десять замолчал. Седые волосы доктора были аккуратно зачёсаны на правую сторону, а выглаженный белоснежный халат с каким-то золотистым значком на воротнике, выдавал в нём старого педанта. Он даже говорил, как будто изучал каждое слово на рентгене. - Я вам, вот, что скажу… У каждого из нас есть шанс. Вы тоже можете его использовать. Главное почувствовать момент. Кстати, я думаю, вам будет полезно послушать… - он достал из нагрудного кармана шариковую ручку и пальцами стал её крутить, словно сворачивая самокрутку из газеты.
- Вы умеете разговаривать? – Михаил криво улыбнулся. – Сколько я уже тут? Неделю? Вы наконец-то решили со мной заговорить? Вы хороший или плохой?
Доктор, словно не eслышал слов, подошёл к койке и сел на стул. Оставив реплику больного без ответа. Лицо не выдавало никаких эмоций.
Часы на стене показывали третий час дня, но это не о чём не говорило. Это было ни рано, ни поздно. Просто три часа дня. Лежачее положение превратило время в такого же пациента. Миша разговаривал с часами как с товарищем по палате, кричал на них, считал секунды. Однажды он насчитал в минуте семьдесят шесть секунд и как ребёнок обрадовался этому, показывая язык медлительной секундной стрелке в часах. Когда прошёл час, это занятие ему надоело, и он вернулся к традиционному подсчёту горошин на одеяле. Доктор, имя которого он до сих пор не знал, приходил раз в день вместе с медсестрой и через короткое время уходил. Сегодня у Миши был праздник. Старичок остался дольше минуты, да ещё и решил рассказать ему что-то рассказать. На обед принесли манную бетонную крошку и, с трудом осилив две ложки, Миша выплюнул всё обратно и выпил лишь чай. Настроение было паскудное. Впрочем, не хуже чем обычно. Ему не говорили, что с ним, да и вообще не о чём с ним говорили. К нему никто не приходил, а сам он не мог отсюда выйти. Клетка. И снаружи, и внутри.
Старичок со значком сидел рядом на стуле и запускал шариковую ручку в межпалатное больничное пространство. Миша смотрел на ручку, как загипнотизированный и видел звёзды. Белые звёзды. В зелёный горошек.
- Как-то один мой английский коллега рассказал про одного своего пациента. Презабавный случай... – доктор впервые улыбнулся и спрятал ручку обратно в нагрудный карман. Миша даже успел заметить эту улыбку. – Так, вот, этот пациент был помешан на картинах. Вернее на их коллекционировании. Он и всё свое состояние на них спустил. Ну, если это можно назвать спустил. Огромное, кстати состояние, – доктор встал со стула и подошёл к окну. - Если б его покойный папаша, капиталист с фашистскими наклонностями, почуял в сыне такую тягу раньше, то скорее отдал бы все свои фунты на финансирование очередной войны. В общем, ещё с детства этот парниша коллекционировал марки. В основном, колониального периода. Такие, попадались даже с настоящей позолотой. Я сам не видел, конечно… Но мой друг рассказывал. Так, вот. Этот парниша, коллекционер марок со стажем, будучи уже двадцати пяти лет отроду, полный сирота, неоднократный миллионер, как-то, скучая у телевизора, увидел трансляцию с аукциона. Продавали картину какого-то голландского типа. Миша увлекался марками, скачками и проститутками, но ничего не знал про картины.
И всё было бы ничего, если б не размер этой будоражащей своей цветовой гаммой, голландской марки…
Как раз размер и обратил обеспеченного малого в веру новых форматов. Он представил свой огромный дом, обставленный такими штуковинами, и взвыл от предвкушения.
Позже, собрав уже немало таких марок, он приходил к моему коллеге на приём. Всего он ходил два года…За два года - раз сто. Забавный такой. Приходил даже без повода. Марки дарил…
Да…Так вот.
Собрав уже немало таких больших марок, имея при этом шухлядки неоплаченных квитанций и счетов, уже не по телевизору, а, просто изучив программку предстоящего аукциона, он увидел ту самую картину, с которой и началось его невинное хобби. Выставляли картину Ван Гога…
- … и конечно же он её купил… - Миша уже терял терпение. Он слушал этого самовлюблённого дедушку, просто от безысходности. Тяжёлым мешком он лежал на больничной койке, с квадратной головой и плохо соображал. Время от времени в желудке взрывались какие-то предательские бомбочки, заставляя его чувствовать серный угар на языке. Горло горело внутренним огнём, выжигая и высушивая бледно-алое пространство.
- Ни за что не догадаетесь… - Доктор обернулся с улыбающимся лицом, но маска сразу стала чересчур серьёзной.- Знаете, что сделал наш малыш? Кстати, ему тогда было уже тридцать лет.. Пошёл в банк, заложил свой дом, красавец дом, и взял кредит в двадцать миллионов фунтов. Своих денег у него уже не было. Картины, знаете ли, дорогие игрушки.
- А сколько он в банке взял, это он уже после смерти вашему коллеге рассказал? – Миша попытался перевернуться на бок, но ремни позволили лишь немного изменить положение ног.
- Чувство юмора, это показатель здоровья, Михаил. Я рад за вас.
- Вот, спасибо. Я бы на вашем месте не был так уверен. – Миша закрыл глаза, пытаясь сосредоточиться и что-то почувствовать. Почувствовать, что ему лучше. В животе продолжало что-то взрываться, а затылок неестественной тяжестью прилип к подушке, не оставляя голове шансов подняться. - Мне хреново. И к гадалке не ходи. А чувство юмора у меня врождённое. Это оно само с вами говорит. Я не при чём. Мне хреново, я вам говорю. Не пытайтесь мне задурить голову вашими байками.
- И всё же… - человек в белом халате вернулся к койке больного и присел рядом на металлический стул. – Я продолжу. Вам всё равно нечем себя занять, а я уверен, что мой рассказ будет вам полезен….Нет, про миллионы моему коллеге любезно рассказал разговорчивый капитан полиции, когда дело во второй раз стали пересматривать, выявляя всё новые и новые подробности. В общем, пошёл наш малыш Майкл, светясь, словно поменял новые батарейки, за Ван Гогом. На торги.
Началось всё с одного миллиона. Пока медленно, но уверенно цифра подходила к десяти, Майкл светился. Он давно играл в эти игры и знал, что его миллионов должно легко хватить. Знакомых сумасшедших коллекционеров на этих торгах он не видел и не слышал об их участии, да и картина была из раннего периода. Просто Майкл пришёл за чем-то своим. Эта картина была для него, как первая женщина. Он не мог позволить отдать её кому-то.
Когда индус в пятом ряду поднял сумму до пятнадцати миллионов, Майкл впервые заёрзал и отгрыз часть ногтя на мизинце. Впервые в своей жизни, он почувствовал неуверенность. До этого, ему всё в ней получалось легко.
Кстати, Майкл… Это Миша по нашему…
- И что это должно значить? – Миша с иронией посмотрел на доктора.
- Да нет, ничего. Это я так, к слову… Так, вот. Этот индус, папа и мама которого родились не где-нибудь, а в Лондоне, и был, как оказалось, наследником древней индийской династии, тоже был не последним ценителем искусства. Правда, собирал он не картины, а оружие. В общем, он стал заводить Майкла. В смысле, повышать. Неожиданно Миша… Извините, Майкл, конечно… Понял, что главный его конкурент на торгах, этот индус, пришёл тоже именно за этой картиной. Он ничего раньше не слышал про любовь этого британского подданного к живописи, но суть состояла в том, что цена росла невероятно быстро.
Когда молоток был поднят на цифре двадцать миллионов и сто тысяч, Майкл взвизгнул, одел тёмные очки и незаметно заплакал. – доктор замолчал и улыбаясь посмотрел на пациента. - Я чувствую, вы хотите спросить, в чём же мораль этого повествования?
- Вы это чувствуете?- Миша с издёвкой в голосе округлил глаза. – Вот, чёрт. А вы не чувствуете, что я бы с удовольствием отлил? Этого вы не чувствуете?
- Фу, Михаил. Это грубо… Вы же не какой-то малолетний бандит. У вас кнопка над кроватью. Позвоните, и сестра придёт. – старик машинально прикоснулся к золотистому значку на воротнике, и затем опять скрестил руки на коленях. – Впереди самое интересное, Миша… Дело в том, что Майкл оказался не слабаком. Даже больше, он оказался настойчивым делком. Имея хорошие связи с организаторами аукциона, он узнал, где живёт этот индус. И ещё месяц… Месяц, Миша, представьте готовил свой замысел… Он выследил и познакомился со служанкой индуса и закрутил с ней шуры-муры. А та возьми и пригласи его в индусский особняк. Хозяин, как раз, уехал на уик-энд на родину его прапрадедушек и таких же бабушек. Ну, мол, проведать…
Майкл надел дорогой фрак, сделал на голове пробор по середине, прилизав волосы гелем, взял трость и пошёл на свидание…
Когда Хуана открыла двери, она чуть в обморок не упала. А служанку звали Хуана. С таким не хилым кавалером встречаться ей ещё не доводилось. Охранником в особняке служил её брат, поэтому, хоть и нехотя, но он впустил Майкла. Она отвела его на кухню, где уже стояла бутылка красного вина, два бокала, а по стенам вился запах от яблочного пирога.
Майкл теребил пальцами бронзовый набалдашник трости в виде добродушного пуделя и мило улыбнулся.
Девушка смущённо улыбнулась в ответ, подобрала полы юбки и, отвернувшись, полезла в духовку за пирогом.
Майкл прикрыл дверь в кухню и нервно разжал затёкшую на пуделе кисть.
Она проткнула пирог спичкой и удовлетворённо вздохнула. Готов…
Он протёр салфеткой трость, чуть больше внимания отдав преданному оскалу псины, и удовлетворённо выдохнул…Готова…
Она закрыла духовку и закрыла глаза. Бронзовые клыки с размаху вцепились в её темя, и тёмно-лиловые уши пса накрыли чёрно-красные волосы мексиканской девушки. Они сделали это раз десять. Этого было достаточно, чтобы она так и осталась лежать с улыбкой на красивом лице и спичкой в руке. Коробок от спичек остался лежать на столике возле плиты. Свет от розовой люстры залил комнату мерзкой тишиной, и любое движение в этих четырёх стенах казалось теперь чем-то безумным и кощунственным. Собственно так оно и было.
Миша трясущимися руками достал платок, протёр тщательно трость и, хрустнув всеми суставами, сделал два шага к камину и бросил в огонь платок вишнёвого цвета. Выйдя из кухни, он интуитивно пошёл наверх по лестнице, на второй этаж. За картиной. Ему хотелось верить, что она находится именно там, куда он и крался. На видном месте, например, в рабочем кабинете. По пути он открыл несколько дверей, которые могли оказаться дверями от кабинета, но судя что открылись они без ключа, оказались они лишь очередными спальнями. Ещё в кухне он снял с пояса Хуаны увесистую связку ключей и, подойдя, наконец, к первой закрытой двери, Майкл, наугад вставил в замочную скважину первый попавшийся ключ. Первым попался не правильный ключ. Где-то с десятой попытки, замок щёлкнул, и дверь подалась внутрь. Кабинета. Если сказать, что хозяин пробора на голове проделывал всё это со спокойствием рецидивиста, то это значит обмануть себя. Влажные ладони несколько раз роняли дрожащую связку, а замочная скважина, казалось, никогда не отдаст своей замочной девственности. Отдала.
Так, вот, попотев прилично над открыванием двери и искусав до крови губы, он так и ввалил в кабинет и безнадежно замер. Посреди комнаты.
Индус отличался не меньшей любовью к искусству, чем Майкл. Содержимое кабинета было мечтой любого коллекционера. Инкрустированные мечи и ружья, старинные пистоли и всевозможные ножи были обвешаны по стенам кабинета.
Но Майкл пришёл не за этим.
Он пробежался взглядом и как-то не по-человечьи ухмыльнулся. Ван Гог висел, как он себе и представлял на самом видном месте. Напротив письменного стола. Майкл сам так делал. Все новые картины он вешал напротив письменного стола и глядел на них до тех пор, пока не появлялась новая. Майкл даже проникся уважением к индусу. За такую схожесть во вкусах. Но, так, не надолго. Он раскрутил трость, и оттуда появилось сверкающее, даже при тусклом освещении кабинета, лезвие. Словно по горячим углям, Майкл подошёл к картине, и встал лицом к лицу с Ван Гогом. Он уже знал, что он сделает. Она не могла принадлежать никому, кроме него. В общем, ничего не оставалось, как снова отрезать этому не счастливому голландцу ухо...
Тонкое острое лезвие начисто выбрило полотно, оставив на лице, словно знак Зорро, татуировку в виде британского флага. Завершив ритуал, он вернулся к письменному столу и сел в мягкое усыпляющее кресло. Не знаю, почему, но он посмотрел ещё раз на коллекционный фарш, криво и страшно улыбнулся и умер. Вот так, с улыбкой на лице. Может, он глотнул чего перед этим и организм не выдержал, я не знаю. Но он умер. Сидя в чужом кресле и с улыбкой смотря на изуродованное тело Ван Гога.
Миша смотрел на доктора, даже не пытаясь больше иронизировать. Ему самому стало интересно, чем же всё это закончится. Старик вошёл во вкус и как заправский театрал размахивал руками.
- Когда брат Хуаны – Чело, зашёл на кухню узнать, как у сестры дела, он окаменел. Его родная сестра лежала на полу, а чернеющее красное пятно, словно фата растекалось над головой. Он сжал кулаки и завыл. Оглянувшись вокруг и, никого не увидев, он молнией сбежал в подвал и достал из шкафа ружьё. Патроны он заряжал на ходу. Он что-то говорил своим мексиканским богам, не стесняясь в выражениях, и шёл наверх по ступенькам. Большая мужская слеза едва держалась на дрожащих ресницах. Он не мог поверить, что его любимой сестры уже нет. Кто бы он ни был, он дорого заплатит за его горе…
Дверь в кабинет была приоткрыта. Чело всем своим весом врезался в створку и ввалился внутрь. С ружьём в руках. Мгновенье спустя две пули разворотили ужё мёртвую голову Майкла. Чело, не ожидая каких либо объяснений, нажал на курок, и улыбающееся лицо престало улыбаться. Оно не имело право улыбаться. Оно убило его сестру.
Доктор довольно откашлялся и расправил плечи. Глаза его по-стариковски улыбались.
- И? – Миша смотрел на этого довольного пердуна и взглядом повторял вопрос. – И всё?
- Ха… - старик ещё шире улыбнулся. – Я знал, что вы спросите.
- Ну, хоть не чувствовали… Знание, оно, как-то поматериальней будет. Ну, вот вы знали, и я спросил. И что же дальше?
- А дальше грустная правда жизни. Чело посадили за двойное убийство… Обвинение убедило судью, что это из-за какой-то мексиканской семейной ревности. Майкл хоть был и сирота, но всё же из уважаемого клана. Потом, правда, отец Чело подал апелляцию, и дело передали на повторный пересмотр… Чем там всё закончилось я не знаю, но парень сел в тюрьму. Возможно, и сейчас сидит.
- Слушайте, зачем вы мне это рассказали? История интригующая, согласен, но я тут при чём? – Миша недоумённо смотрел в сторону доктора, не особо желая встретиться с ним взглядом. Доктор стоял посреди комнаты с ручкой в руке и вращал её одной ладонью.
- Скажите, Михаил, вот если бы вы были Ван Гогом, и вашу картину постигла бы такая участь, что бы вы чувствовали? Вы бы гордились?
- Не понял?
- Ну, или если бы вас убили таким изощрённым способом, вам было бы приятнее, чем просто ножом в подворотне?
Миша с усилием оторвал голову от подушки и напряжённо взглянул в глаза доктору.
- При чём здесь я?
- Вы не волнуйтесь так. Это просто история… - доктор подошёл к двери и на секунду остановился. – Вы просто подумайте над моим вопросом. Мы это ещё обсудим. У нас ещё много времени…
Он вышел из комнаты, и Миша непроизвольно вернул взгляд к часам на стене. Они показывали три часа пятнадцать минут. Всего лишь ещё одни три часа и пятнадцать минут.
- Что? Чего уставились?!
Суки тикающие!
Идите в жопу!
Идите я вам говорю в жопу.
Миша закрыл глаза и тихо застонал.
– Идите куда хотите…

Рассказ основан на реальных событиях

-1-
Серое небо за окном застыло безликой открыткой и никак не могло сдвинуть с рельс тяжёлый зелёный вагон. Чёрные птицы кружили, над такой же серой станцией, и казалось, что их голодные лакированные клювы выискивают там внизу только падаль. Ни что другое их не интересовало. Какие-то люди по громкой связи каркали матом, проводник курил и периодически срывался на крик. Парень с гитарой смотрел куда-то в глубь станции, пытаясь не попасть под обстрел холодных презирающих взглядов. Ему было тошно находится в этой компании, но он сам сделал этот выбор. К нему подошёл милиционер, что-то спросил, и они вдвоём пошли вдоль поезда. Гитара грустным трофеем болталась в руке, даже не пытаясь издать хрип отчаянья. Она отвернулась от расчерченного медными нитями серого неба и спрятала взгляд в чреве инструмента. Какая тут музыка…

-2-
- В вагоне запрещено распивать спиртные напитки… - проводница отстучала каблуками свой привычный речитатив и скрылась у себя в купе.
Компания молодых людей оккупировала первое купе плацкартного вагона, на перебой, пересказывая причины утреннего похмельного веселья. На столике бокового места стояли три двухлитровые бутылки пива и полулитровая бутылка водки. Парень в красной футболке с надписью «Админ» на спине, услышав указание проводницы, спрятал бутылку под стол и шепнул стоявшему рядом высокому и большому что-то на ухо. Тот зашёл к проводнице в купе и вернулся с тремя стаканами. С узорчатыми металлическими подстаканниками.
- Водку будешь? – Админ повернулся к парню из соседнего купе и по дружески подмигнул. Парень в коричневом пиджаке видимо не ожидал вопроса и в нерешительности посмотрел на свою девушку. Та сидела на боковом сидении и угрюмым хмельным видом напоминала грозовую тучу.
- Ты же обещал, милый… - она встала и схватилась за его шею, словно надела на него спасательный круг.- Мы же договорились, что зайдём в купе и сразу спать...
- Я чуть-чуть… Я с ребятами… посижу… Мы же с ними сюда ехали… Ты, что, не узнала? – его язык заплетался, а стеклянные глаза бегали тараканами по лицу и глупо прищуривались при каждом сказанном слове.


- Тебя как звать? – Админ наливал в стакан водку и протягивал его новому товарищу по вагону.
- Миша…
- За знакомство, Миша… - он обернулся к девушке Миши и задорно процедил сквозь зубы. - Девушка, вы не сердитесь на него. Это ведь я предложил… На меня сердитесь. Мы чуть-чуть…
Она отвела взгляд и ничего не ответила.
Они наливали ещё и ещё, пока первая бутылка не закончилась. Парень в кожаной косухе и с косичкой на голове отыскал потными руками в мобильном телефоне галерею, и зазвучали аккорды из «Пикника».
- А что у тебя ещё есть? – здоровяк с косынкой на голове держал в массивной ладони двухлитровую бутылку пива и нетрезво шевелил головой в такт покачивающемуся вагону.
Следующими легендами русского рока, сохранившимися в мобильной антологии, были Крематорий, Сплин, Агата Кристи и ДДТ. Песни в лучшем случае звучали до середины, и их сменяли всё новые и новые. Через полчаса неожиданно ожил хриплый голос Chris Rea, и в купе зазвучала «Looking for the summer».
- Пол Маккартни старый… У него голоса уже нет. – бычок в косынке повторял про Пола уже третий раз.
- Что? Ну ты и гонишь… - Миша выглядел удивлённым и пьяным. - Пол - великий, и у него всё есть. Хм… Ну, ты такое говоришь… Ты был на его концерте?
- Он старый, я тебе говорю…
Миша недоумевающее обернулся и увидел уставшее серое лицо своей девушки.
- Маша, он говорит, что у Маккартни голоса нет, представляешь?
- Миша, милый,- она сверкнула покрасневшими белками и подпёрла голову рукой. – Уже вторые сутки пьём. Может, хватит? Иди поспи… Ты ведь пьяный…
- Я? – Миша взял свою голову руками и, словно копилку с мелочью, потряс ею. – Я нифига не пьяный…
- Поспи, милый, а?
- Ну, хорошо… - он мужественно махнул рукой и перевёл взгляд на верхнюю полку. - Ради тебя… - в чём был одет, пластилиновыми движениями он залез на полку, и упал лицом в подушку.


Во втором купе мама кормила трёхлетнюю Соню гамбургером, подливая в розовую пластмассовую чашку Кока-Колу. Соня вкусно жевала, вертя в руках какое-то китайское устройство, похожее на мобильный телефон. Устройство уже не первый десяток раз проигрывало одну и ту же песню из репертуара Sugababes. Соня радостно прикладывала устройство к уху и говорила «алло». Её старшая сестра молча ела картошку-фри и рассматривала какой-то глянцевый журнал.
- Соня, выключи, пожалуйста… - Сестра строго глянула на ребёнка, продержалась с напряжённым взглядом секунд пять, и натужно улыбнулась. – Соня, выключи…
- Какая музыка хорошая… - Соня приложила телефон к уху и открыла беззвучно рот.

Поезд входил в поворот, на микроны отрываясь наэлектризованными колёсами от ржавых рельс. Вагон напряжённо выгнулся и, словно космический корабль, совершающий прыжок во времени, ускорился, вырываясь на прямую пути. Мама Сони достала с верхней полки подушку, взбила её и положила себе под голову. В воздухе застыли белые пуховые точки, застряв в тяжёлом похмельном дыхании вагона. Уже третий час поезд качался в размеренном танце.

В стаканы опять потекла прозрачная жидкость, и к ним импульсивно потянулись руки. Хмельная волна накрыла первое купе и лишь здоровый парень в косынке продолжал бубнить, в пятый раз повторяя одно и тоже.
- Меня четверо били… А братуху восемь… А что я? Их восемь… А меня четверо…Зуб только жалко… - он повернулся к брату, - Рот открой…
- Да иди ты…- Админ отмахнулся от старшего брата, продолжая о чём-то говорить с коллегой по купе. Он выглядел трезвее всех, поэтому наливал твёрдой рукой и со стабильной траекторией. Казалось и их скоро сморит алкогольный угар. Ещё немного и они тоже упрутся головами во что-то не живое и уснут. Перегар безжалостно сжигал кислород и, казалось, что лишь упругий воздух держит на ногах этих вагонных донкихотов.
- Ты смерти боишься? – Админ положил руку на плечо щуплому парню и весело отрыгнул. В купе повисла не естественная для сегодняшнего путешествия тишина.
Щуплый оказался ещё и рыжим, но слабину не дал. Он встрепенулся и многообещающе положил на плечо Админу свою руку.
- Не боюсь… - глаза светились как у мышки в тёмном углу кладовой.
- Пошли… - Админ встал и глотнул ещё пива.
- Куда? – Щуплый глупо улыбнулся, но стал медленно подниматься с нижней полки.
- Сейчас узнаешь…

-3-

- Соня, сейчас батарейки сядут… - сестра в очередной раз уговаривала её не включать больше надоевшую песню. Мама смотрела в окно с отрешённым видом.

- Миша, ты встал? – Маша смотрела на своего парня, и кисло улыбалась. – Милый, поспи ещё… Ты совсем не протрезвел…
- Я? Ты гонишь… Я больше не опьянел…
- Ну, конечно, ты же спал. Как ты мог ещё больше опьянеть…
- Кто спал?
- Ты…
- Я спал? Ты гонишь…
- Спал, честно. Поспи ещё…
- Ещё? Но я хотел с ребятами…
- Милый…
- Ну, хорошо… Ради тебя…

Проводница бегала со стаканами по вагону, создавая иллюзию обслуживания. Бесчисленные ноги свисали с верхних полок, создавая иллюзию покоя. Пустые бутылки стояли в коридоре у входа в купе проводницы, создавая иллюзию окончания путешествия…

- Ты, вообще, знаешь это ощущение? Когда давишь на педаль примочки, а дисторшин аж по коже пробивает… - Админ шёл по очередному вагону, затягивался сигаретой и выдыхал горячий дым в потолок. Они уже прошли с Щуплым два вагона. До первого вагона оставалось ещё три...
- Что?! – Щуплый даже подпрыгнул от негодования. – Да я сам гитарист... У меня Эпифон! Ты, чё, брат!? Конечно, знаю…
- Так надо срочно гитару найти…- Админ стал крутить головой, заглядывая по пути в чужые купе. – «Арию» играешь?
- Не, я «Deep Purple» уважаю… - Щуплый взял из рук Админа остаток сигареты и глубоко затянулся. – Мальмстима…

- Ребята, вы куда идёте? – Проводник перегораживал им путь, но в последний момент пропустил их вперёд.
- Командир, мы гитару ищем… Не кипишуй…
Админ и Щуплый прошли мимо проводника, зашли в тамбур, закурили ещё одну сигарету, и вошли в первый вагон… Парень в красной футболке шёл впереди, периодически оборачиваясь к Щуплому, и одаривая его гримасой улыбки.
- Чувак… Ария, Чёрный кофе… Это же классика, её надо знать… О! – Админ остановился у спящего купе и оглянулся по сторонам. Вокруг все спали, а на верхней полке одиноко лежала потёртая старая гитара. Первая струна отсутствовала. Без лишних предисловий, он взял гитару за гриф и притянул к груди. – Пошли…
- Может лучше попросить?
- Кого? Они ж все спят… я тебе ща покажу мастер-класс, и мы её вернём...
Сквозь серое облако дыма, Щуплый прошёл вслед за Админом в тамбур первого вагона. Он стоял посреди промозглого пространства, глупо улыбался и совершенно не понимал, что будет дальше…
- Ну, что, готов? – Админ поставил гитару в угол тамбура.
- В смысле? – Щуплый нервно затянулся сигаретой, чувствуя, как рассеивается алкоголь, а в голову закрадываются неприятные мысли.
- Гы… - Админ потянул вниз дверную ручку, и дверь по всем законам жанра открылась. Две струны рельс на фоне серо-зелёного поля убегали за горизонт, нарушая законы параллельности, соединяясь где-то вдалеке в чёрную точку.
- Полезли… - Админ улыбался всем ртом.
- Куда? – в горле у Щуплого пересохло, и он внутренне клял себя, что согласился пойти с этим, в принципе совершенно не знакомым человеком.
- На крышу…
- Я это… Слушай… - он пытался подобрать какие-то слова. – Я после тебя…
- Точно? Гы…Ок…
Резким движением он запрыгнул на лестницу и, сквозь шум убегающего поезда, прорвалось лишь горловое «Я свободен…» Десять ступенек вверх и он будет на крыше… Первая…

-4-

На боковом сидении второго купе сидела женщина, смотрела на Машу и всем своим видом, показывала, что совершенно не против немного почесать с ней языками. Она иронично посматривала на спящую голову Машиного парня Миши и наверняка хотела поделиться с ней жизненным опытом, по воспитанию молодых мужей, любящих малость пригубить...
Соня держала у уха китайское устройство и по детски безумно улыбалась:
- Какая хорошая музыка…
Девушка Админа, всё это время спавшая на верхней полке первого купе, подняла голову с подушки и хрипло откашлялась:
- А где, Костя?
Ответа не было. Никто её не слышал.

Поезд въезжал в вязкие сумерки вечера, спеша поскорее очутиться дома.

- Ничего себе… - Женщина на боковой полке отдёрнула от окна голову, словно её ударило током. - Вы видели? – она повернула голову к Маше и возбуждённо округлила глаза. - Искры… Вы видели? Как в кино, прямо… Фейерверк настоящий…
- Что? – Маша протёрла усталые глаза и посмотрела в окно. – Вы что-то сказали?
- Искры, говорю… Не видели?
- Не, не видела… Птица, наверно, какая-то попала…
Женщина подозрительно посмотрела по сторонам, и видимо, устав молчать, встала и приблизилась к Маше.
- Сомневаюсь…- она по заговорщицки нагнулась к Маше и посмотрела в упор. – Я слышала… Этот парень… В красной футболке… Он предлагал всем на крышу залезть… - Она сделала театральную паузу и продолжая смотреть прямо в Машино лицо, процедила сквозь зубы:
- Убило его… Убило…
Маша сглотнула пересохшим горлом густой комок слюны, но промолчала. Глаза смотрели прямо на женщину и не шевелились.
С этажа верхней полки появилась растрёпанная голова девушки и непонимающе выглянула в коридор вагона.
- А где, Костя?
Женщина перевела взгляд с Маши на девушку и с уверенностью тётушки Агаты Кристи, сказала, то, что хотела сказать. Ей не терпелось, что-то сказать. Она уже четыре часа ни с кем, ни о чём не разговаривала.
- Убило вашего парня. Убило…
Голова с верхней полки, казалось, ничего не услышала. Девушка пригладила волосы и стала лихорадочно тереть глаза.
- Что? Где, Костя? – она опустила голову на нижнюю полку и с досадой выпалила. – Лёня, где твой брат?
Парень с косынкой на голове снял с глаз солнцезащитные очки и, не понимая, где он находится, поднял к ней глаза.
- Не знаю… Я спал… Щас пойду его найду… - он встал и двинул в сторону тамбура.
Поезд стал замедлять ход, и через несколько минут остановился у какой-то поселковой заброшенной станции. Сотни голов оторвались от подушек и выглянули в окно: «Где мы?»

-5-

- Настя, главное без паники…
Поезд стоял уже сорок минут. По вагону бегали проводники и милиционеры. Парень с гитарой сидел у окна и молча смотрел на чёрное вспаханное поле. Он пришёл с милиционером, показал на вещи Админа и сел в углу. Человек в пагонах без слов взял синий рюкзак и с отвращением обвёл взглядом купе. На столе и на полу стояли пустые бутылки, а воздух напоминал поле сражения. Пот, кровь и дым шевелили своими шершавыми пальцами занавески, отхаркивая лёгкими кровавыми сгустками.
- Настя… Ну, что с ним может случиться? Здоровый парень… - чёрный иллюзионист вынимал из футляра линяющего зайца… Ещё один коллега по бездонному купе сидел напротив девушки Админа и заплетающимся голосом повторял своё заклинание. - Настя, главное без паники…
Настя обхватила колени руками и, не шевеля зрачками, замерла взглядом на какой-то точке на полу. Она молчала уже минут десять, пропуская мимо ушей посторонние звуки. Настя сама с кем-то говорила. И кто-то там её внимательно слушал. Хотя, конечно, это очень спорно…
- Ведь ничего же не случилось… - линяющий заяц хлопал ушами и вертел руками в воздухе. – Я тебе обещаю… Да если б там… 700 с чем-то было… А так, там напряжение максимум 380. Да, живой он… Да, я тебе это просто гарантирую…- заяц выпрямил спину и подбросил уши верх.- Это я тебе как работник Чернобыльской атомной электростанции говорю...
Поезд дрогнул и стал медленно набирать скорость. В окно ударили большие дождевые капли, превращая написанное пылью полотно в автопортрет импрессиониста.
С верхней боковой полки слез выспавшийся Миша и прижался щекой к лицу Маши.
- А вот и я, лапочка…
Маша крепко его обняла и поцеловала в помятое подушкой ухо:
- Счастливый ты у меня…
- Почему? – Миша непонимающе глядел на свою девушку.
Она ещё сильнее прижалась к его уху и стала что-то шептать. Миша время от времени с ошалевшим лицом отстранялся от неё и повторял одно и тоже «Ты гонишь…» Он нервно посмеивался и подозрительно поглядывал по сторонам.
- Куда полез? Да ты гонишь…

Заяц, не дождавшись ответа от Насти, брезгливо махнул на неё плюшевой лапой и развернулся к сидящим в глубине норы зверятам. Тусклый свет лунным зайчиком беззвучно качался на хвосте, уснувшей на верхнем отростке корневой системы дуба, лисы. Вечер заползал во все щели и души.
Заяц непринуждённо упёр руки в бок и обратился, как распорядитель банкета. Кто-то даже поднял глаза.
- Ребята!? Что за депрессия? Кто-то водки ещё будет?!

Капли который час били в окно, оставляя на стекле красные густые потёки. Поезд въезжал в освещённый улицами и домами город, так и не успев нагнать отставание по графику.
Кому-то там, наверху, были нужны эти сорок минут, чтоб повторить один старый урок…


« Один только человек противится направлению тяготения: ему хотелось бы постоянно падать… наверх»
Ф. Ницше.

-1-
Последнюю неделю отпуска я провёл на балконе. Я включал то 5ятниzzу, то Аквариум, брал бутылку вина или пару бутылок пива, усаживался на овечьем полушубке в глубине балкона и пялился на осеннее небо. Нежелание чем-либо себя занять заставляло скучать, а от скуки я или напиваюсь, или пишу. Так я и оказался с этим выбором на балконе.
Цветы, а в августе они ещё были цветами, уже как неделю попрощались с молодостью и, если пялиться на них долго, создавалось впечатление что это огромные пальцастые деревья с маковками на конечностях, на фоне такого же огромного темнеющего неба. Чаще я представлял их пальмами. Изнурёнными жарой и тяжёлым солёным ветром. Где-то на Ямайке.
Небо заменяло океан. Оно как пойманный индеец, было крепко затянуто между соседними домами проводами от антенн и редкие птицы, усаживаясь на эти провисающие струны вечернего оркестра, орали друг на друга своим птичьим матом. Я им не мешал. Я искал вдохновение.
В окне напротив уже неделю маячит Карина. Она наверно думает, что это я маячу на балконе. Но если б она со мной поспорила, то наверняка сдалась бы. Она всё время ходит полуголой, а иногда и голой, курит и трахается на кухне, при свете, с каким-то парнем, который, как мне кажется, с ней это редко делает. Делает по вечерам с сыном уроки и наверно о ком–то думает. Скорее, даже не знает о ком. Так, перманентно. В такие минуты я забываю про Ямайку, про вдохновение и возбуждаюсь лишь от мысли, что в детстве Карина была безнадёжной красавицей, и почти все парни во дворе были в неё влюблены. Теперь её сын пошёл в школу, а она так и осталась на год меня старше. Хотя, конечно, лет на десять я просто потерял её из виду. Может, тогда она ещё просто не курила…
Да…Так я ищу вдохновение.
С пустой пластиковой бутылкой, заменяющей барабан, я сижу на овечьей шкуре, всаживая ритмичные удары в голубой пластик. Почти как ошалевший от дури шаман. Я запрокидываю назад голову, упираясь в стекло окна, и закрываю глаза. Да, я солдат… Я мон амур Кострому. Я ощущаю на ногах песок океана и поцелуй рыжей бестии из почти забытого института. Я ловлю за хвост странные мысли и истерично отмахиваюсь от затёртых и перетраханных слов. Я часто вижу себя в чужой кровати и неуверенно думаю, что пора менять постель. Пора менять. Что-то.


-2-
Последние два месяца были счастьем человека, которому осталось жить последние два месяца. Три человека. Иногда четверо. Чаще пятеро. Мы бродили по улицам, с видом потерявшихся африканских королей ужаленных в зад. От бара к бару, сосали пиво похожее на воду или воду похожую на пиво, цеплялись с одинаково-безумными предложениями к феям от 18 до 30, а чаще просто выкручивали дули на лице « а-ля Зуландер » и вальяжно тёрлись телами среди пьяных и танцующих героев старых американских комиксов. Нам было хорошо. Всё было хорошо.
Знакомые становились ближе, родственники дальше, очередь жадных глаз оценивала тебя кровососущим хозяйским взглядом, а ты нагло-вежливо-улыбчиво отводил свой королевский взгляд и тянулся к бессмысленной, но просто необходимой, в такой ситуации сигарете « love me, tender…”. Всё как в кино. Те же дубли. С замороченными историями о несбывшихся поездках и людях, о ненаписанных и вечных романах. День за днём. Мы повторяли и повторяли всё это с упорством гробокопателей, ищущих несуществующие сокровища. Мы даже что-то находили. Кого-то… Странные – тяжёлые - счастливые дни. От памятника Шевченко до Ленина и обратно. Редко и необъяснимо изменяя затоптанные маршруты.

-3-
Встречались мы чаще всего в квартире на Толстого. Смотрели друг на друга перед выходом, улыбались от увиденного, в дверях поднимали воротник и выходили на улицу. Дышать...
Мы проходим мимо Кобзаря, спускаемся на бульвар его же, подбрасываем ногами осенние листья и залежавшиеся капли.
Мы дышим. Любим всё это. Этот город.
Говорим о кино, запахах, книжном бизнесе. Подходим к Ильичу и туманно представляем, куда нам теперь. На право… Налево…
Нам хочется быть везде. Наедаться воздухом и людьми, тратить и ценить время, хвататься за необъятные идеи сценариев и книг и даже не задумываться, будут ли они когда-нибудь написаны или изданы. Мы их всё равно издадим… Может не напишем. Но издадим…
Ладно… Для начала, направо… Проверить…Мы заходим в бар, привычно отвечаем на привычное приветствие и бегаем глазами внутри этого подземного пуза.
Зелёные фартуки мечутся между столами. Дым, пиво, Fashion TV, Depeshе Mode. Нас подсаживают к какой-то девушке, и мы доедаем её грибы. Она очень рада этому… Нам. Мы ведь дышим. Дышим. Сегодня мы собираем в барах уличные истории, а она с каким-то парнем и почему-то не своим, въехала вчера на его мотоцикле в столб. Покувыркалась, говорит, три метра на асфальте и теперь всё болит. Как будто трахалась всю ночь… Говорит так. Мы понимающе киваем и заказываем ещё пивной жевачки. Она берёт со стола мой телефон и записывает свой номер. У неё, говорит, ещё истории есть…
Мы заказываем водки, а она рассказывает нам обо всём на свете. О всём её свете. Мы внимательно слушаем и улыбаемся. Узнаём, как нам кажется, о ней почти всё. Заказываем ещё водки, а к нам подсаживается какой-то парень в мотоциклетной шлеме. Ещё один не её парень… Он целует её и улыбается. Даже нам улыбается.
М-да…
Мы смотрим на пустую посуду от грибов, пива, водки, перспектив, закрываем блокнот наших историй и выжимаем сцепление. Лети, лётчик, лети.
Не прощаясь с мотоциклетной феей, мы подходим к бару и берём ещё коньячной жвачки. Водки уже не хочется. По глазам, одежде, стенам бегают тени от абсентовых, висковых, южно-комфортовских джинов, а ты берёшь очередного дракона за шею и заливаешь его в глотку. Ведь мы для чего-то зашли сюда. Для чего-то.
Да, жевать мы умеем. Если кто-то знает, как в этом остановиться…Я буду рад. Но только по-честному, без дураков. Причина должна быть болезненно-стопудовой. Шоб ни один…
Раньше. Год назад. Мы уносили из баров, нам казалось это неплохой традицией, пивную кружку, теперь мы еле уносим ноги. Усатый толстяк с вкусной жареной сосиской вместо выражения лица и документами на этот бар отбивал нам мозги чётко. Он знал своё дело.
Мы слушали, танцевали, пили, целовались, смеялись и ещё многое чего хренотенили, а через пару шагов от тебя, обычно четыре или пять чудаков, торчали от своих гибсонов и ямах и тех звуков, что те издавали. Мы представляли себя на их месте. Живая музыка была живой, как колорадский жук в житомирской области. Мы ёрзали вдоль барной стойки, вдоль кричащих глаз далеко не красавиц, вдоль случайно-приставучих педиков и задолбанных, как и мы сами, эстэтов.
- Так, как? Ко мне?
- Не-е-е-е-т. Я не такая.

Ещё ночь. Завтра на работу. Но ещё не утро. Ещё высплюсь. Потом.
Её рука ведёт его через весь зал, он пьёт водку, она сок. Она больше не может… Карусель наваждений и тускнеющих красок, диваны влюблённые в задницы и запачканные потом запахи Сherutti, Gucci, Hugo Boss. Они показывают печати на руках и ныряют в хренов жёлто-серо-фиолетовый дым за поцелуями. Романтика…Слово, то… Румынское, что ли…Затраханное какое-то.
- Ко мне ?
- Ну-у-у, поехали. Но я не такая. Ведь правда?
- Конечно…

Кончается это всё глубокой ночью. Кто-то запускает в дымоход курицу и всех прут вон отсюда. Мы выходим на воздух и бредём набивать животы чёртовыми горячими собаками или кетчупоточащими джиабатами, в забегаловке, напротив Ленина. Если остаются деньги, берём ещё пива, если остаётся здоровье, - едем домой и пьём из бара коньяк. Читаем в интернете случайные произведения случайных писателей и пьём. Кому, что удаётся лучше, уже и не помню. Пока хватает сил.
А потом… К несчастью… Появляется, убитый в первом акте, очередной главный герой этой бесконечно-навязчивой пьесы. Появляется утро.
Утро забытых и уставших в песочнице детей, с ежедневной смертью школьной грамоты за прилежное поведение и хорошую успеваемость. В комнатах с перманентным сопением постоянно недосыпающих тел и качанием из стороны в сторону в одиноких походах облегчиться или за минералкой, а чаще и то и другое.
«Чёрт, кто выпил всю воду…»
Что-то откуда-то появляется. Телефоны, ключи, вещи, кольца. Головная боль и сомнения в правильности поступков, душевные мозоли и долги. Забытые обещания позвонить и внутренние бешенные копания. И лопата обычно попадается совковая. Выгребаешь порядочно. И кто к бесу выдумал совесть… Утром.
Каждый раз мы просыпаемся от очередного раннего телефонного звонка « ужас пьяницы», кони во рту хрипят как последние сволочи, а мы отхаркиваем всякую гадость и кто-то из нас говорит в трубку: « Нет, мам, я не болею, просто сплю ещё…». Потом все просыпаются и засыпают ещё раз пять за утро, чередуя всё это пересказами вчерашних безбожных кора-бля-крушений. От настоящих матросов в нас было лишь красные и заплывшие глаза. Этого было достаточно. Обычно мы пропивали все деньги в барах, и я оставался тут ночевать. Обычно. В логове братского одиночества, 33/36.
Утро за утром, мы чистим зубы одной и той же пастой «2080». Я делаю это пальцем, и получается у меня откровенно хреново. Кривое зеркало… Как обычно, оно извращает картинку лица и уверенный, что именно в этом дело, я разглаживаю редкие разбросанности на голове, опускаю лицо в воду и облегчённо иду будить всех остальных. Окончательно.
Кто-то обязательно включает телевизор, клацая беспорядочно по пульту, ныряя то в сериалы, то в «смешных» юмористов, незаметно но уверенно попадая на давно приевшийся телевизионный пирог под названием «корабль уродов». Это не на шутку отрезвляет и толкает с обрыва на творческие подвиги. На очередные безумные идеи, спешащие офигительно быстро оказаться на бумаге, обязательно каким-нибудь культовым романом. По утру из нас выплывает жёлтая подводная лодка, и оттуда выползают раздобревшие от пересыпания Воннегут, Буковски, Мураками, Ален, они садятся рядом и плюются в нас своей вздорной критикой. Нашлись, тоже…Они бродят по кухне и среди немытой посуды пьют наш чай и кофе. А мы в это время рассказываем друг другу очередное начало очередной ненаписанной книги. Мы мастера в этом. Без дураков. Если б нас знали все феи на свете, они б все наверняка сказали что мы улётные парни. Себя мы в этом уговорили уже давно. Мы «орэва», чёрт бы нас побрал. По-японски это означает, что-то типа «крутой». Каждый из нас имеет пачку фотографий с доказательствами этого и пару херовых счетов за телефон. И, знаете, это не хилые доводы.
Я раздвигаю шторы. Солнце впивается своей очередной иглой глубоко под глаза, и я чувствую треклятое кричащее тепло. Ненавижу тяжёлые наркотики… Глаза уже давно исколоты до крови, и долго на что-то смотреть – уже пытка. Мы смотрим друг на друга и отводим взгляд. Надо что-то менять. Что-то. Я одеваюсь в прокуренные помятые вещи и прощаюсь. Кажется как минимум на неделю. Кто-то обязательно кисло улыбается и говорит « не звони мне больше…» Так мы расходимся. Как минимум… Кажется…
А потом. Потом. Снова наступает вечер. Ещё один главный…Этот безнадёжный сукин сын. Этот королевский заяц с бесконечной батарейкой и безумными глазами. Эта огромная вселенская магнитная задница. Это с моим–то, кроваво-чёрным бьюиком, вместо сердца. А ?
И барные круги такого знакомого манящего вибрирующего ада возвращаются обратно. Снова и снова. Опять...
«Не звони мне больше». Какие красивые слова. Какие красивые грёбанные слова. Я готов их петь. Плакать и петь.
Чёрт…
Да…
Так я ищу…
Вдохновение…, шоб его. Слово, то, ведь …На « сдохни» похоже.

-4-
Сегодня похолодало.
Я вышел на балкон, открыл окно, и всё на что меня хватило, так это сплюнуть вниз. Показать этой серой промозглой стерве своё крайне негативное отношение.
Карина опять курит в окне на кухне. На ней один свитер, наверняка на голое тело, и я кажется ощущаю каждый её осенний вздох, каждое кольцо её грустного дыма.
Я сел за стол, положил перед собой лист бумаги, лёг на него и ушёл.
Внутрь...
Где я сплю.
Где два колодца. Где один переполнен эмоциями, и вода льётся по рукам, а другой, - высохший, с колючим эхом уставшего от времени старика, бормочущего пересказанные сто раз истории. Я слушаю этот кажущийся неестественным организм и не могу оторваться и ответить на непрекращающийся телефонный вой в другой комнате. Где ещё нет сна. Где ещё нет меня.
Пройдёт время.
Скорее всего, короткое время.
Пройдёт, и я снова захочу пить. Колодцы незаметно поменяются местами и дыхание перейдёт в другой режим, наступит резиновая зима и придётся греть холодные пальцы, искать место среди перечёрканных страниц и вписывать одни на другие кривые буквы внутренних диалогов, заглядывать в альбомы с фотографиями и незаметно забыть про телефон и телевизор, про бары и фей, обновить свою фонотеку и перечитать наконец любимых писателей.
Скорее всего…
Короткое ...

У причала стояла водолазная станция, покачиваясь на сине-зелёных майских волнах. Время от времени она тёрлась об автомобильные покрышки, навешенные по периметру причала, издавая противный резиновый хрип. Сама станция выглядела обычным обстановочным теплоходом, оборудованным водолазным снаряжением. Вид у теплохода был боевой. Покрашеный в цвета хаки, а учитывая, что это был уже шестой слой краски и кое-где проглядывали коррозионные коржи, станция напоминала жабу. Старую жабу. Которую все знают и все жалеют. Казалось очевидным, что жаба живёт уже не первую жизнь.
На палубе, в ожидании уборки, стояли два наполненных ведра и утреннее солнце застыло в речной воде оцинкованной акватории.
По двору технического участка водных путей бегал пацан лети пяти. Он доставал из кармана стручки сухой, не лузганной фасоли, очищал, и стрелял из рогатки по курам. Те в очередной раз трепыхались и, замученные ребёнком, убегали за спасением за очередное здание или сарай. Тот не унимался и поджидал их, спрятавшись за навигационным буём, лежавшим посреди двора. Возле берега, стоя на одном колене, жена начальника участка и его бабушка, стирала в ржавом корыте белье.
- Федька! Не трожь кур, гадёныш!
- Аааааааааааа!
Федя сделал вираж за угол и забежал на задний двор участка.
- Пли!
Куры подняли облако пыли, выгнули в прыжке лапы, выдавая в себе маленьких лебедей, и опустились на траву в разных концах двора. Федя ликовал.
Рядом с женой начальника участка стоял капитан водолазной станции и рассказывал ей пошлый анекдот.
- А она ему говорит…
Слева от здания администрации техучастка со скрипом открылась дверь. На порог небольшого кирпичного домика в трусах и майке вышел сам начальник. Его жена хихикнула, капитан перевёл наглый взгляд на только что появившегося хозяина участка и замолчал.
Николай Афанасьевич почесал грудь и воткнул в рот папиросу. Одну ногу он поставил на перегородку ограждения, а локтём упёрся в перила. Солнце предательски светило в правый глаз. Нога была приподнята и из трусов выпали яйца начальника. Он смачно затянулся папиросой, и лицо обвило чёрно-серое облако дыма.
Капитан водолазного бота тоже достал папиросу, и что-то шепнул на ухо подбежавшего к нему Федьке. Пацан прикинул взглядом расстояние и кивнул. Затем достал из кармана стручок фасоли, очистил и зарядил в рогатку фиолетовое с белыми заточками ядро.
Когда в прицеле была зафиксирована цель, он сильнее оттянул резинку и выстрелил. Солнце улыбалось навстречу ребёнку и играло с его запутанными волосами. Федя прищурил глаз и присел. Ядро вырвалось из плотного кольца пушки и увидело солнечный свет. Все трое улыбались, как дети. Следующее, что увидело ядро, были сиреневые яйца Николая Афанасьевича. Бздынь!
Капитан, Федя и солнце на секунду запечатлели, как упал у порога начальник участка, держась за ужаленное место, и синхронно отвернулись в разные стороны. Федька бежал, куда глаза глядят, а старик материл всё на свете. Куры прыгали по двору, а солнце брызгало слезами и не могло удержаться от смеха.
Капитан достал из кармана телефон. С недовольным лицом дождался, пока отыграет вся мелодия, и облегчённо вздохнул, когда звонок прекратился. Через мгновение мелодия из «Бумера» началась снова.
- Вот, блядь…
Он выплюнул сигарету и прижал к уху телефон.
- Алло?
- Плюто? Вы где сейчас?
- В Немытом, Евгений Сергеич. На участке.
- А где должны быть?
- Ну, у нас топливо закончилось… Пришлось зайти.
- Опять закончилось? Что вы мне мозги ебёте? Чтоб через полчаса вы уже шли к шлюзу.
- Дык, ведь, шторм…
- Какой шторм!? Это что тебе, водохранилище? Давай, дуй на шлюз. Там тебя люди уже второй день ждут. Там проблемы, понял, ты или нет?
***
В двенадцать дня в кабинет начальника шлюза зашёл капитан водолазной станции и протянул руку.
- Плюто. Олег Ефимович.
- Гурский Николай Сергеевич.
- Что стряслось?
- Да как вам сказать… Пока сами не знаем. Нижние ворота стали со скрипом закрываться. Что-то им там мешает. Сделали траление, гидротехник говорит там какой-то предмет. Без водолаза не обойтись.
- Понятно. Сейчас скажу, чтоб спускались. Наряд на спуск оформили?
- Ещё вчера. Через полчаса ждём Сарай с немцами, так что, чем быстрее справимся, тем меньше будет вони. Если их теплоход задержим, будет скандал.
- Ладно, справимся. С вас бутылка…
- Да какие вопросы.
Водолазную станцию запустили в судоходную камеру шлюза, где она и пришвартовалась. На палубе теплохода натягивал на себя костюм водолаз Коля. Он был усатый и уставший. За это несоответствие занимаемой должности, начальство собиралось списать Колю не берег. Коля этого ещё не знал, поэтому медленно натягивал резиновый костюм, не выпуская изо рта сигарету. У Коли, каждый раз, как спускаться под воду начинали болеть уши. Все его спуски превращались в хреновый театр. Он всех так достал своими ушами, что руководство управления решило принять нового водолаза.
У бетонного парапета стоял начальник шлюза и курил сигарету за сигаретой. Через пятнадцать минут должен был прийти большой белый теплоход с немецкими туристами на борту. Коля выплюнул сигарету в воду и приветливо махнул начальнику шлюза. Друг друга они знали уже давно. «Давай, давай, Колян. Пиздуй под воду. Не томи…», - сказал про себя Николай Сергеевич Гурский. Коля надел акваланг и маску и пингвином направился к трапу, опущенному в воду.
Когда от водолаза на поверхности воды остались лишь пузырьки, начальник шлюза облегчённо выдохнул. Десять минут. Вдали, в акватории порта, показался теплоход-красавец.
Коля погружался на дно судоходной камеры с фонариком в руке. Река уже во всю цвела зелёнкой, поэтому вода была мутной и совсем не прозрачной. Опустившись на дно, прямо у ворот, он одной рукой направлял луч фонарика, а второй шарил по бетонному дну. Когда он наткнулся на какой-то предмет, мул поднялся со дна, и Коля ещё секунд тридцать ничего не видя, ощупывал, что нашёл. Потом луч фонарика осветил очертания находки и Николай обоссался.
Пока он окунем мчал вверх, к звёздам, в голове, словно клип, промелькнула вся жизнь. Самый дорогой клип в истории подводного кинематографа.
Крик был слышен ещё из-под воды. Белый теплоход стоял у причальной стенки шлюза.
- Бомба!
Коля задыхался от волнения, а старший водолаз с круглыми глазами помогал выбраться тому из воды.
- Чё ты несёшь, дурья башка?
- Снаряд там... Я его в руки, а он… снаряд.
Все в мгновение оцепенели. И солнце, и начальник, и даже две чайки столкнулись в небе.
«Вот же ж, блядь, Коля. Ну, что ж ты за куроглот такой. Я тебе эту бутылку засуну по самые колокола…», - начальник шлюза перегнулся через парапет, пытаясь узнать, что ж там на самом деле.
***
- Николай Аркадьевич, вы уверены, что это снаряд?
В кабинете начальника шлюза было десять человек. Половина в погонах. Рядом с водолазом стоял молодой человек в штатском и повторял свой вопрос.
- Вы не перепутали? Вы понимаете…
Начальник шлюза стоял возле окна с генералом из МЧС.
- Надо, чтоб он спустился за ней и достал.
- Что? Исключено. Он же не минёр. Да его и так туда уже не затащишь. Посмотрите на него…
Все посмотрели на Колю и про себя матюкнулись. На нём не было лица. Казалось на нём не осталось даже ушей. Он втянул их и слушал.
- Поймите, такого рода водолазы есть только в Керчи. Пока они сюда прибудут… А делать нужно сейчас. Немцы вон стоят ждут три часа. Мне уже звонил министр.
- Да какие в жопу немцы? Скажите им, что барсук в шлюз заплыл. Что Гринпис тут спасает его. Немцы, то же мне...
- Ну, вы же сами понимаете… Героя ему дадут. Да она уже и не действующая эта мина...
- Снаряд. Вот сами и ныряйте. Начальник отошёл от окна и подошёл к водолазу.
- Коля, давай выйдем на минуту? Мы сейчас…
Они вышли из кабинета и закрылись у главного инженера.
- Слышь, как твои уши?
- Да вроде нормально…
- А семья, как?
- У старшей сын родился. Бабушка счастлива.
- Ты знаешь, что тебя с работы собираются уволить?
- Меня? За что?
- Ну, как тебе сказать… За всё…
Через пятнадцать минут они вышли из кабинета главного инженера и сели в лифт. Выходя из административного корпуса, Николай Сергеич набрал номер начальства и доложил обстановку. На том конце соглашались с доводами.
- Ну, что ж, везёт засранцу. Хотели уволить, а придётся ещё и поощрить. Ну, с Богом.
- Аминь. Тьфу. Точно-точно, с Богом.
***
Коля помолился и ушёл под воду. У парапета стояло человек пятнадцать, и все тоже синхронно помолились. У каждого в руке был зажат мобильный телефон, готовый доложить во все концы хорошую весть…
В руке у Николая был судорожно зажат большой подводный фонарь, привезенный эмчаэсовцами. Он медленно спускался на дно, освещая по пути стаю заблудившихся карасей. В глазах Коли они все были жаренными и в сметане. Он сглотнул слюну и направил свет, в то место, где ещё недавно лежал в речном иле старый, времён войны, снаряд.
Шлюз находился под автомобильным мостом, и разные зеваки уже стояли у ограждения моста, с интересом наблюдая за происходящим. Отгонять их не было смысла. Это привело бы к ещё большему количеству нежелательных слухов.
Коля был аккуратен и ловок, словно дорогая проститутка. Издали, увидев желаемое, он, не поднимая ни одной подводной пылинки, подплыл, нежно взял «его» и снова рванул к звёздам. На палубе водолазной станции стоял старший водолаз и сержант из аварийно-спасательной службы. Только двое. Они ждали героя.
Жак Ив Колян вынырнул неожиданно быстро. Все ждали, что и под водой его будут мучить сомнения, но он справился быстро. Наверху все схватились за телефоны и стали набирать своих начальников.
К появившемуся из воды снаряду первым протянул руки сержант. Он также аккуратно взял его в руки и посмотрел на подводного героя. Потом обратно на снаряд и снова на Колю. Старший водолаз Иннокентий Палыч смотрел на сержанта в дурном предчувствии.
Сержант пошевелил губами, и выронил из рук ржавый метал.
- Долбоёб…
Иннокентий Палыч закрыл лицо руками и упал подкошенный на палубу. Когда он открыл глаза, рядом с ним лежала ржавая стальная заготовка времён неоконченной механической обработки. Он поднял мокрые глаза на сержанта.
- Чё?
- Чё-чё? Какой же это в жопу снаряд… Чурка стальная. Долбоёб ваш Коля.

***
- Ну, раз они так решили, не будем спорить.
Начальник шлюза соглашался по телефону с руководством из управления, сидя у себя в кабинете. Он был один. Все уже разъехались. Даже немцы.
- Он видимо жопой чувствовал, что его хотят уволить. Специально наверно выдумал. Ладно, Сергеич, придётся дать ему грамоту. Пусть работает пока.
- Пока уши не заболели…
-Ага…
Через день в местной газете вышла короткая заметка. В ней говорилось, что силами керченских водолазов аварийно-спасательной службы был поднят со дна реки предмет похожий на снаряд. Предмет не представляет опасности для населения.

Вуди не спалось. Он тёрся углами головы о подушку и никак не мог сосредоточиться на сне. Луна освещала комнату, словно сцену и это больше всего его мучило. За последние две пьесы никто так толком и не взялся. Ему говорили, что коммерческого успеха не будет, что лучше бы он продолжал писать сценарии. Вуд ворочался с боку на бок и говорил сам с собой, повторяя давно заученную жизненную роль: «Почему, они, говорят мне, что я должен делать?» Вуд прижал указательный палец к губам и почувствовал телесную соль. Кожа возле ногтя треснула, и это лишь добавляло его бессонной ночи раздражительности. « Кто они, а кто я?» По стене пробежала тень от автомобильных фар и исчезла в сетке паутины в углу комнаты. Паук спрыгнул с плафона люстры и поспешил в ловушку для снов. « Что они понимают в литературе, эти пижоны в костюмах из стопроцентной шерсти?» На этих словах он поднял носовую часть своего корабля и обречённо выдохнул. Взгляд прожигал белоснежную тюль, оставляя коричневые точки веснушек на круглом и бледном лице Луны. «Что? Что не так?» Он встал с кровати и подошёл к окну. Напротив горел одинокий свет на третьем этаже. Джон Траволта смотрел в подзорную трубу, в специально оборудованной под маленький планетарий комнате. Он всегда это делал ночью. Вуд сам иногда смотрел на Джона. Пока тот смотрел на звёзды. Он даже шутку придумал. «Траволта сморит на звёзды» Она ему нравилась своей парадоксальностью. Обычно все смотрели на Траволту. Он для всех был звездой. А тут Джон на них смотрит. Наверно, спрашивает там себя: « Вы ведь таки же, как я, клеевые, да?» Вуд не отрывал взгляда от соседа напротив, пока очередная машина не пронеслась мимо его окон, вернув его мысли в прежнее состояние нокдауна. Он поднял выше глаза и в надежде прошипел: «Господи, что? Мне так мало осталось. Я не хочу умереть, задыхаясь от астмы. Пусть лучше это будет инфаркт, но в постели со Скарлет Йохансон. Мне нужен последний патрон. Дай мне его, Господи».
Джон выключил свет в планетарии и минуту спускался на первый этаж, по длинным коридорам дома. Потом на первом этаже загорелся свет, он вышел во двор и спустил с флагштока маленькое знамя времён войны севера и юга, купленное на благотворительном аукционе в одном открывшемся музее Техаса. Всё тоже. Вуд сверил часы и задвинул штору. Всё тоже. То есть ничего нового. Он упал всем своим весом на кровать и крякнул, как он всегда делает перед сном.
- Я здесь.
Вуд открыл глаза и напряг слух. Ему отчётливо показалось, что он что-то услышал. Он даже разобрал слова. Ему так показалось. Что-то типа «я…
- Я здесь, – голос повторился опять и Вуд уже был уверен, что голос раздаётся с кухни.
«Что за дерьмо?» Ладони стали в миг влажными, а по спине прошёл не очень приятный холодок. Вуд надел тапочки и осторожно прошёл на кухню, включая по дороге свет во всех комнатах.
- Кто здесь? - Вуд стоял у входа в кухню с бронзовой копией Оскара в правой руке, подаренного ему его друзьями, как бы в шутку. Он хотел дать кому-то из них в морду, за такие шутки. Рука крепче сжала тело бронзового позёра, а от переизбытка адреналина старик пыхтел и покашливал. Кухня была большой, и он не сразу сообразил, откуда исходит голос. Он подошёл к холодильнику, прижался к нему спиной и стал рассматривать знакомые узоры своей столовой. Прохлада холодильника немного его успокоила, но руки нервно подрагивали.
- Да, ты не ошибся, сын Мой. Я здесь. Обернись и открой дверцу.
Вуди подозрительно обернулся, всеми порами чувствуя, что это какой-то подвох. Он знал про все эти телевизионные розыгрыши и совершенно не хотел стать ещё одним их участником. Ещё больше он не хотел откинуть коньки, вот так вот, совсем бездарно. Розыгрыш…Вуд отошёл от холодильника и натужно ухмыльнулся .
Старый маленький еврей…Что может быть смешнее, - подумал про себя Вуд. Но совершенно незачем ему стать ещё и посмешищем на всю страну. А, эти, из телевизора, они обязательно сделают из тебя придурка. На этих шоу самое главное улыбаться и меньше говорить. И где они камеру спрятали?
- Открой дверцу, сын Мой, - голос снова прорезал ночную тишину.
- Сын? – Вуд театрально поднял бровь и повысил голос. – Папа? Ты же умер… Если это ты, то вылезай к чёрту из холодильника. Я же вегетарианец. Я не ем мясо, - они попадают со стульев, обрадовался своей мгновенной шутке Вуд. Как я, а? – И почему у тебя такой холодный голос? – тревожное возбуждение вдруг переросло совершенно в другое настроение. Вуди еле сдерживался, чтоб не свалиться прямо на пол и не бить в припадке смеха рукой в пол.
- Что? Какой голос… Ты это… Не ропщи, сын Мой, открой дверцу. Войди в Царствие Мое.
«В Царствие мое» Вуд упал на пол и, хохоча, сдавил себе рот, чтоб не показаться совсем неуравновешенным перед миллионами телезрителей. «Я не могу… Я сдался. Кто это говорит? ААааа». Вуд дополз до миниатюрного кухонного диванчика и прилёг на бок калачиком. Он часто дышал, на глазах выступили слёзы.
В кухне повисла молчаливая пауза. За окном свистнули тормоза очередного ночного автомобиля, водопровод крякнул где-то во чреве города, издав через кран противную отрыжку. Вуд потихоньку приходил в себя. Он вытянулся на диване, затем сел и обхватил лицо руками.
- Давно я так не смеялся. Хух… - он встал и сделал неловкий шаг в сторону умывальника.
- Ты уже закончил? – голос прозвенел угрюмее и громче.
- Ой. – Вуд даже пошатнулся. - Нельзя же так пугать. Я уже старик, всё-таки. Ага…Закончил… Валяй, продуктовая шкатулка… Добивай меня… «И куда они камеру-то поставили, жучары…»
Старик подошёл к умывальнику, включил кран и подставил своё бледное сухое лицо под струю холодной воды. Потом открыл навесной шкафчик и достал успокоительное. «Не молодой уже для таких розыгрышей».
За спиной послышался знакомый еле слышный скрип и Вуд машинально обернулся.
- Что за чёрт…
Дверца холодильника была открыта. Сам он стоял справа от холодильника, поэтому мог лишь видеть неестественный свет, исходивший из его внутренностей. Он не помнил, чтобы лампочка так ярко раньше горела. «Вот проныры. И в холодильник ко мне лазили. Ничего святого».
- Я жду… - голос стал ещё громче и властнее.
На негнущихся ногах Вуд подошёл к открытому холодильнику и замер. Варёная кукуруза лежала всё там же. Даже половина ананаса была не тронутой. И никого… «Странно…»
- Кто здесь? – Вуд второй раз повторил свой вопрос, чувствуя одновременно и беспокойство, и глупость.
- Как кто? Ты что, старик, совсем нюх потерял?
Вуд смотрел на говорящую банку оливок с верхней полки и глупо моргал.
- Царь небесный. Творец всего. Отец твой. Достаточно?
- Не слабо, - он вытер пот со лба и потрогал сухие губы. Они тоже подрагивали, - Кукурузу, будете? Царь? – Вуд сделал шаг вперёд, и остановился прямо у открытого холодильника.
- Не умничай. Залазь в холодильник.
- Как это? – Вуд ещё раз интуитивно обернулся, чувствуя на себе чей-то взгляд.
- Ну, я не знаю… Я же залез…
- Но ведь здесь холодно…
- А ты думал у нас тут Карибы? Работа есть работа. С вами и не такого повидаешь…
Надо было что-то делать. Вуд не решительными движениями вытянул из холодильника три нижних стеклянных полки и со второго раза залез в холодный белый ящик.
- Дверь прикрой. Холод выходит…
Старый писатель и сценарист чувствовал себя героем своей пьесы. Пальцы не сгибались и лишь ресницы прыгали над сузившимися в холодном мешке зрачками. Света было предостаточно.
- Но почему в холодильнике и почему банка оливок? – Вуд удивлёно поднял голову, всматриваясь в жёлтое пятнышко оливки на металлической банке.
- Ну, вам не угодишь, едрёна вошь. Я уже и чёрным был, и женщиной. Мне что, Сергеем Безруковым обернуться?
- Кем? – Вуд непонимающе моргнул ресницами.
- Да ладно. Это всё твой сосед, мудак. Он своей подзорной трубой, угол телепортации скорректировал.
- Джон?
- Не знаю. Не важно. Вот… Это тебе…
На дне холодильника лежал бумажный пакет. Вуд развернул его и увидел чёрный, покрытый тонкой кожей инея, револьвер.
- Что это? – Вуд недоумённо смотрел на банку оливок.
- Смит енд Вессон. Калибр девять миллиметров. Там один патрон. Как ты и просил…
- Что? Какой патрон?
- Как, какой? Последний…
Вуд сглотнул сгусток упругой накопившейся слюны и протёр припавшие инеем глаза.
- Я это… Царь… Вы не поняли… Я про патрон образно… Про шанс. Мне нужно сыграть финал. Последний выход. И он должен быть, как выстрел. Чтобы умереть счастливым. Ну, вы понимаете, о чём я…
Дверца холодильника вдруг открылась, и Вуди почувствовал облегчение. Ночное тепло женскими ладонями прижалось к щекам и мгновенно растеклось по телу. Он поднял голову и с мольбой посмотрел на строгое усатое лицо Дона Педро Ди Оливейра, смотрящего с маленькой жестяной банки оливок.
- Вот, дурак, - в продуктовом внутри вдруг потускнела лампочка, и Вуд даже прищурил глаза, - Вы писатели, все чокнутые. В следующий раз, когда будешь у меня что-то просить, проси что-нибудь понятное. А то я тут с вами совсем умом тронусь.
Вуд продолжал сидеть в открытом холодильнике и крутил в ладони револьвер. Холодный метал прилично оттягивал кисть руки. Внезапно он пришёл в себя и крикнул в глубину кухни.
- Эй, Царь? Ты где? Ты тут, это… Забыл…
Но ответа не было.
Вуд спрыгнул на пол. Нашёл свои тапочки. Добрёл до письменного стола и сел. Остаток ночи он писал новый сценарий, в котором он влюбляется в Скарлет Йохансон и умирает, глядя на необъятный океан, лежа в её необъятных объятьях. «Хух… Вроде всё ясно…»

Однажды в гримёрке встретились Вуди Ален и Кощей Бессмертный. Вуд смывал грим с лица и увидел в углу Кощея.
- Тьфу, ты, дурилка… Напугал меня.
- Вхожу в роль, – ответил Бессмертный.
- Слушай не заходи так далеко. Ты уже на месте. Я чуть не обделался.
Кощей закрыл глаза и слился с серой краской на стене.
- Не могу понять…
- Что именно?
Вуд раскраснелся. Стираемый грим оставлял раздражение на коже и, кажется, уже давно проник в поры старика.
- Как это, быть смертным…
- Чего?
- Ну, что чувствуют обычные люди… Как, это, умереть... Есть ли жизнь после смерти…
Вуди осталось смыть последние остатки грима. Небольшой шершавый материк ещё был виден на конце носа. Он перевёл взгляд на отражение серой стены в зеркале.
- Слушай, что за кино такое? Спилберг? Бартон?
Серая стена качнулась от лёгкого вздоха, не давая себя обнаружить.
- Тыкверы? Ван Сент? Эй, ты где? Кощей? Ушёл?
Кощей молчал. За дверью послышались тяжёлые шаги.
- Вот жеж, Голливуд, хренов, без спецэффектов уже и посцать не могут.
Но шаги не удалялись, а приближались. Дверь волной откатила от косяка. На пороге стояла Стела, помощник режиссёра.
- Серёжа, опять?
Она закатила глаза и развернулась в глубь павильона.
- Блять, Зверев опять обдолбанный! Как жить на свете? Кто ему дал реквизит? Я убью его ножницами!
Вуди развернулся к стене. На лице было смущение.
-Серёжа? Зверев? Мне ещё мама рассказывала... Ты ещё жив?

-Успокойся.
- Я спокоен
- Люди вокруг уже оборачиваются.
- А что я такого…
- Не кричи
-Я не кричу
- Кричишь
- Хорошо... Мне молчать!?
- Как хочешь
- Хорошо, я молчу
- Я не говорила тебе молчать
- А что ты тогда говорила?!
- Я сказала делать, как ты хочешь, но не кричи.
- Но ведь я не кричу
- Сейчас - нет.
- Тогда мне можно продолжить?
-Можно
- Спасибо. Алло, скорая?

Зачем ты ему звонишь? Он все равно только что вышел: хлеб кончился, кефира нет,- кто знает. Он узнал, что счастьем делятся, и теперь ищет их, счастливых. Заставь его любить, и он не скажет тебе об этом ни слова.
"Мне нужен свет",- говорит он и смотрит в окно напротив: 8 часов, она пьёт чай, включает телевизор… и задёргивает шторы.
"Мне нужен свет",- он оглядывается на свои же отражения и хватает за руки тень: "Вот я, здесь, посмотри".
Забудь она выпить чай, и он уже будет за неё волноваться. Он ещё не был удавом на ее шее, но уже боится сделать ей больно.
" Ты позвонишь?"
Посмотри ему в глаза и попробуй не расплакаться. Ты думаешь, они что-то говорят? Они пытались понять себя, но ныряя в это, расплескали всё самое главное. Смотри по сторонам. Кто ищет в мелочах, тот случайно наткнётся и на себя самого, в его отражениях: "Ах, так у тебя ещё и плоскостопие?! За что я тебя полюбила? " Ты ищешь причины закрыть дверь, но всё сильней и пристальней смотришь на его обувь:" Ему наверно больно, когда он ходит. Бедненький… "
-Алло, алло. Я люблю… тебя!
- Что? Который час!? Вы куда звоните?

Забавно, что он помнит о ней почти всё. Он прятал это в дневниках и не ставил даты. Кто-то из них так и не повзрослел. " Забываю ", - говорила она и раздвигала шторы. " Забыла ", - думала она и не могла уснуть.
Он набирает ее номер и боится услышать свой голос. Ветер из форточки уже касается ее плеч, но она равнодушна. Как это на неё похоже. Им сказали, что время бежит, и они заболели, боясь выйти из дома.
" У вас лицо ангела ", - говорил перед зеркалом Тоша Цимерманн и выдавливал детство. " Я не умею знакомиться, но за пять минут сведу вас с ума".
Его сила в его слабостях. Он говорит ей: " Ляг " Целует, валит с ног, поднимает, целует, говорит: " Пожалуйста. " Снова валит… Ах, как это мило. И всё это в гостях, в ванной, при шуме включённой воды. А вы говорите, никто не слышал. Да мы все за него болели. Пили и болели. Ну, третий тост, святое, - за родителей, а так…
Даже если он и вышел за хлебом, ты звони ему. Пускай первой. Это ведь глупость, что мужчина должен звонить, писать, а ты - нет.
Тоша выпал из окна не успев выдавить из себя всё детство. Он не стал удавом ни на одной шее, но за пять минут всё же свёл ёё с ума. Хотя, кто кого, это ещё вопрос.
Он знал расписание её штор и высоту девятого этажа.
Столько зацепок и мелочей, столько сил и надежд, а всё зря.
Они тянули время, надеясь, что она(он) позвонит первым. И кто-то из них дрогнул, так и не дождавшись звонка.

Заставь его любить, и он не скажет тебе об этом ни слова

В июле…
Да, в июле. Где-то в конце. Вечер медлит, но всё же ложится на землю. Ложится и, оказывается, что им обоим это удовольствие. Никто не торопится. Они знают толк в нежности.
Люди где-то жмутся друг к другу в той же нежности, мелькая тенями в ночном свете. Муравьи ползают по сандалиям, катаясь в пыли, и, спотыкаются о собственные тени. Комары уже напились своей жизни и зачастую лишь гудят над ухом, не давая сосредоточиться или заснуть. Редкие вишни заглядывают переспевшими зрачками в запыленные окна и ты прислушиваясь к нервным рывкам тёплого ветра за стеклом думаешь о… Об огромных налитых солнцем персиках и трескающихся арбузах, о чуть пьяных девушках и пустеющей даче. О том, что тянется за тобою из года в год, оставляя в памяти то ли солнечные ожоги с засвеченной плёнкой, то ли грустное счастье в глазах.
Я знаю несколько причин такой календарной нежности. И все они находятся внутри.
Мы вошли в затянутую паутиной калитку и многозначительно переглянулись:
- Если б это были заросли ганжи, я б не удивился…
Коля обводил взглядом владения и довольно улыбался.
- Хм… Мы, кстати, давно собирались с братом сделать тут растаманскую party. Включить Боба на всю дачу, пыхнуть какого-нибудь зверобоя и потом ходить среди этих фруктовых кустов, искать друг друга и слушать июльские звёзды. Над нашей дачей обычно самое красивое небо… какое можно себе представить… Винца?
Антон как раз доставал из багажника кулёк с вином.
- Пошли…
Мы пили вино и пели только что придуманные песни. Десятый куплет казался не последним, а звёздное небо только начиналось. Из-за стекла шкафа смотрели на нас с запыленных пластинок Джим Морисон и Алла Пугачёва, Як Йолла и все четыре лохматых ливерпульских жука. Жуки брюзжали больше всего. То ли песни им наши не нравились, то ли зависть брала, что мы такие молодые и уже десятый куплет фигачим. В глазах Коли улыбалась какая-то девушка, и это было предательски заметно. Может, он успел влюбиться перед отъездом на море, чем очень ослабил бы наш сплочённый коллектив, или может так же сильно хочет влюбиться в ту самую девушку, которую он уже очень давно, но которой никак не может сказать об этом. Он подбрасывал в куплеты большие воздушные слова, и их хотелось петь.
Антон разливал в стаканчики вино и заменял нам Боба. Его голос нежно хрипел июлем, убаюкивая дачников, прижавшихся на подушках к радиоприёмникам. Белое вечернее облако остановилось над шиферной крышей нашего бунгало и прислушиваясь застыло. То ли оно уже где-то слышало это, где-то там наверху. Возможно, Боб и там поёт свои океанские заклинания, убаюкивая ангелов, прижавшихся в геле облаков к своим радиоприёмникам.
Вино игривой змеёй заползало ближе к сердцу и сладко покусывало. Так, чтоб не умереть. Я закрыл глаза и грустно улыбнулся. Не знаю, заметно было по моим глазам или нет, но в них тоже наверняка летали мотыльки. Моргая и моргая. Не давая успокоиться в моих артериях Колумбу, дующему в паруса.
Сошлись мы с ней довольно случайно. Я тогда уже сошёл на берег. Она была не за мужем. Я тоже ни чем не занимался. Ёе любимый цвет совпал с моим. Так бывает. Люди ведь как-то сходятся.
Она всё хотела, чтоб я её что-то спросил...Что-то. А заканчивая очередное предложение, спрашивала сама. Учила она английский. В каком-то странном университете. Я не запомнил.
Когда она вошла в клуб и села спиной ко мне, я даже со спины почувствовал, что вот - Она...
Я даже сказал ей об этом потом. Она мило улыбнулась, ответив, что ей тоже очень... Слова не мешали. Всё было так, будто мы знакомы уже давно. У неё родинка на левой груди и какой-то еле уловимый дым от сигареты. Ещё улыбка. Улыбка...
Есть тысячи вещей, которые нас соединяют и разделяют, но откуда ты знаешь ту одну, за которую хоть на край света…
Улыбка...Театральный занавес для уставшей актрисы...Луна в стаде небесного пастуха...
Всё это слишком хорошо, чтоб быть правдой...
Когда мы вышли из клуба, машин на дороге уже не было. Люди угрюмо и одиноко брели по домам, обгоняя медленный апельсиновый круг над Днепром. Я коснулся её ладони и услышал утреннее нежное дыхание.
Я никогда не запоминаю цвет глаз. Я смотрел в них часами, но сейчас не вспомню цвета её утренней грусти. Грусти, похожей на любовь в письмах и взгляд из окна отъезжающего поезда. Это мой любимый цвет...
- Ты спишь?
Коля толкал меня в плечо, пытаясь хмельным голосом что-то напеть.
- Мы с Антоном такой куплет забацали, укачаешься… Ну, давай, подыграй нам.
На коленях лежала гитара и я такими, мультяшными движениями, прижал её к себе и побежал пальцами по грифу. Мы ещё полчаса допевали и допивали и, в конец, уморившись искусством, пошли спать. Я остался на втором этаже, а Коля с Антоном пошли вниз.
Комаров столько налетело на свет, что я просто закрыл окна, надеясь, что ночь меня укроет и защитит. Потом включил чайник, думая заставить себя заварить японский живой чай, и пошёл с газетой на комаров. Уже и не помню, когда белые стены стали не белыми, а ночь стала тише, но заговорило вдруг что-то. Легло на влажные стёкла дыханием ночных бабочек, легло нервным запыханным облаком, остывая на вишнёвых не крепких руках. Легло и уставилось бледно-красными огоньками, огоньками, не ведающими своего предела и чар. И стало глазам необыкновенно тепло и спокойно. Тепло и спокойно. Я перевернулся на другой бок подушки от кипящего на тумбочке чайника и слился с дачной тишиной. Глаза устало смотрели в глубину комнаты, пытаясь зацепиться за последний кадр вечернего кино. По ожившим стенам забегали тонкие вишнёвые тени, пугая притаившихся комаров. Зевающие звёзды застыли неясным узором в рамке окна и ощущение, что ты не один, задышало с тобой рядом, пронзая холодными взглядом давно сбежавшей от тебя феи. Она подложила мне под голову книгу Кинга и странно улыбнулась. А я лежу в её глазах связанный и сдавшийся, называя её по имени, и стараюсь дышать за двоих. Как тогда. Когда мы умели с ней дышать синхронно. И вот мы долго смотрим друг на друга, не говоря ни слова и обоим кажется, что это наш лучший разговор за последние лет пять. Когда-то мы не попрощались, переехали через границы, и единственный засвеченный кадр с нашим участием остался на много лет вперёд чересчур символичным. Мило тут ночью.
Иногда время сжимается как эспандер, вмещая в мгновениях столько внутреннего смысла и переживаний, что хватает на годы, но чаще эспандер разжимается от перенапряжения и время выходит за двери быстрее, чем ты. Как сказал один мой знакомый “ Утром на работу, вечером с работы. И так до пенсии…” Туда его в качель, за его зрение в корень…
Сейчас я смотрю в ожидании сна в потолок, пытаясь не слышать базарные речи комаров и внутренние диалоги. Мне это с трудом удаётся. Это та одна из причин, за которое и любишь это время года.
Время разговоров с самим собой.
Последним городом на нашей карте была Ялта.
Мы договорились встретиться 14 февраля в 14:00 у памятника Ленину. Она летела из Токио через Милан, а я ехал из Киева, через полгода ожиданий. Такие странные лыжни меридианов и параллелей, ведущие в один город. В Ялте тогда падал снег, и я совершенно не узнавал этого южного надоедливого ловеласа. Лохматые белые пальмы окружали бронзового Ильича и шипели, как ядовитые змеи, а сверху щурилось заспанное южное солнце. Я подбрасывал ногами снег, переходя площадь, и с восторгом северного туриста смотрел на засыпанного снегом Ленина. Нет, ну что он тут делает?
Я подошёл ближе к морю, сгрёб с лавочки снег, и включив в ушах Everything but the girl, сел на замёрзшее дерево.
Я улыбался холодному морю под "walking wounded".
Я смотрел на твою смеющуюся фотографию под "missing".
Я закрывал глаза от колющего ветра и знал о тебе, что " protection".
В море тонули маленькие снежинки, спеша " cross my heart", а вода обжигала прибрежный снег, оживляя твою улыбку.
- Привет...
- Хм, привет.
Она стояла над моей головой. Милая и светлая. Как с фотографии.
- Только прилетела. Не замёрз?
- Нет... Хорошо выглядишь...
- Да? Спасибо. Спала, правда, мало. И куда пойдём?
- Туда где тепло... Где из окна видно море... Где поёт Leonard Kohen.
- Такое бывает?
- Конечно, бывает... Это ведь сон. А во сне всё бывает.
- Тебя ущипнуть?
- Хм, не надо. Это хороший сон. Самый хороший, пожалуй.
- Ладно, не буду. Как ты, ловец снов, а?
- ... всё замечательно... пожалуй... Как, там, небоскрёбы и чёрное небо?
- Также. Всё также. Всё и ничего. Ну, что пойдём?
- Пойдём... пойдём... Ещё секунду... Знаешь... Давай потанцуем?
- Что, здесь?
- Здесь. Я спою...
- Хорошо, а что?
- Закрой глаза...
- Закрыла...
- Take this waltz...

Вот такое вот время. Сугробы ещё тают, а она сидит у подушки и молчит. Заклеивает мне рот скотчем и мокрыми от слёз щеками ведёт по горизонту. Выравнивая все возвышенности и овраги памяти.
Время разговоров с самим собой.

Однажды к Вуди Аллену пришла его бывшая жена.
Пришла она за рыбками.
Когда они расходились, у неё были заняты все руки и аквариум ей пришлось оставить. Так вот.
Прошло уже без малого полгода и вдруг она вспомнила. Он так и сказал: "За рыбками?". " У меня есть замечательный старый кинопроектор... У меня есть набор для душа, ты мне его подарила... У меня есть маска дракона... Тебе точно нужны рыбки?"
Она сказала, что "да".
"Но ведь я уже полгода кормлю их и меняю им воду, я знаю как зовут каждого, и в зоомагазине мне делают на корм скидку. В конце концов это я их тебе подарил"
"Вот именно", сказала она.
"Но ведь это не честно. Это живые существа. Они не могут переходить от хозяина к хозяину, как резиновые игрушки от старшего брата к младшему. Отдать - значит предать. А мне как? Как мне, по твоему? Кроме них и велосипеда у меня никого не осталось.
" Я их тоже люблю", она не отступала.
"Люблю!? Меня ты тоже любила... По крайней мере так говорила. Но я привёз тебя в этот ужасный город и ты нашла себя. Ты любишь всё ужасное. Я не исключение. Зачем тебе этот баксовоз? Он покрутит тобой и выбросит"
"Он меня любит", она повернулась к двери, -"Гари!?", на пороге нарисовался огромный негр охранник с толстыми руками, толстыми губами, толстой задницей и, как показалось Вуди, тонёхонькой душой. "Забери, пожалста, вот этот аквариум". "Да, мэм", сказал негр и приблизился к рыбкам: Анне, Алтее, Фрэю, Гастону, Робокопу и Джеку.
"Через мой трупп!", - Вуди упёрся головой в живот негру и поднял руку, пытаясь то ли ударить, то ли обозначить свою позицию. Позиция была до очевидности слабой.
"Нет, проблем, сэр", охранник поднял за пояс и поднятую руку старика и затряс толстыми губами. Затряс, как трясут шаманы у костра.
Когда очки Вуди были полностью забрызганы толстой слюной Гари, он опустил писателя на пол, отвёл к креслу, включил лампу и предложил сесть. Вуди сел. С забрызганными очками он не мог держать оборону.
Анна, его бывшая жена, подошла и села рядом. " Милый, когда мы жили в Анагуа, самой большой достопримечательностью его столицы был ты. У тебя были отличные друзья, твои пьесы и океан на ладони. Но ты сам привёз меня сюда. Ты показал мне этот ужасный, как ты говоришь, город и я стала такой же рыбкой в этом огромном аквариуме, как и они в этом стеклянном. Я плаваю между витринами, небоскрёбами, театрами и казино. Я люблю Нью-Йорк. Ты мне его подарил. Я благодарна тебе. Но, мне мало твоего аквариума. Мне стало мало океана на ладони. Ты познакомил меня со своими друзьями и я научилась у них всему, что они мне дали. Что дал ты. Так, что не унывай. Ты хороший учитель. А ученики обычно не очень благодарны своим учителям. Поезжай-ка в Анагуа. Там у тебя остались хорошие друзья. А?
Прощай"
Она вышла следом за большим Гари и аккуратно закрыла за собой дверь.
Он достал из холодильника апельсин и стал аккуратно очищать его от кожуры, отделяя каждую дольку и кладя по очереди в рот.
Когда дольки закончились, он пошёл спать.
Ему снились рыбки, велосипед и Анагуа.

****

Даже не знаю как назвать эти ощущения.
С тем, что она ушла, я смирился. Иногда она называла мои поступки детскими, но с аквариумом она по-моему даже меня обставила. Кстати, на счёт детства. Был бы я метр девяносто ростом, сомневаюсь, что в её глазах мои поступки казались бы детскими. Представляете, мне метр девяносто, и я говорю ей: "Милая, давай заведём ребёнка...?" А она мне: "Ну, ты прямо как маленький..." Не верю! А так, мне 50, я метр шестьдесят два и она мне говорит: "Ну, ты прямо как маленький".
Да я и есть маленький! При чём здесь это?
В общем, спал я плохо. Можно сказать фрагментами. Мне снились рыбки, велосипед и Анагуа. Именно в такой последовательности. Именно такими фрагментами. И я проснулся одновременно больным и счастливым. Столько всего за одну ночь мне никогда не снилось.

Она здесь.
Ни капли сомненья. Даже тепло в груди. Незнакомое какое-то. Как будто. Шов на ране расходится и ни капли сомненья. Ни капли.
Здесь...
Только что проехала мимо.
Мигнула левым глазом и исчезла. Я даже не обернулся. Чего тут удивляться. Это она.
Она.

***
Когда откинулся Курт Кобейн, я и не думал, что буду скучать за культовыми героями. Иногда. Когда жить не хочется. Когда хочется, чтоб хотелось жить. Больше всего на свете. Когда тепло в груди, все грёбанные швы расходятся и ты весь в красном и мокром знамени хочешь сойти с ума. Счастливым до слёз, печальным, длинною в эту песню, вверх, куда рукой подать, в гель облаков, задыхаться, расплакаться, рассмешить кого-то в окне напротив в два часа ночи, когда ты в трусах и безнадёге прыгаешь на кровати и не знаешь где остановиться. А он кричит в твоих ушах, мать твою так, сжимая и разжимая поролон наушников. Застрелите меня, пока я счастлив!
Она здесь.
Я ставлю здесь свою ногу, и хрен меня сдвинешь. Человеку, который купил себе синюю машину, потом везде мерещатся синие машины. Синдром синей машины.
Она здесь.
Я купил её себе. Очень дорого. Дороже не бывает.
Поставил на неё. Всё.
Теперь она проезжает каждое утро мимо, мигает левым поворотом, ухмыляется и исчезает. Ничего так дорого не даётся человеку, как его ложные представления о любви.
Ты включаешь зажигание, выжимаешь сцепление и вдыхаешь внутрь её своё отравленное дыхание. До хрипа. Чтобы догнать и успокоиться. А там всё горит и взрывается, рвётся и сжимается. А ты откинул голову на сиденье, упёрся глазами в небо, в млечный путь и хлещешь по спине эту синюю лошадь, пулю всаживающую тебя в это синее небесное тело. В бездну. В незнание.
В ненаписанную книгу. Ты листаешь её чистые страницы и боишься что-то почувствовать. Боишься сделать что-то не так.
Оглядываешься и выходишь. Ставишь сюда свою ногу и смотришь по сторонам. В одной бесконечной синей пробке. В метре от знания. Ближе, чем ощущение. Когда хочется закричать как ребёнок. Спасите его, пока он счастлив!
Когда реальность, эта дранная кошка, царапает изнутри этот внутренний мир и хочется расплакаться от счастья.
Когда хочется быть чуть старше. Или даже намного старше.
Или чуть младше.
Или чуть лучше.
Мать его так, спасите его!
Ему хочется измерить все расстояния, хотя бы попытаться измерить, сосчитать все звонки, взвесить эту тяжесть, почувствовать эту лёгкость и попробовать стать чуть лучше. Лучше, чем ты есть. Для того, кто рядом. Кто терпит все твои ожидания, подзорные трубы и силу связей на расстоянии.
Для катка, который переедет эту синюю лису и ты вздохнёшь от усталости, что, мол, всё. Она больше никого не обманет. Эта рыжая фурия. Курт поставит ружьё обратно в шкаф и пойдёт закинется фито- колесом. Синим. Всё хорошо. Всё плохо. Сегодня...

***
Сегодня наконец-то кончился снег. О, боже, как ты мог его терпеть так долго! Ведь он тоже синий.
И кто его знает, может быть всё это кончится со снегом. Может... Всё уйдёт в землю и там останется.
Зима.
По горло в кашле, по горло в праздникозависимости, по горло в словах. Не сказанных тягучих словах. Из-за кашля и иллюзии праздника. Но ничто не кончается ни с зимой, ни с летом. Кончается кто-то. Потому что по другому он не может. И улыбается он поэтому, и забывает на время, и делится вроде бы удачным своим опытом. Просто быстрее, чем кончается книга, кончаются люди. Для одних это незаметно, для других ежедневная мука.
И нужно бы, чтоб с новой страницы что-то начиналось. Что-то хорошее.
И хочется в это верить. И думаешь об этом. Но, что ж ты сделаешь, если мысли живут дольше, чем люди. Ты каждый день взвешиваешь, считаешь, меряешь. И кончаешься ты в этом также быстро. Как незаметно перевешивают одни гирьки другие. Чаще ты лишь ступень, по которой пройдут другие. Это не плохо. Мы все и есть ступени в определённый период. И тоже когда-нибудь пройдём по ним, как идут по нам. Хочется в это верить. И думаешь об этом. И ты и есть этой мыслью. Своей или чей-то. Как проводник или как источник. И переворачиваешь страницу и смотришь вперёд. Где весна. Оттого что устал от зимы, от её мысли, от того что был её ступенью, в её хромой ходьбе.
Был...
В том месте, где чья-то мысль бежала как стадо синих слонов. Бежала по твоей ступени и прижала тебя к земле ещё сильнее. И сам ты прижался оттого, что была эта мысль похожа на твою. Своей тяжестью. Которую ты уже раз взвешивал.
Ведь она здесь. Я её здесь поставил. Сам.
Открыл дверь этой синей волчицы и вышел. Сделал шаг и вдохнул. Как мог сильно. До хрипа. Потому что единственное... То единственное, что спасает... Мне так кажется. Хочется верить. Спасает этой весной... Как предчувствие, как циклическая временная зависимость. Это желание влюбиться. Закинутся этим вечно синим колесом. И влюбиться. Как лавина с гор. Неожиданно. Дверь уже еле держится на петлях, и ты плечом на лету сбиваешь её усталое тело, и она валится с треском на пол и лежит молча неподвижно, как собака на тёплом канализационном люке. Тайфун. Что-то куда-то бьёт, и ты знаешь, чувствуешь, что пришла весна.
Сначала один глаз. Дождь, луч, фиалка на подоконнике. Второй глаз. Зонтики, солнце, кто-то поднял голову и улыбнулся. Тебе. Кто-то.
И сразу... Выйти на улицу и вдохнуть, поднять голову и улыбнутся. Сразу, с разбегу хочется стать вдруг чуть младше. На первом курсе. Проснуться без будильника, в её день рождения, выбежать, пока она спит, за цветами, прийти к ней домой, и стоя в коридоре, пока она нервно расчёсывает волосы и недовольно смотрит в зеркало в своей комнате, больше краснеть от взглядов её родителей, чем её. Потом мило поцеловать её в щёчку, когда она такая же смущённая выйдет из комнаты, вываливая в её объятья вместо себя букет роз, переминаться с ноги на ногу и стоять в нерешительности, думая, уже уходить или ещё остаться...Ещё может к счастью остаться или уже может к сожалению уходить...
И тут. Сразу. Стать вдруг старше. Лет на десять, пятнадцать. Стать увереннее и убедительней. Пригласить её вечером в ресторан. Или в кино. Красиво, без намёков и ненужных пояснений. Безапелляционно. Чтоб даже родители покраснели, подслушивая за дверью, какая их дочь уже взрослая и уже, мол, в ресторан... И обязательно весной, почти летом, под светом звёзд и немного луны, в бежевом костюме, под руку, с запахами, что сводят больше чем с ума. И смешить её и радоваться за неё. И подать руку когда нужно, и снять ресницу со щеки, и вовремя, и порой смущённо, и ближе, чем кто либо. И сильным. Не быть сильным, а казаться. "Быть сильным", это что-то из спорта. Не из отношений мужчины и женщины. А так, чтоб ощущение не проходило что с тобой спокойно, что с тобой она в полном порядке.
В общем, быть для неё.
Ибо это она для тебя.
А потом подумать и в мгновенье стать лучше.
Не перебрать лишнего, не потянуть в гидропарк на шашлыки, не предлагать зайти к себе как бы на чай, а провести домой, обнять крепко, и, начиная с волос расцеловать её, оставшись на секунду на губах. Только на секунду. Или две. Чтоб когда она поднимется к себе, ей хотелось дышать, а не задыхаться. И остаться под её окном на минуту, пока она не включит свет и не откроет штору, чтобы не удивиться, увидев, что ты ещё не ушёл. Потому, что ты не ушёл. Потому, что ты измерил все расстояния и понял.
Поставил здесь свою ногу. Сосчитал, взвесил и понял, что для тех, кто рядом, нужно быть чуть лучше.
Лучше чем ты есть.

Однажды Вуди Ален пил всю ночь со Стивеном Спилбергом.
Они напились до таких чёртиков, что к утру называли друг друга Вуди Энакин и Стивен Дарт Вейдер.
- Дарт, что ты делаешь?
- Не мешай, я улетаю.
- Но это моя ванна, она остаётся дома!
- Ни хрена, Энакин, я включаю турбины и улетаю!
- Не тычь в пену свою зажигалку и оставь в покое гель для душа…, он не загорится. И вообще… я бреюсь и моюсь здесь уже одиннадцать лет…Это мой звездолёт, Дарт! Вылезай!
-Бу… Буу… Послушай… Там такие…Ты не видел…Смотри…
-Я…
-Давай…
Вуди Энакин залез в ванну и сел рядом.
Стивен Дарт Вейдер взял с полки мочалку, намочил её в пенной жиже и, целясь двумя руками, забросил её на плафон светильника.
- Там Марс…
Камеры и операторы замерли в нервном ожидании…
Следующим и последним эпизодом была катастрофа.
Что-то хлопнуло.
Два старика оказались в пенной ванне в абсолютной темноте.
-Дарт, моего Марса больше нет.
- Это был наш Марс, включай турбины…, мы отомстим за него…
- Не плохо бы…Дарт!? Посмотри на меня…
Два джедая сошлись горящими взглядами, подлетая к дымящемуся Марсу.
-Ты купишь мне новый светильник?

Это она.
В сиреневом, фиолетовом, розовом. Вдыхающая или выдыхающая, рядом, в метро, за спиной. Запахом и ощущением. И ты хочешь обернутся и не оборачиваешься. Ловишь отражения в тёмном стекле и переворачиваешь страницу. Так и живёшь. Ощущением. Случайной встречей.
Она.
Радует своим присутствием. Просто потому что рядом. Печалит оттого, что не здесь. Просто потому что нет. И не знаешь почему, пока она не приедет и ты не поймёшь, почему ты рад. Не важно на сколько, на мгновение или на год.
Она курит. И ты хочешь её поцеловать. Плевать, что не приятно. Ты всегда хочешь её поцеловать, когда она вспоминает что хочет покурить. Ваши желания иногда совпадают. Не важно, что это разные желания. Это уже много. Не важно сколько и что она курит. Важно, что она бросит. Она так говорит. Когда будет рожать. Она мать. Когда она об этом думает, она уже мать. Просто бросит, когда будет точно уверена. Почувствует, услышит. Она без этого не может. Ей надо постоянно чувствовать. И она спрашивает и молчит одинаково. До последнего слова, капли, раза.
Она.
Худеет и злится. Говорит об этом и ты её слушаешь. Говорят, что в Италии придумали макароны для похудания. Ешь и худеешь. Я вдруг истерически захотел в Италию. Увидеть в кафе за столиком загорелую итальянку. С тёмно каштановыми волосами, белозубую, с улыбкой длинною в сицилийский пляж. Чтобы она ела макароны. Просто ела. Чтобы не злилась. Чтобы улыбалась и худела. Если ей это нужно. А ты бы смотрел на неё, не навязчиво, а с интересом. Ел бы свои макароны, нормальные толстые макароны не важно от чего, с соусом, запивая кефиром. Ел бы и радовался. Что она худеет и радуется.
Она.
Чувствует на расстоянии, любит не объясняя, бросает не объясняя. Пишет, звонит, шепчет, а ты отвечаешь, слушаешь, млеешь.
Юмор знает. Реагирует на чужой смех. Смешит тебя и тебя это пугает. Она тебя смешит. От этого ты теряешься и вы больше не вы. Не она. Не ты.
-Хочешь ли ты чтобы она тебя смешила?
-Нет.
-Чтобы радовала?
-Да.
-Что ты ещё хочешь?
-Не знаю.
-Что она хочет?
-Да, у неё всё есть
-Думаешь?
- Наверно... Кажется... Чёрт...
Что то ещё.
Мешает думать о работе, жизни. Не она. Нет, отсутствие её. Оно сужает твои глаза на каких то вещах, которые вечно попадаются тебе под руку. Оно сажает тебя к барной стойке, тащит в кинотеатр, залазит в сеть. И смотрит, смотрит на тебя, с укором, с отвращением, с непониманием. Что ты ищешь? Где? Кого?
А она сидит в парке на лавочке. Читает Мураками или Лукьяненко, щурится от майского солнца и ждёт с какой стороны приходит счастье.
С замотанной в зелёный шарф шеей, с глазами сердца и грустью в улыбке. Верной в мыслях и ожиданиях, собой лишь после свадьбы, мгновениями для отдыха и часами для одиночества. Чувствами, чувствами, чувствами. Спрятанными..., в книжках, в кастрюлях, в новой серии.
А ты стоишь к ней в пол оборота. В полном людей вагоне, читаешь что-то своё, но думаешь о ней. О ней, в розовом, сиреневом, фиолетовом, которая дышит рядом с тобой, может тем же, туманит запахами и присутствием. И хочешь ты обернуться и поймать её взгляд, весной, зимой, летом, и спросить, и рассмешить, и увезти, и быть. И каждый на своей станции. В своём окне. На его странице. Читаешь о себе, пишешь о себе. И ставишь запятую и давишь на клавишу и ,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,
Так и живёшь. Ощущением. Случайной встречей.
С ней.

Как-то к Вудди Алену пришёл его старый друг, карикатурист, и с порога выпалил о его новом рассказе: "Ей, чувак, это гениально, так похоже на Хармса! Я обхохотался".
Вудди отвел его к креслу и сказал: "Сядь". Потом он спросил:
- Ты мне друг?
- Да, - ответил смущённый друг.
- Тогда вот...
Он подошёл к своему письменному столу, сел за печатную машинку и начал печатать. Карикатурист сидел за его спиной и удивлённо ждал. Ему казалось, что сейчас именно с него рисуют карикатуру.
Поэт, прозаик и драматург отпечатал страницу, покрутил её в руках, начал что-то мямлить, выкрикивать и размахивать руками. Потом скомкал отпечатанный лист и со словами " вот, дерьмо" выбросил его в мусорное ведро, которое уже и так было заполнено. Поэтому клубок бумаги упал рядом с ведром и затих.
Потом маленький гений абсурда обернулся и сказал: "Вот. Я это делаю каждый день. Сейчас, для тебя я сыграл это всё в несколько раз быстрее, но обычно оно так и есть..."
Он встал.
"Мир треснул, и трещина прошла через сердце поэта... Я не знаю, кто за этим стоит. Но я узнаю...
И ещё... Я не знаю чего я стою, если не трещу по швам. Это меня убивает, но без этого я умру.
Но помогать мне не нужно. Я сам... "
Он сел обратно.
"Когда я был пацаном, а это было давно, я знал двух близнецов. Так, вот, однажды одному из них сказали, что он так похож на брата, что это просто чудо. Тогда он вернулся домой и врезал прямо на кухне своему брату-близнецу под глаз. У того появился фингал, и они стали не похожи. На пару секунд. Пока второй брат не врезал ему в ответку. Оказалось, что он угодил точно туда же куда и ему. Карма, туда её за угол. И они стали похожи опять. Забавно?"
Он встал.
"Дело в том, что все мы похожи. В чём-то и где-то. Только не специально похожи. Господь так шутит.
Злой мудрец Фридрих Ницше как-то сказал: "Кто будучи поэтом, хочет платить наличными, тому придётся платить собственными переживаниями: оттого именно не выносит поэт своих ближайших друзей в роли толкователей - они разгадывают, отгадывая вспять. Им следовало бы восхищаться тем, куда приходит некто путями своих страданий, - им следовало бы учиться смотреть вперёд и вверх, а не назад и вниз". Вот"
Он согнулся калачом и опустился тучкой на стул:
"Только зачем же доводить дело до синяков..."
Карикатурист смущённо замялся и, улыбаясь, сказал:
-Ну, это, мы ведь не подерёмся?
- Поскольку с Хармсом драться бесполезно, разве что сжечь на площади пару его книг, поэтому ничего не гарантирую, - старый еврей взял в руки мусорное ведро, высыпал бумажные клубки в мусорный пакет, запечатал его скотчем, наклеил на пакете бумажку и коряво написал "Богу". Потом поднял глаза на старого друга и улыбаясь сказал, - Шутка. Я не дерусь с людьми, которые каждый день делают нас не похожими на самих себя.

Не запитуй, що країна зробила для тебе, запитай, що ти зробив для країни...
(З істерики Уми Турман)


ПРОЛОГ

Останнім часом я бачу один і той самий сон.
Дивний сон. Я сиджу вдома і граю в мочіловку. В комп'ютерну гру. У цій грі один чувак валандає коридорами за купою інших чуваків і мочить їх. Дивна гра. Я навіть не знаю, яка в неї назва. Я взагалі не знаю як вони називаються. Комп'ютерні ігри.
За вікном ніч. І якби не закриті вікна, я напевно почув би краплі дощу, що зриваються на карниз після вечірньої зливи, шипіння вітру в неміцному липневому листі і вічно закинутих сусідів під кишинівським димом. Сьогодні їх ніхто не мочить. Сьогодні вікна закриті.
Я сиджу за столом і проходжу левел за левелом. Перебираю все лукавіше пальцями по клавіатурі і здається починаю тут бути своїм. СВОЇМ. Відчуваю незнайомий досі азарт і знервовано кусаю нижню губу, - як що не так.
Все це триває досить довго. І вже десь ближче до ранку, коли закінчуються майже всі левели, очі втомлено сіпаються, а відчуття задоволеності від мочіловки стількох гадів ще велике, в голову закрадається неприємна думка. Абсолютно нова і доволі неприємна....
Я ідіот?
Мені більше нічим зайнятися?
Я сиджу всю ніч і граю в комп'ютерну гру, замість того, щоб зайнятися чимось дійсно важливим. Та хіба нема чим...Так хоч виспався б!
Гм...
Я розплющую заспані очі разом будильником, цим ранковим кіллером, і мляво, за інерцією, коцаю на кухню, відбиваучи тапками безглузду чочотку. Заварюю неміцний чай і, ще під враженням сну, намагаюсь зрозуміти, що не так? Адже щось не так. Коли сниться така фігня, мабуть в житті відбувається щось неправильно.
Ви ніколи не відчували залежність того що відбувається усередині вас, від того що відбувається навколо? Я це відчуваю постійно. Ось, тільки...Залишилося знайти пояснення снам.
До того ж ще ця гидота: або все відбувається фатально, саме по собі, за аксіомами, законами, або ти сам собі пишеш сценарії, сам потім граєш у цих п’єсах, а в результаті...В результаті все одно відбувається наче саме по собі.
Якесь неприємне відчуття участі в незнайомій грі без знання її правил. Як в "Шоу Трумена": ваша яхта пливе морем, розтинаючи хвилі і вітер, і раптом...Море скінчується. Ніс натикається на декорацію моря, що поступово переходить в небо, і басейн..., тобто моря більше немає. Гм... Море скінчилося! Посеред моря...

-1-
Я знайомий з одним програмістом. Білом Хартсоном. Хоч завіхи у нього і є, але дивак він цікавий. Розробляє комп'ютерні ігри. Ну, там, де мочать усіх. Кольорові...Кров як справжня. Так, ось, крім оцього клятого сну, що приходить до мене щоночі, мене свердлить ще одна думка...
Я збираюся його вбити...
Вбити.
Біла.
Правда полягає в тому... Що я не знаю як... Як саме. Та і взагалі - як. Як це зробити! Ні, ну просто не мав до цього необхідної практики...
У батька є мисливська рушниця і коробка патронів. Велика рушниця і велика коробка патронів... Але не піду ж я з програмістом полювати на програміста.... Я і сам полював лише один раз в житті. Було це в школі на уроці довоєнної підготовки. Ми засіли в підвалі і полювали на кабанів з паралельного класу. Невдале, до речі, було полювання.
Отруїти...
Ну, цю дурню, калій чи як там, її ж ще знайти десь потрібно. І не в аптеку ж я за отрутою піду. Та і потім, йому ж її згодувати потім потрібно буде. Ні...Складно.
Найреальніше...Я думаю...
Задушити.
Сили в мені явно більше. Та й потім...Я бачитиму його очі. Я хочу побачити реальний страх. Щоб він його побачив. Може, якщо він це побачить, то почне нове життя. Займатиметься чимось дійсно важливим. Так хіба мало чого є.
Адже якщо розібратися... Нічого особистого. Як до людини, як до Біла Хартсона, я ставлюсь до нього навіть дуже нічого. Він навідується до Києва раз на місяць і ми п'ємо пиво. Я розповідаю йому про Ботічеллі у викладі Едмунда Швінглхурста або про неверенд самотність Муракамі, а він в перервах між пивом і обсмаженими в панірувальних сухарях цибульними кільцями, чеше про те, як зміняться у найближчий час відносини в комп'ютерному світі. Що визначиться чітка прірва між професіоналами-програмістами і усіма іншими. Що справжня техніка в майбутньому буде доступна небагато кому. Як за цінами, так і за знаннями. Що комп'ютерні монстри типу Microsoft будуть ще могутнішими, а всі ми більш залежними. Ну, він мав на увазі мене. І всіх інших.
На столі був відкритий його ноутбук і стрибаючи по всіляких надбудовах, він намагався пояснити мені всі ці прості, здавалося б, речі. Я дивився на нього і розумів, що десь усередині, як людину захоплену і закохану в свою роботу, я поважаю і ціную Біла. Він щирий. І приїжджає раз на місяць.
Не знаю...Душити все-таки якось жорстоко. По відношенню до нього...
Аж раптом я збагнув. Ні, я не виношував цю думку довго, аналізуючи і дозріваючи для цього. Ні. Це було схоже на спалах. На прозріння. Зірки що називається зійшлися і все стало зрозуміле.
Я думаю...Краще за все нещасний випадок...
Нещасний.
Випадок.
-2-

Все почалося з того, що випивши якось пива, в черговий його приїзд, ми йшли нічним Києвом до його готелю і задивлялися на неонові вітрини. Приємна справа, знаєте, гуляти нічним містом, в приємну погоду і вирячити на вітрини. Ми вирячили.
У одній з вітрин він побачив людей, що сиділи в інтернет-кафе за комп'ютерами і, посміхнувшись, запропонував зайти.
Була вже четверта година ночі. Ми зайшли. Там сиділо чоловік десять захоплено хрюкаючих за моніторами любителів ігор, і п'ятеро з них були діти. Років шести-восьми. В четверту годину ночі.
Знаєте, ми мало цінуємо ту працю, яку вклали в нас батьки, виховуючи і віддаючи все найцінніше, що необхідно нам для життя. Зараз, дивлячись на цих дітей, мочущих віртуальних гадів, я подумки говорив своїм батькам дякую, чітко уявляючи у всій цій історії реального гада. Одного, але реального.
У цей момент я здається став розуміти сни.
Я не хотів бути ідіотом.
Біл підійшов до них і хвилини дві просто мовчав. Либився і мовчав. Просто...
За ці дві хвилини, я 120 разів стер з мапи міста це кафе, з його нутрощами...Без жалю.
Тоді я і вирішив вбити Біла. Ще не знаючи як. Але вирішив.
І найголовніше... Дивним мені це не здалося.

-3-

Через місяць Біл приїхав знову. Ми пили пиво і їли смажену цибулю. На нервах я об'ївся її до нудоти. Нервував я наче поганий актор, хоча Білу це не здалося дивним. Йому взагалі нічого не здавалося дивним в ту ніч.
Потім ми вийшли на вулицю, і хвилин десять я просто йшов мовчки. Йшов і малював в голові різноманітні варіанти нещасних випадків.
Біл йшов поруч і про щось, як завжди захоплено, розповідав. Я його навіть не чув. Лише іноді, як китайський болванчик хитав у відповідь головою.
-Слухай, а ти коли-небудь вантовий міст бачив?
-What?
Ми зайшли до супермаркету, купили пляшку Johnnie Walker, зловили таксі, і я повіз його на Московський міст.
- Ось такий.
Ми стояли під вантами і дивилися в зоряне липневе небо. Біл не те щоб був здивований конструкцією, але мабуть з політкоректності зробив "вау". Напевно, він його вже бачив, але що ім'я йому - "уантовий", дізнався лише сьогодні.
Бентежать мене америкоси. Не вміють вони пити. Хоча і роблять це з натхненням.
Коли я запропонував Білу Хартстону сісти на поручні моста, пити віскі, дивитися на зірки і синхронно мочитися у Дніпро, він закохано повторив "вау" і, піднявши пляшку над головою, прогарчав "FREEDOM!"
Це означало "так".
Дивно.
Він погодився.
Він...
Я б ніколи.
В той момент я був радий...Ні, скоріше задоволений, що вони не вміють пити. Ми залізли на поручні.
Якщо вам здалось, що те що я задумав, я влаштовую з усіма хто мені чимось не сподобався, то ви помиляєтеся. Тим більше, що Біл мені подобався. Навіть тоді, сидячи на поручнях. Я був більше не впевнений, ніж навпаки.
Ми ляскали язиками майже годину, заковтуючи по черзі обпалюючу змію на ім'я Johnnie, розривали повітря всіма відомими фразами з культових кінофільмів, поки це не відбулося.
Ми заговорили про любов до роботи. Навіть і не знаю, хто мене за язик тягнув. Загалом, ми заговорили, а Біл Гібсон поліз у рюкзак за ноутбуком.
Знаєте, у кожного в житті трапляється момент істини. Коли необхідно зробити вибір. Зважитися на важливий вчинок, навіть чимось при цьому жертвуючи. Тоді, сидячи над Дніпром, я був готовий до цього. Розумієте, іноді не обов'язково знати дослівно або десь прочитати. Достатньо відчути.
Я відчув.

-4-

Біл Круз відкрив якийсь файл і сказав, що це просто бомба. Що це краща його річ з усіх існуючих в природі мочіловок. Що окрім мене її ще ніхто не бачив. Що окрім нього, на ній ще ніхто нікого не мочив.
-Хочешь? Спробуй!
-Гм...
Я поклав на коліна сірий мініатюрний Toshiba і палець застигнув над enter.
Все як в кіно...
За неповну хвилину в голові промайнули і діти в інтернет-кафе, і кров "як справжня", і щиро цинічна усмішка американця. Врешті-решт, все той самий клятий мій сон, що не давав мені спокою останній тиждень. Цілий тиждень. Останній...
Я натиснув на enter і опустив ніби випадково ліву ногу. Кивком голови попросив пляшку і свідомо відірвав від монітора обидві руки.
Це було цікаво...
Мій невпевнений погляд ковзнув його обличчям і зупинився на швидко змінній усмішці.
Все відбулося миттєво.
Мені це сдалося вічністю.
Toshiba блиснула лускою і поплила вниз по стегну.
Я вдихнув тепле повітря і подивився на шиплячу темну воду під ногами, де змінювало форму на дрібних неструнких хвилях лише коло місяця. Все так.
Я зробив останній повний ковток віскі і полегшено видихнув.
Японська комп'ютерна риба пірнула униз і Біл Костнер, малюючи на п'ять копійок очі, зробив знову це своє "вау". Наступним було високотембральне "fuck" і руки, що тягнуться за інерцією. Я навіть нічого і не робив...Не допомагав йому...Він сам.
Він ковзнув на поручнях, як окунь у маслі, за руками, що намагались намацати повітря, не припиняючи повторювати магічне "fuck" і лише голос... Голос, знаєте, змінювався наче в складній оперній партії. З кожним подальшим дублем, він був все вище і вище.
"F-U-U-U-C-K".
І лунав він вже по-іншому. Не так як вперше.
Так кричать діти, коли з'являються на світ. Щиро. По-новому.
Біл Вілліс кричав щиро. Як дитина, що з'явилася на світ.

-5-

Було ще темно. Як буває темно у зоряну липневу ніч, коли нічого не від кого не чекаєш. Ні новин, ні спокою. Коли ніхто не турбує. Навіть уві сні.
Все навколо стихло. І вода, що тільки но шипіла свої заклинання в спробах втопити місяць, немов зачаїлася і щось слухала. Когось...
Я зістрибнув з поручнів, озирнувся і не поспішаючи пішов на міські вогні: сподіваючись зловити порожнє таксі; приїхати додому і нарешті виспатися за весь цей тиждень; заглянути завтра в інтернет-кафе, наївно сподіваючись що таки існує залежність того, що відбувається навколо нас, від того що відбувається в мені.
Мені захотілося завести дітей. І не дивлячись ні на що, - думати про них... Не забувати про них. Виховати їх такими, як виховали мене батьки.
Біс би тебе узяв, Біл...
У руці ще бовталася пляшка з віскі, і пару крапель на дні болісно звали до себе. Я пригорнув їх до губ, але очікуваного полегшення не відчув. Не зміг...

Не пам'ятаю, в якому це фільмі було...Як це.. "...сьогодні хороший день, щоб померти..." Гарний фільм.
Гм...
FREEDOM, Біл.
З днем народження.


І ще...
Я знаю...
Все що я сказав...
Може бути використано проти мене.

FINE

P.S.: останнім часом я бачу один і той самий сон...